Журнал  “Нева” в 1967 году напечатал четыре рассказа И.С. Исакова из цикла “Ленинградские рассказы”. Один из них приводим ниже.

“Хачмерук” оцифровал и впервые публикует его в Интернете.

«Золотой фонд»

И.С. Исаков

Журнал “Нева”, №3, 1967, с. 53-62.

 

«Золотым фондом» в Ленинграде называли старых рабочих, отменных мастеров. В первые месяцы войны это выражение стало применяться к особо ценным специалистам, подлежащим первоочередной эвакуации из города.

Существует немало легенд относительно патриотизма граждан разных городов. Жители Одессы в этом отношении как будто занимают первое место. Уверяют, в частности, что настоящий одессит, торговый моряк или китобой, не может долго прожить, не возвращаясь периодически домой для беседы с «Дюком» (общепринятое фамильярное прозвище, данное в Одессе бронзовому, памятнику основателю города — герцогу А. Е. Ришелье). В противном случае он (одессит) начинает чахнуть и медленно угасать.

Вероятно, эта легенда не так уж далека от истины.

Но я беру на себя смелость утверждать, что термин приверженность ленинградцев к своему городу, может быть не столь экспансивная, нередко бывает более глубокой, чем у «подданных» герцога Ришелье.

Как бы то ни было, термин «золотой фонд» уже был в ходу, когда рано утром меня срочно пригласили в кабинет Алексея Александровича Кузнецова. В тот момент в Смольном оказалось на месте только пять или шесть ответственных товарищей. Помню, что вслед за мной вошли начальник штаба генерал Д. Н. Никишев и уполномоченный Государственного Комитета Обороны Д. В. Павлов.

Не присаживаясь, Кузнецов сказал: получена директива Государственного Комитета Обороны о порядке эвакуации людей, которые не необходимы для обороны города, но могут продолжать свою полезную деятельность в других пунктах, решая задачи в интересах остальных фронтов и всего государства в целом.

Стоявшим у стола был виден большой лист бумаги, сплошь заклеенный полосками телеграфной ленты с размашистой резолюцией маршала К. Е. Ворошилова.

Из последующих отрывистых вопросов и разъяснений стало понятно, что организация этой своеобразной операции уже в значительной мере продумана, а подготовка к ней начата, причем:

— в Ленинграде руководство эвакуацией возложено на А. А. Кузнецова (за исключением основных кадров Академии наук СССР, которыми будет заниматься лично товарищ Жданов);

— Комитетом Обороны специально выделены самолеты типа «дуглас» (или ЛИ-2) из состава ГВФ, которые попутно будут забрасывать в блокированный город необходимые грузы;

— назначение мест посадки, очередность вылетов, эскорт транспортных самолетов, выбор «воздушных коридоров» и все, что касается обеспечения операции, поручено командующему ВВС Ленфронта;

— и каждому из нас надо составить списки лиц, подлежащих первоочередной эвакуации, своевременно известить отъезжающих о сроках и пунктах вылета, подумав о транспорте и всем остальном…

Директива ГКО никого не удивила, потому что было известно, что почтенные старики, корифеи науки, вроде академика А. Н. Крылова, и многие его коллеги с увлечением работают киркой и лопатой, эскарпируя танкоопасные направления на подходах к внешнему обводу Ленинграда. Это было трогательно и очень патриотично, но вряд ли целесообразно.

Мне, как представителю командования ВМФ, была выделена квота на пятьдесят мест, что условно соответствовало двум битком набитым «дугласам». Фактически же речь шла о размещении по три или по четыре пассажира на очередном самолете.

Пока мы находились в кабинете Кузнецова, все казалось ясным. Но очень скоро возникли сложности.

А как быть с семьями? — спросил я себя. Вряд ли какой-либо ученый захочет при создавшейся для города угрозе эвакуироваться один. А если бы угрозы городу не было, «маститых» так срочно не вывозили бы на самолетах. Но в этом случае сорока или пятидесяти мест хватит не более чем на десять—пятнадцать семейств. Наконец, как быть с научными материалами? С главнейшими сотрудниками ученых?.. Конечно, фамильную мебель или уникальную коллекцию чайников (В частности, профессор Л. Гончаров много лет болел своим «хобби» — между делом коллекционировал уникальные чайники всех времён и народов, для которых в квартире не хватало ни полок, ни стеллажей) вывозить в таких условиях не обязательно, но ученый без своих ассистентов, лабораторий, специально отобранных книг и материалов может быть уподоблен голому человеку, сидящему на мели. А самое необходимое для одного может уместиться в тонкой папке, а для другого не хватит и товарного вагона. `

Насколько я понял Алексея Александровича, речь могла идти только о портфеле и чемоданчике с бельем.

