Автобиографическая книга Героя Советского Союза генерал-лейтенанта А.С. Мнацаканова “Сорок пять лет в строю. Записки военного дипломата” (100 стр.) была издана в МГП «Атомполиграфсервис» в 1995 году тиражом всего в 100 экземпляров. Единственная иллюстрация была на обложке. Поэтому сайт “Хачмерук” публикует книгу вместе с фотографиями и полезными ссылками на дополнительные материалы.
Текст Александром Сидоровичем был написан в подмосковном посёлке «Красный воин» в период февраль 1987 года — февраль 1992 года.
О Мнацаканове: в Википедии, в портале “Память народа”, на сайте “Гатчинская правда”.
Глава 1 – стр. 1-17 От автора. Истоки биографии
Глава 2 – стр. 17-37 Великая Отечественная война
Глава 3 – стр. 37-92 Новая специальность
Глава 4 – стр. 92-100 Академия. Люди, страны, города
Глава 1
Автор — Мнацаканов Александр Сидорович, генерал-лейтенант в отставке, прослужил в рядах Советской Армии 45 лет, из них 35 лет находился на военно-дипломатической работе.
Участник Великой Отечественной войны, Герой Советского Союза. Принимал участие в параде Победы в 1945 году, а также в параде в ознаменование 40-й годовщины со дня великой Победы.
Многие годы провел на военно-дипломатической работе за рубежом в основном в горячих точках планеты: в Сирии в дни арабо-израильской войны, в Ливане, в Лаосе (также в годы, когда там шла война), в Марокко.
В данном повествовании приводятся весьма интересные эпизоды из наиболее трудных боев на Сталинградском и Ленинградском фронтах и много фактов из деятельности на зарубежной работе.
Написанная в форме живого и увлекательного рассказа, эта работа представляет интерес как для специалистов, так и для широкого круга читателей.
Издание осуществлено за счет средств автора
© Александр Сидорович Мнацаканов, 1995 г.
ОТ АВТОРА
На 66-ом году жизни начал писать обо всем, что еще сохранила моя память о прожитой жизни, о моих родных и близких, о времени, в котором пришлось жить, о современниках, вершивших великие и малые дела в годы становления советского общества и в годы великих испытаний для моего народа. Пусть не покажется ложным невольный пафос этих слов, но мы именно так росли, жили, творили, побеждали и умирали.
Хочется самому осмыслить пережитое и оставить потомкам на память (а, может, и на пользу) те чувства и мысли, с которыми мы жили, может быть, наивно полагая, что именно от нас, наших дел и помыслов зависит будущее новых поколений… Иначе, думалось, жизнь бессмысленна.
Не без гордости и удовлетворения считаю, что все, что уже прожито — прожито честно, с верой в правоту деяний наших отцов и своих дел — больших и малых.
Эти записки не тоска по прошлому, безвозвратно ушедших годах, а искреннее желание поделиться мыслями о прожитой жизни и честно исполненном долге перед Родиной, наконец, ибо немало дел мною делалось значимых для моей великой страны.
И, конечно же, радостно, что среди не так уж многих доверялись эти важные и значимые дела мне.
И если эти записки после моего ухода прочтут хотя бы только мои дети и внуки и только в рукописи, то я не зря потрачу время и душевные силы на их написание. Успеть бы только…
ИСТОКИ БИОГРАФИИ
Вот приступил я к обдумыванию своей биографии, которую за 50 лет трудовой деятельности излагал бесчисленное множество раз. Но удивительное дело: на этот раз на память приходят не дата, год рождения и другие необходимые в этом случае данные, а и до сих пор вызывающие чувство неизбывного горя два случая, имевших место в раннем детстве.
Известно, что в крестьянском хозяйстве того времени конь был главным кормильцем часто многочисленной семьи, для членов которой он ассоциировался с надеждой на завтрашний день, куском хлеба, а любовь к этому коню подчас была пожалуй не меньшей, чем к любому члену семьи.
Так вот в первые месяцы после отделения нашей семьи от деда отец приобрел коня, набрав нужную сумму из своих скудных сбережений и заняв у соседей немалые для того времени деньги. Но, будучи неопытным, как Щукарь Шолохова, купил «запаленную» лошадь. И вскоре, взяв меня, трехлетнего, с собой, поехал за глиной в ближайший карьер. На выезде из карьера лошадь вдруг стала, закачалась и рухнула на землю. Поднять ее не удалось: она пала. Отец в отчаянье зарыдал.
Меня, малыша, это обстоятельство настолько потрясло, что я и до сих пор, уже сам отец и дед, вспоминаю эти мгновенья с щемящей душу тоской. Мне тогда показалось, что уж если заплакал мой отец, самый мужественный и самый сильный (по моим представлениям) человек на свете, то жизнь нашей семьи в неминуемой опасности.
Я долго после этого не мог отделаться от ужаса, овладевшего моим детским существом.
И второй случай. Однажды глубокой ночью нас разбудил настойчивый стук в окно. Это соседка родителей моей матери, которые проживали в другом конце города, пришла сообщить нам, что мой дед убит. Как выяснилось позже, дед, несмотря на опасность, вышел ночью во двор, чтобы не дать ворам увести единственную живность — корову, любовно выращенную им в надежде иметь молоко в те тяжелые голодные годы.
Когда мы с матерью прибежали к бабушке, в страхе запершейся в доме, дед лежал на полу, а из раны в животе, как мне показалось, виднелись крошки хлеба…
Позже не раз нашу семью постигали беды: то ночью из конюшни похитили коня, когда родители, изнуренные работой в поле, спали глубоким сном. То умер мой любимец — брат моего отца, который был моложе меня на 4 года. Умер от того, что слабый и больной, будучи голодным, съел найденный им где-то кусочек испорченной рыбы.
