Приводим последние страницы (109, 111, 112, 113) Главы 7 “Походных записок артиллериста в Азии с 1829 по 1831 год” И.Т. Радожицкого.
Написание некоторых слов сохранено (например, Император с большой буквы, Арзерум вместо Арзрум).
(После 10 сентября 1829 г.)
(с. 109)
Когда мы спустились на долину Аракса, небо прояснилось. Город Талынь в протяжении имел по крайней мере семь верст: груды развалин, опустелые храмы, караван-сараи и обширные кладбища удивляют и вместе с тем напоминают арабскую сказку, в которой говорится о великолепной столице без людей. Кажется, недавно все тут кипело жизнью — и вдруг исчезло. От Талыни, на безводной долине, версты три далее, видны развалины города Маджили, а влево от Сардар-Абада развалины древнейшей столицы Армении, Гаика; там же вдали, за Арпачаем, развалина обширного города Ани: вот целое царство разрушений и развалин! Сколько веков потребно было для постепенного водворения этих городов с их зданиями! Сколько веков населялись эти обширные кладбища с их памятниками — и все это превратилось в печальную пустыню! Смотря на развалины этих городов, на обезлюдевшую долину Аракса, я всегда с грустью в сердце думаю о ничтожности созданий человеческих; может быть, такая же участь постигнет когда-нибудь и наши, кипящие ныне жизнью столицы, в развалинах которых археологи потомства будут отыскивать такие же достопамятности, как ныне в Персеполе, Экбатане, Фивах. Что стало с обширной Римской Империей? И что будет с Россией? И какая участь ожидает еще Европу? Все человеческое и все земное стареет, изменяется, растет и уничтожается; одна природа вселенной вечна и бесконечна.
Сардарь-Абад — голая крепость без воды и без дров; проведенная из Аракса по каналу вода замерзла, и солдаты, собирая снег и лед, таяли их в котлах, а за камышом и бурьяном, вместо дров, ездили верст за пятнадцать.
…
(с. 111)
Жители, татары и армяне, одеты одинаково и легко: в папахах и в халатах с откидными рукавами сверх куртки, в шерстяных чулках и в туфлях даже зимой.
Дорога здесь люднее потому, что составляет торговый путь из Карса или Арзерума в Тавриз.
Проезжая мимо речки Кара-су, я видел в камышах тысячи уток и стада разных птиц. Камыш грел их: пар клубился облаками к небу; вода не замерзала и даже из-под снега проглядывала зеленая травка. Около Кара-су хорошие сенокосные луга; тут паслись лошади Севастопольского полка и черноморских казаков. Снега не было, и чём ближе к Эчмиадзину, тем более воды, людей; показываются сады и возрождается живость.
Монастырь опустел. Передовое подворье занималось казачьим постом; на верхнем этаже, в гостиных комнатах, за открытою галереей все рамы в окнах и двери выбиты, а стены частью разрушены: внутри — сор, солома, всякая нечистота и узоры по стенам… Внизу сарай и кладовые хотя заперты, однако должны быть пусты, потому что две голодные кошки чуть не вырвали из рук у меня завтрак в одной келье, где я расположился отдохнуть. Я прошел чрез второй внутренний двор и налево по монастырскому базару. Тут встретил тощего монаха, от которого узнал, что архимандрит Иосиф в Эривани, вартапеты, князья Аргутинский и Бебутов, в Тифлисе, патриарх Ефрем еле жив… Взглянув на обветшалый монастырь Сошествия Единородного Сына, я пожалел о его так скоро упавшей славе и богатстве. В предместьях монастыря чума истребила до 600 душ и разогнала поклонников.
(с 112)
Отсюда по дороге в Эривань беспрестанно, взад и вперед, едут или идут верховые, вьючные и пешие. Мне сопутствовали трое армян, на быстрых лошадях перегонявшие один другого. Первый из них был в Арзерум духанщиком и жаловался, что граф не позволять чапаулить турок, от того он и понес убыток.
С приближением к Эривани от Ираклиевой Горы, я прежде всего увидел, но ту сторону Занги, кладбище и могильщиков, приготовлявших место для новых жертв чумы. Часовой остановил меня у сардарского сада и указал проехать к беседке, где комиссар и штаб-лекарь, укутанные в шубы, дрожали от холода и объявили мне окурку; но если бы я ехал из Карса, Баязита, Хоя или из Тавриза, то принужден был бы высидеть на таком же холоде четырнадцать дней. У них даже не было никакой печи, и им готовили кушанье на дворе. У штаб-лекаря в ведении чумной квартал по ту сторону Занги, а для карантинных пассажиров поделаны здесь балаганы; к их счастью, они теперь не приезжали. Моих людей окурили; я тоже повертелся над жаровней, как жрец Аполлона, и так усердно, что хлорный газ прошел мне в рот и в нос, голова закружилась, и я готов был прорицать оракульный вздор, если бы только явились слушатели.
Покуда возвратился посланный казак от полицмейстера с позволением въехать в город, прошло более часа; но другим случается ночевать у карантина.
Переехав через Зангу по мосту, я увидел солдат, переносивших из северного предместья в окрестность кули с мукою: в гарнизоне чума, и он сообщался с предместьем города по необходимости.
(с. 113)
Отсюда послал я свой вьюки к полицмейстеру с тем, чтобы отвели мне квартиру, а сам поехал к полковнику Князю Аргутинскому-Долгорукову, который по смерти полковника Кандибы теперь опять был комендантом и правителем Армянской Области. Князь только кончил обед; у него я застал несколько чиновников и полковника Огарева, присланного от Графа Эриванского из Тифлиса для исследований причины смертности в Сардар-Абаде после чумы; от чего в Эривани она продолжается, и в Аббас-Абад для открытия злоупотреблений нахичеванского правления. Дела много для праводушного чиновника с благородными чувствами.
Князь объявил мне, что не имеет от главнокомандующего никакого приказания взять парковую скотину на сухой фураж, но из сострадания сам взял на свое попечение буйволов и слабых волов, которых роздал в деревнях жителям. Прочие животные гуляют на подножном корме и издыхают с голода, а потому он предложил лучше их продать.
Чума здесь недавно открылась в крепости между егерями, вышедшими из госпиталя, а в лагере, выше города, на вершине Кирхбулака, при деревне Кинакирах, она продолжалась. В городе между жителями ее не было, но в некоторых деревнях она еще скрывалась.
К вечеру я возвратился в отведенную мне квартиру, через весь базар, на горе северного предместья, и тут застал суматоху: из мрачного жилья люди выносили сундуки и пожитки. Одна старуха, проклиная всех, была столько зла, что сорвала бумажную заклейку с маленького окна. Когда все убрались, я велел засветить свечу, и увидел – холодный сарай с трещинами в стенах и полуразрушенный потолок, а из сорванного окна клубился холодный воздух паровым облаком…