Как же быть?

С этими и многими другими сомнениями я вернулся в помещение так называемой «морской группы»… Что-то докладывал капитан второго ранга Рутковский, что-то спрашивал Максименко… А в моей голове, как в калейдоскопе, мелькали известные имена, я видел знакомых людей в окружении плачущих родственников, на фоне разнокалиберных ящиков и чемоданов.

Несмотря на обилие трудных проблем, тоскливое смятение наступило позже, когда промелькнула более важная мысль: кого именно выделить и каков критерий отбора?

— Стоп всё! Объявляю аврал! Предлагаю каждому из присутствующих быстро набросать список особо ценных специалистов, находящихся сейчас в Ленинграде и которых необходимо эвакуировать… Срок — десять минут.

Все офицеры морской группы засели за работу, наспех отвечая на телефонные звонки и прекратив временно допуск посторонних.

Через полчаса из шести проектов-списков был составлен один, но уже без «дублеров» и с указанием всех титулов и званий. Самым неожиданным для всех оказалось то, что количество фамилий перевалило за восьмой десяток.

Неисправимый острослов капитан третьего ранга Кириллов (в дружеском кругу — «Кирилкин») по этому поводу изрек:

— В Ноевом ковчеге было двадцать восемь мест. Как раз на один «дуглас»… А у нас за десять минут набежало более восьмидесяти «чистых», причем без соответствующих «пар»…

Чем же руководствоваться при отборе сорока человек из восьми десятков уже признанных лучшими? Кто мог безапелляционно поставить пробу «золотого фонда» на чело любого из них? Кому дано такое право?.. Особенно в момент, когда отбираются кандидаты отнюдь не на получение ученой степени.

Пока наступление врага на ближайших подступах к Ленинграду не было остановлено, приходилось считаться с возможностью любого исхода. Целый месяц шли напряженные бои. Фашисты пробились почти до окраинных кварталов, и никто из нас не знал, в какой степени исчерпал враг свой наступательный порыв.

На мое счастье сигнал воздушной тревоги сдул всех совещавшихся в бомбоубежище.

Оставшись один, я, признаться, почувствовал некоторое облегчение — не было телефонных звонков, приумолкли разноголосые позывные раций: «Я линкор!..», «Нужно крамбол!..», «Дайте полундру…» и пр. и пр. Так сугубо «конспиративно» велись на самых высоких нотах переговоры с Кронштадтом или с флотилией на Ладоге.

Глухие разрывы далеко падающих бомб, назойливый треск крупнокалиберного зенитного пулемета на крыше ближнего к Смольному дома, рёв моторов меньше мешали думать.

Три или четыре фамилии удалось вычеркнуть из списка без особого конфликта с совестью. Что же касается остальных — хоть тяни жребий!

Неожиданный разрыв крупной бомбы в саду, разрыв, которому предшествовал нестерпимый свист, сильный грохот и колебание всего здания вывели меня из транса. Потом послышался звон разбитых оконных стекол.

Так случается с оцепеневшими часами. Встряхнешь — и вдруг заработают все колесики.

«Единственный критерий отбора: степень нужности данного человека для продолжения войны до полной победы… Причем должна учитываться необходимость его деятельности не только на Ленинградском фронте, а на всех фронтах и морях…»

Офицеры, вернувшиеся из убежища, согласились с предложенным мною списком.

— Итак, список утверждается… Примите как директиву. Слева поставлены цифры. Это условные порядковые номера и даты. Исполнение персонально возлагается на капитана второго ранга Максименко. Дело сложное и щекотливое, поэтому все товарищи обязаны помогать Максу. Сам же он в случае сомнений, не стесняясь временем и местом, должен обращаться ко мне, а во время моего отсутствия к вице-адмиралу Ставицкому. И еще: как список, так и очередность отправки необходимо конспирировать. Иначе вы сами будете задавлены количеством вопросов, упреков, обид и претензий.