Мачеха моего отца, злая и вздорная женщина, вздумала задушить моего деда, скованного приступом острого ревматизма. Положив ему, лишенному возможности сопротивляться, на лицо подушку, она уселась на нее. (Таким способом она намеревалась завладеть имуществом деда в пользу своих детей от первого брака). Мой отец, услышав приглушенный стон и заподозрив неладное, сорвал крючок двери, сбросил злодейку с ее позиции и начал оказывать помощь уже терявшему последние силы деду. А коварная женщина тем временем разбила оконное стекло и стала царапать им лицо, громко призывая на помощь соседей.
Я, вбежавший следом за отцом, наблюдал эту отвратительную сцену, цепенея от ужаса, страшась за жизнь горячо любимого дедушки и понимая подлость истерически кричащей женщины, пытавшейся ложно обвинить моего отца в покушении на ее жизнь.
В 1930 году умерла нежно мною любимая годовалая сестра Тамара. Позднее я потерял хлебные карточки и от сознания того, что вся семья в голодном 1933 году останется без этой скудной надежды не умереть с голоду, был так потрясен, что врачи выражали опасение за мое здоровье. Они посоветовали родителям потакать мне во всем и вывезти куда-нибудь на отдых. Но куда, и с нашим достатком?
Однако родители нашли выход. Под предлогом необходимости помочь близким друзьям в присмотре за ребенком (девочкой) они вывезли меня в недалеко расположенную казачью станицу Архонскую. (Волею судьбы эта моя подопечная впоследствии стала моей женой. Ясно, что тогда это трудно даже было представить. Девочке было 3 года).
Словом, жизнь не баловала нашу семью, да и не только ее. Время было такое. И невзгод разных было предостаточно. Но те два ранее описанных случая остались в моей памяти на всю жизнь.
Так школа жизни преподала мне уроки добра и зла с самого раннего детства и заронила в мою душу семена любви к добру и справедливости и глубокого отвращения ко злу, коварству, подлости, нечестности и к людям, их носящим.
И все же надо начинать с того, что как говорил шолоховский Щукарь: «Перво-наперво родился я».
Родился я в 1921 году в городе Владикавказе. Отец мой — армянин по национальности — тоже родился в этом же городе. А дед по отцу родом из пригорода Кировакана — села Базум. (Ред.: о селе на русском, подробнее на армянском)
Он происходил из многодетной крестьянской семьи. Ушел из этих мест в конце ХIХ века из-за того, что его стали преследовать местные богатеи за вольнодумство. К тому же сыновья одного из них проведали о том, что к Аваку (так звали деда) неравнодушна их сестра. Однажды они его жестоко избили, серьезно повредив ногу, и пригрозили расправой со всем его родом, если он не покинет пределы этого края.
Так мой будущий дед — абсолютно безграмотный пастух, не знавший русского языка, оказался в изгнании.
Он долго скитался по Грузии в поисках работы. Затем, перейдя через главный Кавказский хребет, оказался во Владикавказе.
Однажды в одну из пекарен на окраине Владикавказа вошел молодой парень и спросил у хозяина: нет ли какой-нибудь работы?
Внешний вид скитальца и его запавшие глаза выдавали человека голодного, не имеющего пристанища. Но то обстоятельство, что он не пожелал принять угощения дразнящим свежеиспеченным хлебом без предварительно проделанной работы, подкупило хозяина и он предложил очень голодному, но гордому парню переставить с места на место несколько мешков с мукой. Затем он выяснил у жадно евшего хлеб парня, что тот нуждается в пристанище и работе и порекомендовал ему обратиться к хозяину одной из мельниц — тоже азербайджанцу, на языке которого шел разговор. Тот в свою очередь, убедившись в порядочности парня, его трудолюбии и физической силе посоветовал пойти на работу к владельцу кирпично-черепичного завода, где можно было устроиться на работу с ночлегом.
Проработав некоторое время, Авак договорился с хозяином и стал часть заработка получать кирпичом и черепицей.
По соседству с заводом, расположенном на окраине города, один из отставных офицеров имел земельный участок в две десятины, на котором возделывал фруктовый сад. Авак вечерами стал помогать пожилому человеку поливать посадки деревьев и огородных культур, обрабатывать их.
Постепенно, заработав определенное количество кирпича и черепицы, Авак принял предложение престарелого отставника уступить ему часть участка. На нем-то мой будущий дед и построил небольшой двухэтажный дом с надворными постройками.
Так мой дед обосновался на жительство во Владикавказе. Занявшись строительством, он уже не мог работать на заводе, а подрядился развозить различные грузы на повозке, одновременно используя лошадь на строительстве.
Однажды, простудившись и серьезно заболев, он с высокой температурой был уложен в постель одним из известных в городе врачей, которому доставил груз.
Позже между дочерью врача, ухаживавшей за больным, и Аваком возникла дружба, а затем и любовь, и состоялась свадьба.
Вскоре молодая жена родила дочь, которая тут же умерла из-за недосмотра матери-белоручки, не способной в семье простого труженика вести хозяйство и растить детей.
После смерти дочери отношения с женой, поощряемой родителями, настолько ухудшились, -что жена от беспомощности и горя ушла в родительский дом. Через некоторое время выяснилось, что она ждет ребенка, и Авак почти силой возвратил ее домой.
Родившийся на этот раз сын вдохнул новую струю в жизнь семьи. Авак стал прощать жене многочисленные неумения, помогал ей всячески по дому наряду с изнурительной работой. Вскоре Магдалина родила еще двух сыновей. Однако избалованность в семье родителей и прибавившееся попустительство со стороны мужа привели к тому, что Магдалина все более запускала дом и детей, подолгу оставляла их без присмотра, уходя к соседкам посидеть за чашкой кофе и приятной беседой.
Однажды у всех троих сыновей поднялась температура, и встревоженный отец, уезжая утром на работу, предупредил жену, чтобы она не отлучалась из дома, так как он пригласит к детям врача. Однако через час—полтора, проезжая мимо соседей, он не поверил своим глазам: все сыновья недостаточно тепло одетые, вялые сидели во дворе прямо на снегу. Он немедля забрал детей и видя, что двое младших начали метаться в жару и задыхаться, завез старшего домой, а младших поспешно повез в больницу.
