Валентина Дмитриевна Максимова (Фомичева) — одна из многих детей, переживших геноцидальную блокаду Ленинграда. С октября 1942 года она 13 лет жила в детском доме №2 на Глинской улице. Сегодня она — почётный член Правления Региональной общественной организации «Воспитанники детских домов блокадного Ленинграда». Поэт и истинно государственный деятель Михаил Александрович Дудин, проезжая в 1945 году Лугу, увидел там детвору. Свои впечатления он отразил в «Песне о Вороньей горе» (1963 г.) Валентина Дмитриевна написала в 1981 году ему письмо и очень удивилась, когда получила искренний ответ, и они встретились.
Об этой встрече написал сам Дудин в том же 1981 году. Об этой встрече постоянно вспоминает и Валентина Дмитриевна. Вспомнила она и 20 ноября 2023 года, возложив цветы памятнику Поэту в день его рождения. Об этом — на видео с 2:06 до 3:20 и с 6:50 до 8:20
Вспоминала она и на мероприятии в библиотеке в Шлиссельбурге и позже в тот же день —
Приводим ниже рассказ Михаила Дудина, где он повествует также и о Валентине Дмитриевне Максимовой, её муже Юрии Тимофеевиче и их дочери Маргарите Юрьевне. Источник: Михаил Дудин, Собрание сочинений, 1988 г., том 4, стр. 318 — 324.
ОТ КАЖДОГО ИЗ НАС И ОТ ВСЕХ ВМЕСТЕ
Михаил Дудин
1981
Прошлый год мало что прояснил в том вопросе, который задал когда-то по велению Шекспира принц Гамлет, задал сам себе и остался с этим вопросом один на один: «Быть или не быть?» А теперь перед этим же вопросом во весь беспощадный его размах стоит все человечество, и ответ зависит от каждого из нас. и от всех нас вместе, живущих на твердой еще пока земле под голубым небом.
Я тоже живу на этой земле, в своей семье, в своем городе, в своей стране, причастный ко всем тревогам своей семьи, своего города, своей Родины и всей человеческой семьи. Мне никуда не уйти от главного вопроса, волнующего мир, нельзя уйти, тем более что день на минуту-две в сутки начинает прибавляться, заманчиво обещая нам, живым, походить еще раз по зеленой траве и почувствовать живые токи земли собственными ступнями, без всякой прослойки.
Я видел смерть, заглядывал в ее бездны. Я потерял очень много друзей, и все их недюжинные жизни, невоплощенные думы лежат на моих плечах, на моей душе и требуют от меня, живого, ответственности за ту самую жизнь, ради которой они шли в бой и расплачивались за нее своими жизнями.
Об этом я не могу не думать, пока я жив. И все живое вокруг меня думает об этом. Мне кажется, что эта защитная реакция времени пронизывает весь видимый и слышимый мир, всю его непостижимую прелесть.
Я проецирую прошлый опыт моей души на завтрашний день и живу этой связью, потому что она, ее сиюминутное проявление и есть сама жизнь. И даже то, что зимняя ночь неизбежно становится короче, а день длиннее, заставляет с новой силой оживать как бы застывших на перекрестке веру, любовь и надежду — эту великую троицу человеческого оптимизма.
Я вспоминаю: после грохота и огня войны тишина была страшна обнажением раздробленности мира и осмысления его оцепеневшим, постепенно приходившим в естественное состояние разумом. После победного салюта, после неистового переблеска праздничных огней в дымном небе, удвоенного отражением в бездонной Неве, наступила тишина ожидания. Война еще жила в нас, живых, памятью о погибших и не уходила из наших снов. И белые ночи 1945 года были для нас от этих снов и раздумий ясными как день. Чтобы уйти от этого наваждения, я сел как-то в вагон пригородного поезда и за Гатчиной, кажется в Суйде, вышел на деревянный перрон. Перескакивая через воронки и окопы, я шел в сторону Карташевки, шел по зеленой земле, и древнее родство с цветами и травами, с облаками и листьями снимало с души ощущение скорби. Я шел, удивляясь бабочкам и пчелам и голосу иволги с его божественной чистотой.
Я сел на поваленный ствол старой сосны с ободранной корой. Видимо, при падении он примял молодую рябинку, но она свободной от его тяжести веточкой-потянулась к свету и вымахала над поверженной сосной метра на два в вышине, вымахала и окрепла. Она зацвела белыми шапками, заглянула мне в глаза и защекотала ноздри тонким запахом очарования жизни. Я удивился ей, ее силе, смелости, упорному желанию непременно подарить миру тихий запах очарования. Я люблю запах рябины больше, чем запах черемухи,— она своим запахом кричит, рябина же — очаровывает.