Теперь, кажется, все!.. Что не ясно?

Наступила гробовая тишина, список снова пошел по рукам…

К моменту, когда список обошел почти всех, в помещение шумно ворвался Всеволод Вишневский.

 

Назначенный старшим в группе журналистов и корреспондентов местных и центральных газет, Вишневский всего себя отдавал обороняющемуся Ленинграду, не щадил ни сил своих, ни здоровья. Зажигающие статьи и репортажи в газетах; выступления по ленинградскому и центральному радио и на «экспорт» — для союзников; листовки, обращенные к нашим частям, и призывы к оболваненным немецким солдатам; участие в многотиражках, где он застревал, разыскивая особо отличившихся разведчиков или снайперов; почти каждодневное инструктирование сотрудников дивизионных и флотских газет или начинающих литераторов…

К нему шли с важными предложениями, но чаще обращались с просьбами о пайках, жилье, пропусках, транспорте, средствах связи. Мелочей в то время не было.

Вишневский не без основания считал необходимым внешне подчеркивать своё положение. Это выражалось в сугубо военной выправке, форме одежды, боевом снаряжении, полевой сумке и прочих атрибутах флотского командира.

Почти ежедневно Вс. Вишневский бывал в Смольном, чтобы получить новые установки и свежую информацию по возможности из первых рук.

Врывался он вихрем, без доклада; забрасывал нас замечательными по живости впечатлениями, характеристиками бойцов и офицеров — с тех участков оборонительного обвода, куда он наведывался не реже, чем в Смольный. Затем, не без хитрецы, пытался разузнавать о предстоящих операциях, чтобы самому поспеть в нужный момент в нужное место. Репортерская жилка — быть в фокусе острых событий, обогнав своих коллег, — продолжала жить в Вишневском, несмотря на годы и то положение «старшего», которое он теперь занимал. Эта жилка доставляла больше всего затруднений операторам морской группы, так как они не имели права разглашать сроки и цели затевающихся операций — даже политработнику флота Вс. Вишневскому. Обычно отдуваться приходилось мне, прибегая к приемам талейрановской дипломатии.

Ни сам Вишневский, ни остальные его товарищи, принявшие боевое крещение в августовских водах Финского залива, при трагическом переходе флота из Таллина в Кронштадт, как и литераторы, случайно оказавшиеся в Ленинграде и примкнувшие к группе Вишневского, не были нами внесены в первый список «золотого фонда». В директиве ГКО о писателях и поэтах никаких упоминаний не было. К тому же некоторые из них представляли «Правду», «Известия» или «Красную звезду», а следовательно, должны были находиться в блокированном городе.

 

До этого злополучного дня Всеволод не показывался нам на глаза почти неделю. Неделю напряженной и тяжелой жизни не только для нас, но и для всех ленинградцев.

Вишневский был как Вишневский; и всё же что-то новое просматривалось сквозь мажорно-деловую и артистическую маскировку. Не знаю точно, что являлось главной причиной, но крайняя усталость смотрела из глаз, обведенных синевой и сетью мельчайших морщин.

И надо было случиться, что именно в такой момент меня что называется «осенило».

Всеволод как политработник запаса по мобилизации числился в списках флота.

Следовательно, если подходить формально, он мог быть включен в число эвакуируемых. Что же касается основного условия отбора, то тут тоже были свои резоны. Вишневский начал войну под Таллином, участвовал в боях за него; побывал с торпедными катерами на островах, пережил морской переход кораблей в Кронштадт по сплошным минным полям, без прикрытия с воздуха (до Гогланда) под непрерывными ударами «юнкерсов» и «хейнкелей». Сейчас он был сосудом, наполненным такими драматическими событиями и поучительными примерами исключительных стойкости и храбрости, что их, наверное, хватило бы не на одну книгу. Сможет ли он в нынешних ленинградских условиях найти обстановку, приемлемую для творческой деятельности художника, реализовать материалы наблюдений? А ведь его свидетельство так необходимо не только флоту, но и всему советскому народу!

Мне лично проблема казалась ясной.