Старшего сына (моего будущего отца), начавшего кричать от невозможности помочиться, спасла соседка, догадавшаяся посадить малыша в подогретое молоко. Младших же спасти не удалось.
Пришедший в отчаянье отец, возвратясь домой, жену не застал. Узнав о случившемся она, поспешно собравшись, опять ушла к родителям. Авак с малолетним сыном остался один. Спустя некоторое время родители жены пытались воссоединить семью. Однако Авак сказал: «Когда она найдет потерянных сыновей — тогда пусть приходит».
В последующем Магдалина не раз приходила, молила простить ее, но Авак остался непреклонным.
Присматривать за малолетним сыном Авак попросил мать, которая и приехала из деревни. Несмотря на то, что она была в почтенном возрасте, дом содержался в должном порядке и внук рос здоровым, хотя и озорным.
Авак задался целью дать сыну солидное по тем временам образование. Наряду с работой по найму он стал серьезно заниматься садоводством и огородничеством и вскоре стал известным в городе садоводом. Выращиваемые им сорта фруктов и овощей стали пользоваться большим спросом и в городе стали говорить о чародее-садоводе некоем Аваке. Средств на содержание семьи и обучение сына хватало. Тем временем годы сделали свое. Крайне состарившаяся мать Авака, однажды, одевшись в армянский национальный костюм, умерла, когда сын был на работе, а внук в школе. Выражение лица усопшей отражало благородство человека, до конца исполнившего свой долг. Казалось, приготовив обед и дожидаясь сына и внука к трапезе, она прилегла отдохнуть и невзначай уснула.
Авак был ее младшеньким среди восьмерых сыновей и она долго тосковала, когда он оказался в изгнании. Приехала к нему в Россию (как тогда говорили в Армении) по первому зову, но постоянно тосковала по родным местам и многочисленным сыновьям, внукам и правнукам.
Похоронили ее все же на окраине родного села. Сыновья и внуки переправили ее тело на родину по Военно-Грузинской дороге.
Авак долго тосковал по матери. Сын учился хорошо. Оказался очень способным, но озорным. Часто доставалось ему от требовательного отца, но оставался он очень подвижным, гораздым на остроумные выдумки. Азартно играл в альчики (так назывались оригинальной формы косточки от баранины после приготовления знаменитого «хаша»). Причем он изобретательно просверливал в теле альчиков отверстия и заливал их расплавленным свинцом так, чтобы при броске альчики становились только в выигрышную позицию.
Остроумие, веселый нрав, общительный характер, доброта и грамотность создавали ему непререкаемый авторитет как среди соседей-мальчишек, так и среди детей интеллигентных семей в школе.
Он отличался каллиграфическим почерком и это оборачивалось ему в дополнительные хлопоты по написанию различного рода прошений для людей со всей округи и выполнению различных поручений в школе.
Рано или поздно Аваку необходимо было жениться. Ему была по душе красавица Ольга — единственная дочь одного из местных аристократов. Оставшись сиротой после смерти матери, она, избалованная отцом, рано познала кутежи, вела себя независимо, часто была навеселе и была обворожительно мила в своей необузданности.
Авак, которого она отличала вопреки пренебрежительным высказываниям в его адрес со стороны местных щеголей, был ей явно симпатичен и между ними установились весьма дружеские отношения. Друзья Авака тоже были против этой связи. Поговаривали даже, что у Ольги где-то, якобы, есть дочь. Но тщетно.
И вот однажды ночью после очередного кутежа Ольга на извозчике приехала к Аваку и осталась у него. Первое время Ольга выпархивала из дома Авака к отцу и ненадолго оставалась в своей среде, но неизменно возвращалась к Аваку и после бурных объяснений оставалась с ним. Иногда не обходилось и без побоев.
Так они продолжали жить в гражданском браке до тех пор, пока однажды Ольга не исчезла. Оказалось, что отец отвез ее в Кизляр к тетке, где она родила дочь. Долго ли, коротко ли Авак разыскал ее, но что она стала матерью — не узнал.
А Ольга, родив дочь смуглую, похожую на Авака, решила, наконец, остепениться и создать семью. Но пока решила о дочери не говорить до тех пор, когда она подрастет и станет безусловно похожей на Авака. При этом она решила совместить опознание дочери с признанием о наличии своей дочери Надежды, проживающей у тетки в Кизляре. У тебя, мол, сын, а у меня — дочь. А теперь — общая дочь (смотри как похожа на тебя и вылитая армянка!). Давай узаконим наш брак. И действительно ее затея удалась. Увидев очень похожую на себя смуглянку, Авак согласился. Нарекли общую дочь Еленой.
Привязался Авак и к приемной дочери. Неизменно относился к ней, хроменькой, с трогательным вниманием, часто наделял лакомствами и подарками. Девочка отвечала ему искренней привязанностью.
Большая дружба завязалась и между сыном Авака и Надей, полюбившей сводного брата за его покровительство и искреннюю любовь к ней. При этом девочка стала замечать неприязнь своей матери к юноше, ее несправедливые упреки, стремление наговорить отцу на сына, подвести гордого и молчаливого парня под незаслуженное наказание.
Особую враждебность к парню мачеха испытывала за его удивляющую способность заставать ее за выпивкой. Стоило, как ей казалось, строго конспиративно раздобыть спиртное, как он «случайно» и обязательно в присутствии отца обнаруживал припрятанный ею сосуд и «нечаянно» ронял его и разбивал. Мачеха не оставалась в долгу: подбрасывала монету в ранец пасынка, либо под подкладку его школьной фуражки и в нужный момент так же «случайно» обнаруживала «украденное у родного отца», требуя наказания «вконец испорченного мальчишки». В этих случаях не обходилось и без курьезов. Отец, например, давал сыну приметную монету определенного достоинства для приобретения учебника, либо каких-нибудь учебных принадлежностей, а мачеха обнаруживала «украденное» и разоблачала «вора». Тогда вспыхивал семейный скандал, оканчивавшийся, как правило, дракой между супругами. При этом строптивая женщина, получая очередной удар, говорила: — «Вот тут не ударял еще, милый, а еще — вот тут». И, получая удар посильнее, приговаривала: — «Вот хорошо, любимый. Теперь — вот тут».