Полный этого очарования, я пошел дальше, перепрыгнул канаву, углубился в сосняк и, минуя витки колючей проволоки, разбросанной между золотыми стволами, двинулся к просвету между ними, в котором виднелось какое-то строение и раздавались детские голоса. Я медленно шел, прислушиваясь к чистому и высокому детскому голосу, похожему на голос иволги. Когда приблизился к забору, окружавшему постройку, то понял, что вышел на летнюю дачу детского сада. Звонкий детский голос пел: «Мне в холодной землянке тепло от твоей негасимой любви». Пел, тщательно подчеркивая значение слов, с какой-то недетской серьезностью, и в этом звонком — голосе переплетались-трагедия и надежда.
Я заглянул за забор и остолбенел. Передо мной под старыми соснами прыгали, ползали, копошились, передвигались, следуя за мячом, дети, а девочка лет четырехпяти, певшая взрослую песню о трагедии и надежде, сидела в коляске и ловила мяч, который кидала ей другая девочка, опиравшаяся на костыль. Они смеялись. Им было весело, и солнце улыбалось им сквозь высокие кроны сосен.
Это были дети, покалеченные войной, дети блокадного Ленинграда, подобранные в горящих домах, в промерзших квартирах, где все вымерли. И то, что они были собраны вместе здесь, на поляне, около дома между старыми соснами, пронизанными июньским солнцем цветущего и благоухающего полнокровием жизни лета, делало эту картину особенно трагически обнаженной. Я стоял и смотрел на этих маленьких инвалидов, в которых неиссякаемые силы жизни тоже брали свое. Смешанное чувство трагедии и сочувствия, любви, ненависти и печальной надежды переполняло мою душу и заставляло меня снова и снова думать о том, что она будет меня преследовать всю мою жизнь.
Спустя тридцать семь лет я получил письмо. Привожу его почти без сокращений.
«Огонь!
И смерть вставала кругом
На месте, где упал снаряд.
…Потом я увидал под Лугой
На летней даче детский сад.
Сад пятилетних инвалидов,
Игру смеющихся калек.
Не дай вам Бог такое видеть,
Такое вынести вовек.
Я не случайно начала свое письмо со строк Ваших стихов. Я одна из тех, кого Вы видели тогда под Лугой. Может быть, я воспитанница другого детского дома, но в послевоенные годы наш детский дом на лето вывозили из Ленинграда в Вырицу, и мне кажется, что Ваши слова именно про нас.
Прошли годы, мы выросли и заняли свое место в жизни. И те, которые вызывали в Вашей душе столько боли и отчаяния, не стали обузой обществу… Я всегда думаю о тех замечательных людях, которые, терпя все невзгоды, тяготы, неудобства, лишения, оставались людьми и не только сами жили, но еще и в нас, безжизненных, измученных войной ребятишках, воспитывали волю к жизни… Я часто рассказываю дочери, ученице 10-го класса, о жизни в детдоме, о героизме наших педагогов. Об их любви должны знать все. И Вы, может быть, согласитесь помочь нам в этом.
С уважением, Валентина Дмитриевна Максимова,
Ленинград».
Я познакомился с Валентиной Дмитриевной Максимовой, с ее мужем Юрием Тимофеевичем и дочерью Маргаритой Юрьевной. На их «зелененьком жучке без хвоста» (так они называют свой видавший виды «Запорожец») я ездил вместе с ними — за рулем сидела сама Валентина Дмитриевна — в их «скворешню»: в деревню Тикопись под самый Кингисепп. Переночевав в «скворешне», мы добрались до города Сланцы, где положили цветы, сорванные по дороге, к обелиску над братской могилой. На обелиске выбиты строки моего друга, прекрасного человека и поэта, погибшего в этих местах при форсировании Нарвы, Георгия Суворова: «Свой добрый век мы прожили как люди и для людей». Потом мы поехали к моему знакомому по переписке, солдату Борису Федоровичу Волгину, в Нарву, где он теперь живет в построенном собственными руками доме-тереме, иначе его и не назовешь, так он красив и ухожен, и вся земля вокруг дома, возделанная добрыми и умными руками, цветет цветами, подобранными в тон окраске терема.
Я подивился чистому нравственному воздуху, которым живет и дышит семья Максимовых. Я любовался ими, слаженностью их характеров, благородной ровностью их отношений и вспоминал слова одной старой ленинградки, сказанные в январе 1942 года: «Когда тебе очень трудно, то попробуй сделать хорошо тому, кому труднее, чем тебе,— и тебе сразу легче станет». Так Максимовы и живут — весело, просто. Работают, учатся. Ходят в гости и любят принимать гостей. И еще любят путешествовать.