Не дав Вишневскому сесть и начать говорить, я жестом предложил ему слушать:

— Всеволод! У меня идея!.. И важно, что имеется реальная возможность ее осуществить! Тебе нужно немедленно уехать.

Это не было наитием в полном смысле, то есть немотивированным, внезапным решением. Я видел перед собой взвинченного, предельно утомленного, а возможно и больного человека. Его необходимо было сберечь.

Не обращая внимания на резкие словечки и определения, вырывавшиеся в сердцах у человека, упорно смотревшего мне под ноги, я принялся убеждать его, что отъезд на Большую землю представляется лишь временным; что в спокойной обстановке он сможет лучше реализовать свои замыслы. Наконец, после возвращения он сможет с новыми силами работать еще больше…

Бесполезно. Темное от гнева лицо Вишневского не оставляло сомнений в неудаче моих попыток. Голоса, поддержавшие меня, казалось, распалили его еще больше и, пользуясь тем, что, кроме вице-адмирала Ставицкого, остальные офицеры не так далеко ушли от него по званию и возрасту, Вишневский стал небывало колким и агрессивным. Мне, конечно, было понятно, в чей адрес относились самые ехидные выражения.

Тягостно и неприятно вспоминать об этом разговоре.

Вишневский, ничего не зная об эвакуации «золотого фонда», принял предложение как персональное и потому глубоко обиделся. Пришлось разъяснять сущность задания ГКО, что немного примирило его со мной, особенно после того, как были названы фамилии Иоффе, Орбели, Крылова и прочих… взятые с потолка. Но главное затруднение заключалось в том, что мы не могли показать ему список, хотя бы потому, что… его фамилии там не было!

Зная, к каким сильным выражениям обе стороны могут прибегнуть, я решил оборвать дискуссию на предельно высокой ноте.

— Я надеюсь, вы не откажете мне в любезности с одним из улетающих доставить в Москву наиболее ценные материалы? — спросил холодно Всеволод, отступая к двери, с деланным спокойствием, но всё ещё красный от напряжения.

— Вы сами сможете выбрать доверенного товарища, когда определится первая группа эвакуируемых.

 

Как-то сидя в том же самом кабинете и с верхнего этажа рассеянно глядя на свежеполитую траву газонов перед главным фасадом Смольного, я медленно восстанавливал в памяти этот разговор с Вс. Вишневским.

Что-то успокаивающее и красивое было в ярко-золотом травянистом ковре, за которым ухаживали в критические дни, несмотря на исступленное упорство налетавших фашистов.

Размышляя спокойно, я понял, что упустил в разговоре с Вишневским. Он уже втянулся в эти ни с чем не сравнимые дни начала борьбы за родной Ленинград. Он уже по-деловому и накрепко был связан с частями, штабами, политотделами, с руководителями и бойцами обороны. Он уже внутренне готовился к боям за каждый квартал.

Еще вчера диктор читал его боевой репортаж со Шлиссельбургского направления, а уже сегодня вечером от Всеволода ждали личного выступления перед микрофоном, о чем объявлено в программе радиопередач. Наконец, как раз в эти дни стало известно, что Гитлер назначил еще один, «самый окончательный», срок захвата Ленинграда с последующим парадом и банкетом в «Астории» для кавалеров Рыцарского креста.

В этих условиях отлет из Ленинграда был бы для Вс. Вишневского — по его кодексу воинской чести, кодексу партийца, политработника и балтийского моряка — подлинным дезертирством.

 

После отказа Вишневского с импровизацией решили покончить. Из первоначального списка был выделен десяток фамилий людей, которых нужно было отправить на Большую землю без промедления.

Характерно, что никто не оспаривал целесообразности выделения этих фамилий, только при упоминании адмирала П. П. Киткина кто-то убежденно произнес: «Не поедет!»

— Во всяком случае мы обязаны ему предложить.

Роль «главного диспетчера» была возложена на капитана второго ранга Максименко. Основная его обязанность сводилась к вызову товарищей, разъяснению задания ГКО и выдаче документов на ближайший «дуглас».