Молчаливая от природы девочка Надя страдала из-за коварства матери и часто уже подлинные проделки сводного брата брала на себя.
А взаимная неприязнь между мачехой и пасынком росла день ото дня, приобретая все более изощренные формы.
Вот ведь какое бедствие это пристрастие к спиртному… Волевые, незаурядные люди, решившие создать хорошую семью на гуманной основе, не смогли побороть этого порока, который, в свою очередь, порождал зло, неизменно отражаясь на судьбах детей, принося им страдания и коверкая их судьбы.
Стремясь добыть спиртное, Ольга стала продавать домашние вещи, ущемлять семью в питании. Когда этот источник не срабатывал, она набирала два полных ведра отборных, отложенных для продажи зимой, фруктов и под предлогом похода за родниковой водой несла их на коромысле менять на самогон (араку).
Тем временем Авак, в трудах и заботах добывая средства на содержание семьи, стал привлекать к нелегкому физическому труду своего сына, требуя при этом хорошей учебы. И сын учился, учился превосходно, несмотря на изнурительный крестьянский труд.
А Ольга продолжала «подсиживать» пасынка. Она полагала, что от несносной жизни он вынужден будет уйти к своей матери, которая, кстати, появилась в городе. Ранее, прослышав о появлении в доме Авака женщины на правах хозяйки, она уезжала к старшей сестре в Пятигорск.
В связи с этим Ольга решила проследить за парнем с тем, чтобы иметь основание рассказать о тайных встречах сына с матерью, зная, что Авак приходит в ярость при одном упоминании о Магдалине. Мачеха намеревалась истолковать встречи сына с матерью как его желание перейти на сторону матери. Так можно было вызвать непоправимое столкновение между отцом и сыном и, тем самым, добиться ухода пасынка из отцовского дома навсегда. Тогда можно будет попить всласть.
И вот однажды заметив, что пасынок тщательнее обычного одевается, явно куда-то собираясь идти, решила проследить за ним. Идти далеко не пришлось. Пройдя несколько сотен метров, парень остановился, явно кого-то высматривая. Каково же было ее удивление, когда она убедилась, что он вышел на свидание с девушкой. Это была молодая девушка — грузинка, приехавшая в гости к проживающим по соседству с Аваком братьям Джабанашвили. Такой поворот дела так заинтриговал Ольгу, что она осторожно подошла возможно ближе к молодым людям, чтобы расслышать их разговор. Но ее удивлению не было конца, когда она увидела целомудренное поведение влюбленных, молча с восхищением и смущенно смотрящих друг на друга и поняла, что разговаривать-то они не могут! Ведь девушка была из глухой деревни, а парень почти ни слова не знал по-грузински! Слежка продолжалась и далее…
У Ольги, с одной стороны, зрело желание навлечь на пария гнев отца, либо братьев Джабанашвили, а с другой — ее обезоруживало чистое, как горный родник, чувство молодых людей, столь нежно полюбивших друг друга… Она была в растерянности. Но тут спустя какое-то время все решилось само собой: девушка заболела тифом и умерла, а парень затосковал от безысходного горя, сильно изменился и замкнулся. Даже выказываемые Ольгой знаки внимания, вплоть до предложения купить ему дорогой костюм, не могли ослабить охватившего юношу оцепенения. Он даже перестал ходить на занятия в последний класс гимназии, за что прознавший об этом отец пытался жестоко избить его. Но тут вступилась Ольга. Она с трогательными подробностями рассказала об истории молодых людей, чем смягчила гнев отца, получившего, однако, заверения сына окончить гимназию. И юноша свое слово сдержал, окончив гимназию с похвальным листом.
Тут отец задумался о судьбе поразительно изменившегося сына, забеспокоился о состоянии его здоровья и духа и решил женить его.
Интересно отметить, что тот неуемный забияка, шустрый, остроумный и веселый балагур, каким он был в детстве и отрочестве, в дальнейшем до глубокой старости, став мужем, отцом, дедом и прадедом, был на редкость немногословным, степенным и тихим человеком, которого вдруг словно подменили. Ни друзья детства, ни знавшая его в детстве и юности девушка, ставшая впоследствии его женой, до конца его дней не могли объяснить эту разительную перемену.
В детстве во время учебы в школе, шалун и непоседа, мой будущий отец, соскальзывая с перил школьной лестницы, сшиб девочку из соседнего класса. Из-за повреждения позвонка девочка долго лечилась, а затем по семейным обстоятельствам вместе с родителями уехала из города. И вот спустя много лет эта девочка, повзрослев, стала женой своего давнего обидчика.
Умер мой отец в 1982-ом году в возрасте 82-х лет (он был ровесником века). Мама умерла в 1990-м году в возрасте 90 лет. Когда же заходил разговор о переменах в характере отца, она выражала лишь скрытое недоумение. Сам отец всегда ловко уходил из разговоров йа эту тему. Хотя однажды, незадолго до смерти в разговоре со мной о таинствах семейной жизни он, отвечая на деликатно поставленный вопрос, рассказал об истории с грузинкой, но ничем даже не намекнул, что возможной и главной причиной разительной перемены в его характере (о чем нередко говорилось в семье по различным поводам) была трагедия первой любви.
Еще несколько слов о моем дедушке. Он очень привязался к вышеупомянутому отставнику. Тот в свою очередь полюбил этого наивного, но от природы умного парня и часто остерегал его от опрометчивых высказываний, давал ему полезные советы, удивляясь способности Авака не только быстро и устпешно осваивать русский язык, но и постигать подчас научные истины.
Несмотря на неурядицы в семейной жизни, Авак жадно интересовался происходящими в то время событиями, быстро овладевал вопросами садоводства и огородничества, так пристрастившими его к естественным знаниям, что впоследствии с помощью сына, а потом и внука он переписывался с Мичуриным. В его саду появлялись такие диковинные плоды, что многие даже дипломированные люди восхищались ими.