Перед Новым годом я снова побывал у Максимовых. Пришел к ним в воскресенье. Все были дома — и Валентина Дмитриевна, и Юрий Тимофеевич, и Маргарита, теперь уже студентка второго курса юридического факультета университета. Мы сидели за столом, делились новостями, пробовали думать вслух о будущем, рассматривали фотографии. Потом Маргарита показала мне альбом «История одного детского дома», составленный ею, когда она еще училась в школе. Этот альбом лежит передо мной, и я делаю из него выписки: «В октябре месяце 1941 года в тяжелые блокадные дни в Ленинграде на Глинской улице был основан детский дом для детей, пострадавших от бомбежек и голода».
Вот что пишет воспитанница Шура Бойцова:
«Все ужасы мне, 13-летней девочке, скрасил детский дом на Глинской улице… У нас был драмкружок. Мы пели. Сначала нам казалось стыдно петь, когда все плачут. Но когда наша группа из шести человек однажды дала «концерт» . в госпитале, мы поняли по потеплевшим глазам раненых, как это нужно. Надо было вернуть детям самостоятельность и. трудоспособность. Главным девизом было: «Не пищать!..» В 1949 году детский дом переехал в Коломяги и просуществовал там до 1961 года, то есть до тех пор, пока последним жертвам войны не исполнилось 16 лет».
Пишет Лиза Сакова:
«Поступила в детдом в декабре 1942 года. Найдена в пустой квартире возле умершей матери. На вид было года три. Не ходила и почти не видела. Войну помню как сплошной шум и грохот. Помню ласковые руки сестрички Лидии Ивановны, которая каждый день промывала мне глаза».
Продолжаю перелистывать альбом. Вспоминает Герой Социалистического Труда Леонид Михайлович Картаузов: «В 1941 году оказался на оккупированной фашистами территории. Мать умерла, отец погиб в осажденном врагом Ленинграде. Меня усыновили бойцы 185-й стрелковой дивизии. С ними я прошел по дорогам войны. В 1944 году во время бомбежки подорвался на мине и потерял ноги. Из госпиталя меня направили в детский дом… Очень мне запали в память встречи с писательницей Матюшиной. Она писала тогда книгу о нашем детдоме. Ее героическая жизнь повлияла на мое дальнейшее понятие о жизни… Когда начали поднимать целину, я пробился через все комиссии, добился своего и поехал туда. Не сразу все получилось. Трактор достался мне с великим трудом, но слепой Матюшиной быть писательницей тоже было не. просто, и это я помнил».
И еще свидетельство — В. Н. Митрофанова: «Мне хочется вспомнить, как ездили мы в ТЮЗ. 20-й номер трамвая ходил мимо цирка, и только он мог привезти нас к театру, но от цирка до него метров 800, а то и больше. А мы все еле двигаемся, да еще зима, скользко. И Алексей Емельянович упрашивает вагоновожатую остановить трамвай за мостом, напротив Моховой улицы, а потом на спине, бегом (мы всегда опаздывали) носил по очереди всех, кому было трудно идти… И это повторялось каждый выходной…».
Так они говорят о своих воспитателях все. Есть ли в мире похвала выше той,, которая вышла из воскресшей после великих страданий души!
И опять я даю слово Маргарите Максимовой:
«Жизнь победила. История детского дома, организованного в дни блокады,— это не только его военные годы. Это судьба детей, обездоленных войной, потерявших не только родителей, но и здоровье… Люди нашей социалистической Родины создали этим детям все условия, многие отдали свои жизни для того, чтобы они как равные встали в ряды живущих на земле».
Кроме этой мысли, Маргарита записала в альбом, что ей хотелось показать, как страшна война и как нужно бороться за мир на земле, чтобы ни одно поколение не знало страданий и увечий детей, чтобы все дети видели солнце и траву, были сыты и могли учиться.
… Альбом лежит у меня на столе. Я перелистываю его как собственную жизнь. Через бесхитростные истории, записанные на его страницах, я иду к немеркнущему свету человеческой души, исполненной добра и сочувствия. Когда я устаю от сомнений, то вспоминаю семью Максимовых, и мне становится не то чтобы легче, а увереннее жить.
И у Юрия Тимофеевича история похожа на историю Валентины Дмитриевны. Его спасительницей стала восемнадцатилетняя соседка по дому на Калашниковской
набережной Дуся, Евдокия Спиридоновна, как ее теперь называют в доме Максимовых. Это она подобрала его, уже переставшего плакать над умершей от голода матерью, в пустой, холодной квартире и свезла его в детский дом, а сама ушла в армию.
Я рад, что судьба свела меня с этими людьми, не умеющими «пищать», но зато умеющими делать свое дело, жить по-человечески, знающими, что если человечество не похоронит войну, то война похоронит человечество. Понимающими, что праздник жизни зависит от каждого из нас в отдельности и от всех вместе.
От каждого из нас и от всех вместе.
Быть или не быть?
Только быть!
1981