Макс был единственным из нас, кто имел отношение к авиации (он провоевал всю гражданскую войну на гидросамолетах Волжской и Астраханской флотилий), правда сейчас этот опыт едва ли мог ему пригодиться. Он отличался также исключительным спокойствием и выдержкой; был на редкость тактичным и дисциплинированным офицером. Мы завидовали его способности упрощать любую проблему не в ущерб ее сути, не выискивая и не нагромождая дополнительных вопросов и трудностей. Это могло помочь сейчас: ведь предстояло убеждать людей, которые не хотят выезжать из Ленинграда; в то же время можно было предвидеть, что появятся настойчивые претенденты, не включенные в список. `

Наконец условились, что ни при каких обстоятельствах (вроде моих выездов на Ладогу) морское ведомство не должно потерять ни одного места в самолетах, поэтому в случаях недоразумений решающее слово будет принадлежать моему заместителю вице-адмиралу С. П. Ставицкому или В. И. Рутковскому.

Теперь оставалось только добыть два или три места в «дугласе» и своевременно вызвать в Смольный первых товарищей, намеченных к эвакуации.

Списки «золотого фонда» начинались с профессора И. И. Джанелидзе, состоявшего с 1939 года в должности главного хирурга ВМФ.

К нему вечером был послан адъютант. И хотя мы заручились постановлением ГКО и телеграммой из Москвы, где нарком ВМФ перечислил фамилии товарищей, которых необходимо было эвакуировать, и поэтому не ожидали особых осложнений, все же было решено, что разговор с Джанелидзе буду вести я. Так было уместнее во всех отношениях. Точно в назначенное время утром следующего дня Джан появился в морской группе.

Джан — на многих восточных языках означает «милый» или «дорогой». Вот почему друзья в глаза и за глаза называли профессора Джанелидзе Джаном. Это был человек редкого ума и обаяния. И почитали его глубоко и искренне не только пациенты, которым он спас жизнь. (Судьбе было угодно, чтобы через четырнадцать месяцев моей фамилией пополнился список людей, которым врачебное искусство замечательного хирурга Джанелидзе позволило остаться в списках флота, при весьма малых шансах на успех)

Джанелидзе был главным хирургом флота, членом-корреспондентом Академии медицинских наук, генерал-лейтенантом медицинской службы. За его плечами был хирургический опыт первой мировой и гражданской войн. Одним из первых в стране он сделал операцию на сердце. Его знали и как замечательного педагога и организатора.

Я всегда буду гордиться многолетней дружбой с этим замечательным человеком. Несмотря на разность в годах (Джан родился в 1883 году и, значит, был на одиннадцать лет старше меня), между нами всегда существовали близкие отношения.

И вот наш разговор в Смольном.

Ни дружественно-доверительный тон, ни ссылки на высшее командование, ни громкие имена не могли убедить профессора в необходимости уехать.

— Товарищ адмирал, — начал Джан, побелев от ярости и глядя мне прямо в глаза, — вы изучали историю Крымской войны, и я убежден, что в своих лекциях в Морской академии вы ссылались на поучительные прецеденты обороны Севастополя… Не допускаю мысли поэтому, что вам неизвестно поведение Николая Ивановича Пирогова, что, впрочем, могли забыть в Москве авторы телеграммы.

Чувствовалось, каких огромных усилий стоило Джану владеть своим голосом. И уже одно то, что он прибег к официальному обращению, как бы забыв имя и отчество, говорило о степени его негодования.

— Позвольте напомнить, что Николаю Ивановичу пришлось затратить нечеловеческие усилия, чтобы пробить брешь в стене косности и бюрократизма, пока он добился разрешения и выехал в осажденный Севастополь, прихватив с собой кандидатов в лекари с выпускного курса университета. Он преодолевал страшное бездорожье, боролся с ужасными беспорядками, допущенными интендантской службой в снабжении, питании и организации эвакопунктов.

Не меняя силы голоса и обличительного тона, Джан продолжал:

— Какую картину мы видим теперь? Главный хирург, его ассистенты и молодые выпускники уже находятся в осажденном городе и на морской базе. Количество раненых увеличивается с каждым днем… Как и перед Пироговым, перед нами стоят задачи не только помощи раненым и скорейшего возвращения их в строй, но и изучения особенностей военно-полевой хирургии в современных условиях… Задача испытания новых методов и средств… Задача эвакуации раненых… Наконец, критическая проверка методов обучения, которыми мы пользовались в предвоенные годы. Так вот именно в этих условиях вы предлагаете мне выехать из Ленинграда?! Куда?.. Очевидно, в безопасные места!