Со временем дед создал образцовый сад, парниковое хозяйство. К нему приводили группы студентов из Горского сельскохозяйственного института и он давал им необходимые пояснения.
Немногочисленные домашние животные в его хозяйстве были всегда ухожены. Пара коней выглядела как ипподромные рысаки, вызывая удивление и зависть наблюдавших их людей. Авак был статен, грациозно сидел в седле. Всегда опрятно одевался. Многие с удовольствием сходились с ним, поддерживали дружественные отношения, пользовались его услугами. Близкими друзьями его были, например, известные в городе врачи Фаласьянц и Антиох, глава торгового дома «Киракозов и Оганов», поп армянской церкви Владикавказа, лучший портной города Минас Барсегов и многие другие знатные люди города.
Устной рекомендации Авака было достаточно, чтобы просьба рекомендуемого была исполнена.
Нас с отцом при жизни деда никто из его друзей по имени не называл. Говоря о нас, представляя нас кому-либо, они говорили: — «Это сын Авака» или — «Это внук Авака». И до самой смерти (он умер в 1951 году) Авака знали многие и многие люди города.
Авак был очень гостеприимным. Если он приглашал гостей, то каждый из них удостаивался такого тепла и внимания, что, уходя, был абсолютно уверенным, что именно он был самым дорогим для хозяина гостем. Примечательно, что, принимая гостей, он никогда не устраивал «моря разливанного».
В отношениях с людьми он был всегда искренним. Никакого лицемерия или подобострастия, никакой показухи.
Это был поистине удивительный человек! Я достаточно образованный и повидавший в жизни многое, знающий всякого рода этикеты и протоколы, преклонялся перед его искусством общения с людьми и всю свою жизнь старался хоть чуть походить на него в этом отношении. Может быть, поэтому в моей работе в сфере человек — человек многое удавалось. Дедушке моему были присущи чувства патриотизма, долга, чести и собственного достоинства.
Никогда не забуду: когда 1-го августа 1941 года провожали меня на фронт, он перед отправлением поезда сказал мне: — «Смотри, не опозорь нашей фамилии». Держался он при этом мужественно и гордо. Когда же тронулся поезд, и я взглянул в его сторону — сердце сжалось от боли… Дед стоял сгорбившись и плакал, стараясь скрыть это от посторонних.
Ясно помню также: когда я впервые после войны приехал в родной город, дедушка собрал гостей. Ни я, ни отец никогда до этого в его присутствии не курили, а я никогда не прикасался к рюмке.
И вот, произнося тост, дед ничего похвального в мой адрес не говорил, не касался моих заслуг и боевых наград (Герой Советского Союза все же). Он сказал только: — «Вернулся с войны мой единственный внук. Это большая радость для меня тем более, что пришел он сегодня ко мне уже мужчиной в полном смысле этого слова». Затем протянул мне свой бокал без единого слова.
Я также выразил радость в связи с Победой и возвращением домой и, поблагодарив дедушку за оказанную мне честь присутствовать среди его дорогих гостей, передал бокал старшему из сидящих за столом. Я видел, что дедушка был доволен мною и растроган. Надо заметить также, что отец, несмотря на разрешение деда: — «Ладно, пососи свою соску» — так и не закурил при нем даже в этот торжественный для них день.
Любил я своего дедушку безмерно. Он был для меня эталоном Мужчины и Человека. Я даже звал его необычно: «дедика» в отличие от отца матери, которого как обычно называл — «дедушка».
Самым большим праздником для меня в детстве было пойти к дедике в гости, особенно с ночевкой. Уж больно мастерски он рассказывал необычайно интересные сказки.
И поныне я с необычайным волнением вспоминаю патриарха нашего рода Мнацакановых, обосновавшихся в России — моего любимого и незабвенного «Дедику» Авака. Как бы я хотел поподробнее и потеплее написать о нем. Да, жаль нет у меня для этого ни таланта, ни времени… Конечно же, он не был лишен обыкновенных человеческих слабостей и недостатков. Но не они были главенствующими в нем.
Особая дружба связывала Авака с казаком из станицы Архонской — Иваном Бондаревым. Вспоминая события, связанные с их взаимоотношениями, не перестаешь удивляться
той беззаветной дружбе, которая связывала этих разных по характеру, темпераменту и национальности людей. Помню, когда безвременно от сибирской язвы умирал Иван Бондарев, он просил Авака присмотреть за его семьей. Особенно он просил за сына Федора с поврежденной в детстве рукой. И Авак после смерти Ивана взял Федора из станицы в город, помог ему определиться на учебу в сельскохозяйственный техникум и строго следил, чтобы тот учился и «не баловал». И надо отметить, что этот трудолюбивый и пытливый парень, работая по приобретенной специальности, был впоследствии удостоен звания Героя Социалистического Труда.
Авак постоянно способствовал поддержанию тесной дружбы и между нашими семьями. В конечном счете я женился на внучке Ивана Бондарева — Азе, о чем я уже упоминал выше.
Теперь несколько страниц о моей маме. Родом она из казачьей станицы Тарская (близ города Владикавказа), то есть — терская казачка. Росла же она в вышеупомянутом городе, куда переехала ее мать — Прасковья Акимовна Черкасова. Здесь, в городе, она устроилась работать кухаркой в семью местного врача, а дед — горновым на химических печах серебряного завода.
Общаясь с дочерью врача, моя будущая мама приобщалась к элементам культуры поведения, много читала, хорошо училась, а также полюбила музыку, слушая, как дочь врача играла фортепьянные этюды, а затем и более сложные музыкальные произведения.
Лиза (так звали мою маму) обладала хорошим слухом и голосом и вскоре с дочерью врача исполняла довольно сложные вещи.