Заметив, что я собираюсь ему возразить, Джан быстро встал и сделал рукой жест, означающий конец разговора:

— Я никуда из Ленинграда не уеду!

Быстро повернувшись, он вылетел из кабинета, оборвав беседу и всем своим видом показывая, что для нас обоих это лучший выход.

Хлопнула дверь, и в комнате стало тихо.

— Ну-с! Желаю вам более успешной деятельности, — обратился я к примолкшим офицерам, стараясь внешним спокойствием «спасти лицо». — Макс! Срочно вызывай следующих по списку… и действуй!.. Относительно профессора Джанелидае доложи в Москву… Пусть они сами его уговаривают. Мы с Петровым едем на Осиновец. Будем обратно через два дня…

Совершенно раздосадованный (возможно потому, что в душе сам был на стороне Джана!), я направился к машине.

Когда через двое суток мы с Петровым входили в комнату морской группы, я сразу по лицу Макса понял, что дело пошло. Правда, подтвердились опасения, что больше всего трудностей возникнет из-за необходимости разлучать ученых с их семьями. Конечно, каждый просил увеличить норму багажа. Лучшими помощниками Макса оказались жены ученых, которые соглашались ждать оказии через Ладожское озеро с условием, что им разрешат на кораблях флотилии или пароходства вывезти «самые необходимые вещи». Что считается самым необходимым, Макс старался не уточнять.

— Так даже лучше, чем лететь с одной сумочкой. Вот муж устроится, а там, смотришь, и мы с детьми приедем… Так сказать, на готовое!..

Развитие неожиданных по темпу и размаху событий на фронте и скудная информация о них, которая передавалась через сообщения Информбюро, порождали две крайности: кое-кто делал почти безнадежные прогнозы, но Максу приходилось изредка выслушивать и весьма оптимистические высказывания.

Что касается самих учёных, то они лучше оценивали обстановку, но ни один из остающихся не завидовал уезжающим. Почти каждый предпочитал роль защитника города. Воображение рисовало героическое, но мрачное будущее: вроде схваток на баррикадах, в стиле картин Эжена Делакруа.

Задним числом можно признаться, что тогда ещё никто даже отдаленно не представлял той степени физического и морального напряжения, тех жертв, которые потребуются от защитников Ленинграда, и не мог предвидеть, что погибших от голода будет значительно больше, чем от авиабомб или артиллерийских снарядов.

— Мы, — докладывал Макс, — не потеряли ни одного места в первом эшелоне «дугласов» и благополучно отправили четырех товарищей, намеченных по списку. Но есть серьезные опасения относительно завтрашнего утра. Из штаба ВВС час назад сообщили, что нам предоставили еще одно место. Времени, чтобы вызвать очередного товарища, уже нет.

Требовалось срочное решение.

Я сразу подумал о С.П. Ставицком, дата отъезда которого не была уточнена.

Но не обидится ли он, не сочтет ли, что его работа здесь, в Ленинграде, ценится недостаточно высоко? (А сколько людей будет в претензии на то, что вице-адмирал попал в список «фонда», а они обойдены? Но с этим считаться не приходилось.)

Лично у меня никаких сомнений в исполнительности Ставицкого не было.

Кроме того, он числился и в телеграфном перечне наркома. Но все дело заключалось в том, что он успел уже внести свой весьма существенный вклад в организацию огня корабельной и железнодорожной артиллерии флота и многое сделать для контрбатарейной стрельбы. Уже нащупывались методы маневрирования огнем и массирования его на нужных направлениях.

Благодаря исключительному авторитету и тактичности Ставицкого быстро был найден общий язык с начальником артиллерии фронта. Четко действовала договоренность относительно системы в порядке вызова огня, установления связи, обмена картами, кодами, таблицами… И всё это — с большим уроном для фашистов.

Конечно, система огня осаждённого города не оставалась стабильной.

Обстановка менялась с каждым днем в зависимости от оперативных, климатических и других условий. Всё это в свою очередь могло потребовать корректировки, а может быть и перестройки системы управления огнём, вплоть до перемещения огневых позиций.

Но Ставицкий воспитал и подготовил плеяду замечательных морских «пушкарей». Одним из первых его учеников был вице-адмирал Иван Иванович Грен, ставший крупным артиллерийским начальником.

И всё же Макс считал, как стало ясно из его доклада, противоестественным, неэтичным, чтобы кто-либо из состава морской группы покинул блокированный город. По его мнению, вице-адмирал Ставицкий никогда на подобное не согласится, особенно сейчас, когда положение всё более осложняется. Нетрудно было догадаться, что вести неприятный разговор Макс предпочитал опять предоставить мне, хотя я также, как и он, был участником «артиллерийского бога».

«Бог», невозмутимый, как всегда, сидел за своим столом и работал с логарифмической линейкой, заполняя разграфленный лист цифрами. Макс очевидно чувствовал моральное превосходство этого человека. Секрет почтительного уважения, которое внушал к себе Ставицкий, заключался не только в том, что орден Красного Знамени он, беспартийный командир «Севастополя», получил еще летом 1919 года за подавление главного калибра мятежного форта «Красная Горка». Знали, что Ставицкий пользуется огромным авторитетом у офицеров и матросов, что его безупречная репутация начала складываться еще до революции… Все это было известно Максименко, и все же он плохо знал Ставицкого. Как часто мы плохо знаем друг друга и даже не задумываемся над этим, хотя работаем бок о бок годами!

Забрав у Макса список «золотого фонда», я пригласил к себе Ставицкого — высокого и худого, с седым бобриком волос.

Не меняя ни выражения лица, ни тембра голоса (недаром многие за глаза называли его «сухарем»), Сергей Петрович спокойно ответил на три вопроса:

— Да, с начальником артиллерии фронта на сегодня имеется полная договоренность и установлена надежная связь. Организация проверена огневыми налетами 180 мм и 305 мм орудий по вызову начартов секторов.

— Дальнейшее управление системой огня кораблей, морских батарей, береговой и железнодорожной артиллерии вполне можно возложить на вице-адмирала Грена Ивана Ивановича.

— На сборы мне не нужно времени. Я готов.

В комнате наступила абсолютная тишина, причем все офицеры, замерев, кто как был, не скрывая заинтересованности, слушали во все уши и смотрели во все глаза, стараясь при этом оставаться почтительными.

Теперь вопросы задавал Ставицкий:

— Скажите… моя фамилия есть в телеграмме наркома? Когда я должен лететь? К кому явиться?

Выяснив всё, что его интересовало, вице-адмирал встал, пожелал мне, а затем и всем остальным «счастливо оставаться», взял билет и бумаги, необходимые для вылета на рассвете, собрал таблицы и карты со своего стола, захватил чемоданчик с туалетными принадлежностями и сменой белья (с чемоданчиком этим он никогда не расставался с первого дня назначения в Смольный).

Возникла неловкая суета. Каждый хотел что-то сделать для Сергея Петровича или что-то хорошее сказать, но он твердо отклонил такие попытки:

— Нет, благодарю вас!.. У меня есть еще время самому отвезти все материалы и передать их лично Грену.

Ещё минута — и в морской группе стало одним человеком меньше. Ставицкий спокойно вышел, словно уходил в буфет или смежную комнату.

И ни у кого из присутствовавших при этой сцене не возникло ни малейшего сомнения или неловкости.

Каждый совершенно отчетливо чувствовал и понимал, что если бы вице-адмирал Ставицкий получил место в самолете, чтобы лететь с парашютом к партизанам в тыл врага, то вся сцена прощания, вопросы, тембр голоса, сдержанное рукопожатие и т. д. — все протекало бы точь-в-точь таким же образом. И также спокойно и точно выполнил бы он приказ, аккуратно закончив оставшиеся дела и предварительно проверив, куда и к кому он должен явиться в тылу фашистов.

Нет, этот человек не «сухарь», он не просто исполнительный солдат, а воплощение чувства долга перед Родиной!

Несколько месяцев спустя, получив назначение на Северо-Кавказское направление, я выходил из самолета в Краснодаре. Первым, кого я увидел, был вице-адмирал Ставицкий — морской консультант при штабе фронта, готовившего высадку десанта в Крым.