Надо отдать должное интеллигентной семье врача: все ее члены относились к дочери кухарки с вниманием и даже любовью, повседневно занимаясь ее воспитанием и контролем за кругом ее чтения. Многое они терпеливо разъясняли из того, чего она не понимала, неизменно удовлетворяя любознательность девочки.
Став подругами дочери врача и кухарки впоследствии дружили до глубокой старости. Многие считали их либо сестрами, либо кузинами, либо, наконец, близкими родственницами.
Всю нашу жизнь мы с моей сестрой Марией очень любили эту воспитанную женщину с хорошими манерами и ненавязчивой, но такой дорогой ее любовью к нам.
Оставшись одинокой, она не обременяла нашу семью ничем, а всегда оказывалась рядом, когда мы нуждались в помощи и поддержке.
Исподволь через нашу маму да и сама непосредственно она прививала нам с сестрой любовь к литературе, искусству, музыке, обучала культуре общения с людьми, стремилась воспитывать в нас чувства такта, уважения к людям, скромности, сочувствия чужой беде, деликатности.
Необходимо отметить, что мама моя всю свою жизнь была веселой затейницей, любила петь и танцевать. Она одинаково хорошо танцевала как народные казачьи, так и бальные танцы.
Ничто: ни тяжелый крестьянский труд после замужества, ни отсутствие средств для приобретения сколько-нибудь приличных нарядов, тем более вин и деликатесов, ни проживание на глухой городской окраине не могли омрачить ее оптимизма и веселости.
К ней тянулись люди со всей округи: русские и армяне, осетины и грузины.
Она умела увлекательно организовать досуг, помочь людям даже трудную или не очень приятную работу выполнять весело, с песнями то задушевными, то озорными, а то и с длинными рассказами на многие вечера с бесконечными продолжениями из народных сказок, произведений русских классиков либо, наконец, импровизированных и мастерски рассказываемых ею житейских историй на темы, занимающие в данный момент того или иного слушателя. Это помогало людям найти правильное решение порою сложных проблем, возникавших в их личной жизни. То кого-то тревожила неразделенная любовь, то родители были против брака, скажем, русской девушки с парнем армянином. И все это делалось с тонким учетом воззрений и мнений родителей, традиций и обычаев того времени.
Слышит прохожий стройный хор. До чего же ладно поют девушки. А вот вплетаются и красивые мужские голоса. Песнь ширится, плывет, разливается…
Кажется, что это поют на девичьих посиделках, либо организовался какой-то хор. А, может, это на чьей-то свадьбе так стройно, разливисто и задушевно поют девушки? Так и хочется заглянуть. И оказывается, что это всего-навсего здесь рубят на зиму засаливаемую капусту! И кажется, что эти девушки и не работают вовсе, а играют какую-то сцену из какого-то нового спектакля!
Это, конечно же, затея нашей Лизы, убеждается прохожий и шагает он дальше уже совсем не горбясь, а улыбаясь появившемуся вдруг хорошему настроению.
Часто к Лизе обращались даже умудренные жизненным опытом люди, не считая это зазорным. Они приходили посоветоваться с ней по весьма интимным вопросам и, казалось бы, безвыходным ситуациям в семье или между соседями. А ведь ей было немногим более двадцати лет!
А ее выдумки на праздники то ли новогодние, то ли рождественские, либо какие-нибудь иные…
Шагает бравый джигит, вооруженный дробовиком. Собрался посчитаться с соседом, с которым поссорился накануне… Шагает по притихшему ночному саду, раскинувшемуся на много гектар. И вдруг — видит какое-то светящееся чудище с оскаленными, непомерной величины зубами. То ли скелет, то ли сама смерть, притащившаяся сюда с недалеко находящегося кладбища…
Злоба и задиристость тут сменяются робостью, а после безрезультатной стрельбы — страхом, поскольку чудище не исчезает, а как-то еще зловещее мигает и, наконец — панически бежит джигит…
А это — проделки Лизы. Вычистив из арбуза мякоть и процарапав по коре что-то похожее на какое-то чудище, она вставила туда коптилку. Последняя мигает и, тем самым, это сооружение являет собой что-то таинственное и страшноватое, с чем не возникает особого желания связываться…
А новогодние и рождественские колядки, катания на санях целыми семьями с походами для этого в другой конец города, где есть горки… А различного рода хитроумные розыгрыши…
Интересна одна подробность замужества мамы. В юности за ней ухаживал односельчанин — казак. Девушка, однако, относилась к знакам его внимания с шутливым кокетством, так как парень был из зажиточной семьи и уж очень наглядно проявлял замашки скупого хозяйчика. Поэтому она и не думала выходить за него замуж.
И вот этот казак, прослышав о готовящейся свадьбе Лизы, собрал группу молодых казаков-всадников и направился в город с намерением выкрасть ее.
Прибыв в город и наведя справки у земляков, он узнал, что свадьба состоится уже сегодня, и что через час—другой молодых повезут на венчание.
Когда кавалькада фаэтонов с молодыми и их сопровождающими подъехала к церкви, сюда же на рысях подскакала группа вооруженных казаков.
Поняв намерение спешившихся и проследовавших в церковь возбужденных казаков, друг отца, передавая маузер жениху, громко сказал: — «Если полезут — стреляй в невесту!».
Воспротивившийся было проведению обряда венчания поп, заявивший, что не будет венчать с оружием, после соответствующего внушения со стороны жениха с превеликим опасением провел обряд, а конный казачий эскорт проследовал за экипажем, в котором находились жених и невеста, от церкви до самого дома молодоженов.
Однако, в конце концов, выпив за здоровье молодых и пожелав им счастья, казаки убыли восвояси.
Золотую свадьбу мои родители отметили в 1969 году, соблюдя все полагающиеся в этом случае обряды с существующими в наших местах обычаями. Родители остались довольны тем, как, не нарушая ритуал, мы с сестрой и нашими семьями организовали такое важное для них и для нас празднество. Было радостно видеть счастливые лица наших любимых стариков. Тем более, что на этой церемонии присутствовало еще достаточное количество их друзей — сверстников.
И до глубокой старости мама была энергичной, обладающей тонким юмором женщиной, которая воспитывала (вместе с моим отцом, разумеется) наших детей многие годы, пока мы с женой находились в длительных командировках за рубежом. А дети, не оставляемые в интернатах, знали тепло домашнего очага, ласку родных людей и получая так необходимые в отсутствие родителей советы и моральную поддержку.
Дети наши, уже сами родители, постоянно цитируют бабушку и дедушку, внушая своим детям те или иные нормы нравственности.
Особое место в моей жизни занимала бабушка по матери — Паша. Обдумывая с чего бы начать рассказ о ней, я поймал себя на одной поразившей меня мысли. Какое счастье, что мои родители исподволь и в подходящее для этого время столько рассказали о своих родителях, о себе и о своих друзьях и о времени, в котором они жили.
Словом — рассказали о том, что они пережили и перечувствовали в детстве, юности и в зрелые годы, как поступали в той или иной жизненной ситуации, сохраняя человеческое достоинство и многочисленных друзей и, что не менее важно — семью.
Ведь все это в последующем, в порядке не всегда осознанного подражания, помогало мне успешно преодолевать немалые трудности за всю нелегко прожитую жизнь и остаться верным добрым традициям предков, сохранить здоровую семью, воспитать порядочными детей, росших в современных условиях, да и внуков, как и многих подчиненных с тем, чтобы они стали достойными человеческого звания людьми.
А я… Да, думаю и не только я… Мне кажется, что из чувства ли ложной скромности, либо по недомыслию я, например, перед детьми о прожитой жизни не распространялся. А может и не представлялось случая. Поэтому я уверен, (почти уверен) что дети мои, по сути, ничего важного не знают о моей жизни и судят обо мне лишь по внешним атрибутам в виде наград и знаков воинского отличия. Это вытекает из их высказываний. А жаль… Время упущено. А когда они будут читать эти записки — им они уже мало помогут.
И все же утешает лишь то, что им хватало ума осмысливать мой личный пример, который на том или ином жизненном этапе хоть как-то помог им. И все же я теперь посоветую им, своим детям и внукам, обязательно делиться со своими детьми и внуками жизненным опытом с тем, чтобы они, хотя бы, не допускали ошибок, которые допускали в жизни их предки.
Жаль, что эта простая мысль пришла поздно… А это — негуманно и неинтеллигентно.
Итак, о моей бабушке Паше. Прежде всего, это человек, который меня, очень слабого заморыша, родившегося в голодном 1921 году, отогревал в своей варежке, помещаемой в нише русской печки.
Я с малых, самых малых лет полюбил свою бабушку Пашу за ее ласковые натруженные руки. Даже теперь я с теплым, почти детским чувством вспоминаю эти теплые, пахнущие свежеиспеченным хлебом руки.
В моей памяти она осталась доброй, кроткой, честной и бескорыстной труженицей. Она вместе с дедушкой (отцом моей матери) на себе носила бревна для постройки дома, собранного из расколотых пополам нетолстых бревен. Это сооружение было обито дранкой, обмазано глиной и побелено известью. Так что это было очень легкое строение, которое зимой нелегко было натопить.
Что касается надворных построек, то они были сплетены из прутьев орешника и также обмазаны глиной. Пол в доме был земляной. Его бабушка часто смазывала жидким желтым раствором глины, отчего он выглядел весьма опрятно. Вокруг дома из обмазанного глиной же речного камня была сооружена так называемая завалинка. Ее бабушка тоже всегда затирала глиной, отчего дом всегда выглядел нарядным.
Летом в доме ощущалась приятная прохлада.
Домашняя утварь тоже была сделана самим дедушкой. Даже ложки, половники, различного рода туески для хранения круп, муки и других припасов были самодельными. Спинки самодельных же кроватей выделялись затейливой резьбой. Узорчато резными были также шкафчики для посуды, одежды и белья.
Посуда в основном была глиняная, дешевая: тут и обеденные миски, и чайные чашечки, и горшки для приготовления пищи, хранения воды, кипячения молока, крынки для его хранения и прочая посуда.
Все это всегда содержалось в чистоте, должном порядке и находилось в строго определенных для этого местах.
В доме, состоящем практически из одной комнаты, дедушкой была сложена русская печь. Она топилась при выпечке хлеба, приготовлении пищи на несколько дней накануне выезда на полевые работы, а зимой для тепла. На ней я и спал в холодную погоду, когда гостил у бабушки, а первые годы своей жизни до рождения сестры я жил там практически постоянно.
Кормились бабушка и дедушка с приусадебного участка, возделывая картофель, фасоль, различные овощи, зелень и кукурузу. Часть урожая продавалась на расположенном недалеко рынке.
Бабушка умела приготовить вкусные блюда из любых продуктов, прикупая за проданную зелень недорогие кусочки мяса или куриные потрошки.
В доме бабушки я чувствовал себя свободно и благополучно.
Так в моей жизни, кроме отца и матери, было два родных существа: «дедика» (дед по отцу) и бабушка Паша (по матери). После смерти дедушки бабушка до конца своих дней прожила в нашей семье.
Мой отец, несмотря на довольно высокое по тем временам образование, продолжал заниматься садоводством и огородничеством. Пахал, сеял, обрабатывал, убирал — словом, занимался тяжелым физическим трудом с тем, чтобы обеспечить семью.
В 1930 году в связи с началом коллективизации на Северном Кавказе он вместе с дедом вступил в колхоз. Как человека грамотного, его назначили заведующим хозяйством укрупненного колхоза.
В 1934 году в связи с упразднением пригородных колхозов это хозяйство было преобразовано в пригородное хозяйство горисполкома, и отец остался работать там в качестве бригадира садоводческой бригады.
С началом Великой Отечественной войны отец передал свой участок моей матери и убыл на фронт.
Когда я, призванный несколько раньше отца, из письма матери узнал, что и он мобилизован, я был необычайно удивлен, что такого «старика» берут на фронт. А этому «старику» был 41 год…
Вскоре ушла на фронт и моя единственная 17-летняя сестра Мария, и мама осталась в доме одна.
Папа воевал почти до конца войны. Получив тяжелое челюстное ранение в тяжелых боях в районе озера Балатон (Венгрия), он был эвакуирован в специализированный госпиталь в город Баку. По пути следования в госпиталь ему удалось через товарища-земляка известить об этом маму и та, выправив с трудом пропуск, разыскала госпиталь, в который был помещен отец, и повидалась с ним. Затем она прислала мне письмо с радостной для меня вестью о том, что отец жив, так как я длительное время ничего не знал о его судьбе.
Излечившись, отец вернулся на прежнее место работы, приняв дела от матери, и проработал до ухода на пенсию в 1960 году.
В 1982 году его не стало. Он умер от тяжелого заболевания почки, поврежденной на фронте. Его, засыпанного в окопе, обнаружили однополчане после очередной атаки немецких танков и почти безжизненное тело доставили в санбат.
Всегда спокойный, немногословный, скромный человек, он был очень собранным, аккуратным и ответственным. Он обладал приятным баритоном и в кругу семьи и друзей в особо торжественных случаях пел старинные романсы. Особенно задушевно он пел народные песни «Когда я на почте служил ямщиком» и «Черный ворон», и пел он их, я бы сказал, профессионально и с особым чувством.
Нас с сестрой он никогда не наказывал. Поругивавшая, а иногда и пошлепывавшая нас мама, чтобы построже приструнить, говорила: — «Вот расскажу отцу». И это было для нас самым строгим предупреждением, так как было стыдно огорчать любимого отца.
Он был великий патриот, и нас учил патриотизму не назидательно, а исподволь и задушевно. Он постоянно приобщал нас к труду, поощряя и прививая гордость за умение плодотворно трудиться.
Во время летних каникул мы неизменно работали в садоводческой бригаде, возглавляемой отцом, собирая клубнику,
малину и различные фрукты, стараясь выполнить установленную норму.
Словом, об отце с полным основанием могу сказать, что это был честный, добрый, работящий человек, заботливый, но требовательный воспитатель.
В день моего шестидесятилетия он приезжал к нам в Москву. Причем приехал без сопровождения, хотя накануне чувствовал себя неважно. Когда же домашние пытались отговорить его от поездки, он с несвойственной ему безапелляционной настойчивостью заявил, что обязательно поедет, потому, что так решил.
До сих пор он остался в моей памяти жизнерадостным, веселым, не по возрасту подвижным. Он много шутил с нашими гостями, забавно рассказывал эпизоды из своей жизни и при этом весь как бы светился. Это было за год до его смерти. Таким он и остался в памяти на всю жизнь…
Вместе с тем остались и до сих пор терзающие душу воспоминания о его последних минутах. Когда я по телеграмме сестры приехал в отчий дом, он уже не мог разговаривать. Лицо было неподвижным, как маска. Казалось, что он уже ничего не слышит и никого не узнает. Но когда сестра, подведя меня к его постели, спросила: — «Кто это?», он с трудом поднял руку и как-то значительно приложил к своей груди. Видимо хотел объяснить этим: — «Это мой сын».
Иногда он глухо стонал, силясь, видимо, что-то сказать. Но я вот и не догадался дать ему карандаш и удобно поднести бумагу. Может быть, он хотел что-то важное для него и нас сообщить нам и смог бы сделать это письменно? Я до сих пор и, видимо, до конца дней своих буду жалеть о том, что я не сделал этого, хотя домашние (в том числе моя сестра и дочь, которые являются врачами) и убеждают меня, что он не смог бы написать ничего. Я в этом не уверен…
Вот и закончен мой краткий рассказ обо всех, кто с раннего моего детства участвовал в воспитании, а затем и становлении моей личности.
Хочется еще раз назвать самых дорогих и близких из них. Это: мой дед — армянин, носитель культуры и традиций армянского народа, моя бабушка и мама — представительницы русского народа, его культуры, а также традиций и обычаев терских казаков, и, наконец, достаточно образованный отец, сам воспитанный на многонациональной культуре, обычаях и нравах народов Северного Кавказа. Кроме того, большое влияние на меня оказывало общение с сыновьями давнего Друга моего деда — Ивана Бондарева, коих я почитал по меньшей мере как близких родственников. Они были друзья-
ми моих родителей и, естественно, старше меня намного и, будучи высокообразованными людьми, являлись для меня примером во многом. Так, Сергей Иванович Бондарев, окончивший два высших учебных заведения, был землеустроителем и архитектором, его брат — Федор — знатным агрономом — Героем Социалистического Труда, а младший — Василий — драматическим артистом. Надо сказать, что все они были очень внимательны ко мне, часто дарили мне детские книжки и книги с произведениями русских классиков, рассказывали много интересного и постоянно интересовались моими успехами в учебе. Так что мне было просто неудобно плохо учиться, не любить книгу и совершать неблаговидные поступки.
Кстати, почти все содержание впервые подаренной мне дядей Сережей «Мурзилки» я выучил наизусть.
Во многом на мое воспитание имело влияние то обстоятельство, что жили мы на окраине города и соседями были и осетины, и грузины, и терские казаки.
Вечерами слышались многоголосые казачьи песни, которые очень ладно пели девчата-казачки. А затем затевались прямо на улице танцы: осетинские и грузинские лезгинки, казачьи хороводные, осетинские кашкомы, которые девчата и ребята танцевали как бы соревнуясь в удали и грации.
Наблюдая за ними, я и сам самозабвенно танцевал, испытывая непередаваемое наслаждение.
Пришла пора заканчивать повествование о моей биографии и ее истоках. Остается сказать, что после окончания десятого класса средней школы в 1938 году, выдержав трудные конкурсные экзамены, я поступил в Тбилисский институт железнодорожного транспорта.
Но окончить его мне не пришлось. Началась Великая Отечественная война.
Позади — три курса института. Впереди — неизвестность.
(Продолжение – Глава 2)