В 1966 году И.С. Исаков напечатал журнале “Новый мир” два рассказа под общим заголовком “Из давних былей”. Первый рассказ – “Вернемся к нашим баранам”. Обращает на себя внимание “инверсный” приём автора: первый рассказ (он внизу) назван шутливо, но в рассказе мало смешного. В то же время, прочитав серьёзный заголовок второго рассказа, читатель вряд ли предположит, что в конце чтения будет смеяться.

“Хачмерук” оцифровал и впервые опубликовал эти рассказы в Интернете.

Комментарий

Может показаться, что этот рассказ ни о чём. Но это на первый взгляд. Нам представляется, что это рассказ со скрытым посвящением…

Прошло более полувека после отъезда из Тифлиса в 1913 году 19-летнего Ованеса в Петербург. Столько событий, столько разъездов, тысячи новых имён, тем, переживаний, потрясений. Но город юности, в котором он жил с семи лет, в котором он влюбился в море, не видя его ни разу, этот город остался в памяти. Никакие новые события и впечатления не стёрли в душе первых чувств. Не стёрли памяти об отце, которого Ованес потерял в 11 лет, памяти о названиях небольших деревушек и даже улиц (например, Ольгинская, переименованная со многими другими после революции), не стёрли грузинского языка. Более полувека у И.С. Исакова не было повода и возможности говорить на грузинском. Но он не забыл слова: кацо, мамасахлис, гижи, талахи, болоки, чапар, чабан, кябаб… Не забыл даже вывески на корявом русском на одном из духанов. За полвека он не забыл природу, общего колорита и тонко, в непринуждённой манере передал его в рассказе. Не бывавший в старом Тифлисе, не живший там, вряд ли полностью поймёт “аромат” рассказа, но с большой вероятностью почувствует его. Также тонко автор “спрятал” в рассказе сравнение уровней чабанов (пастухов баранов) и продвинутых (чиновников на мерседесах). Фигура образованного, говорящего на французском гордого пастуха, диссертанта из Петербурга не случайна – это “асимметричный ответ” на незабываемое высокомерие, которым было отказано в 1913 году в Петербурге Исакову при его поступлении в Морской корпус как инородцу, провинциалу, не знатных корней. Тот высокомерный брезгливый отказ Исаков никогда не забывал, потому и заголовок рассказа такой, с ироничным подсмыслом.

В рассказе ни слова, ни намёка о Степане, отце Исакова. Но, по сути, рассказ – воспоминание о деле отца. Он работал в проекте именно этой планировавшейся тогда Транс-кавказской дороги. Он, этот проект, заставлял отца ездить часто на работу из Тифлиса в Баку, где он и скончался, спасая армян от очередной резни. Исаков пишет в рассказе про проект: “ошибались казенные мечтатели старого времени”. Этот ошибочный проект, фактически, отнял у Ованеса отца. В свои 43 года, в 1937 году в заявлении для вступления в партию ВКП(б) Иван Степанович писал об отце в негативных тонах (мол был “очень неорганизованным человеком… брался за много профессий, фантазировал, много пил. Одно время взялся за подряды, но прогорел и уже до смерти не мог вылезти из долгов…”). Но спустя три десятка лет, в конце жизни он мысленно возвращается в тот, покинутый им полвека назад мир, мир с особым колоритом и раздумывает об отце. За год до своего ухода, предчувствуя его, Адмирал флота Советского Союза Иван Степанович Исаков публикует в “Новом мире” рассказ со скрытым посвящением отцу.

 

Вернёмся к нашим баранам

И.С. Исаков

«Новый мир», 1966, № 4, с. 125-134.

 

 

Началась эта история давно, еще в конце прошлого века.

А когда в 1905 году был закончен Симплонский туннель, соединивший Францию и Италию короткой железнодорожной магистралью сквозь Альпы, возобновились разговоры о необходимости постройки аналогичной железной дороги от Владикавказа до Тифлиса.

Симплон потребовал преодоления почти двадцати километров. Сколько скального грунта понадобится пробивать под Главным Кавказским хребтом и во что обойдется вся затея — точно сказать никто не мог. Появилось множество прожектов — один соблазнительнее другого.

В самом деле, разве плохо, выехав из Беслана, спустя несколько часов оказаться в Тифлисе, вместо того чтобы колесить кругом через Грозный — Петровск-порт — Баладжары?! Ведь это в семь-восемь раз быстрее.

Командование Кавказского военного округа поддержало идею постройки туннеля несмотря на то, что казна, истощенная ведением войны с Японией, не могла взять на себя такое большое, а для России того времени беспрецедентное и даже фантастическое предприятие.

Напрашивалась какая-то акционерная комбинация под эгидой правительства, но с привлечением частного капитала. Это еще больше подогревало страсти вокруг проекта Транскавказской железной дороги. Однако предполагаемые масштабы и технические трудности проекта отпугивали даже солидных бакинских нефтяников-миллионеров.

Единственно, кто рисковал высказываться вслух против модной затеи, была корпорация извозчиков, поддерживавшая экипажное сообщение по Военно-Грузинской дороге — на «линейках» для пассажиров победнее и в фаэтонах для богатых. Впрочем, содержатели этого извоза не очень-то верили в возможность прорытия туннеля и более реальную опасность видели со стороны двух или трех предприимчивых дельцов, пустивших по той же трассе полдюжины изношенных «мерседесов», «зауреров» или «фиатов».

Владельцы же автомашин не опасались конкуренции предполагаемой железной дороги. Преимущества туристического путешествия вдоль Дарьяльского ущелья, мимо «Замка Тамары» и Казбека по сравнению с тряской под ними в дымном ни темном туннеле были очевидны.

Как бы то ни было, общественное мнение было взбудоражено. Чтобы повлиять на него, наместник царя в Закавказье граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, как называли его — «вице-король», с помпой создал специальную правительственную комиссию, назначив её председателем своего помощника по гражданской части — сенатора Ватацци.

В комиссию включили самых солидных чиновников, представителей свободного предпринимательства, известных на биржах всего мира, и нескольких крупных инженеров-путейцев. Предполагалось, что затеянное предприятие поможет хотя бы немного разрядить напряженную революционную обстановку, отвлечет помыслы и темперамент части местной интеллигенции.

После нескольких бесплодных заседаний, не решивших ни единого вопроса, в том числе и главного — выбора трассы намечаемого туннеля, — было решено «выехать на место».

Поначалу предложение было принято с энтузиазмом. Ведь только на днях закончился «гижи-март» (сумасшедший – груз.) и наступила чудная закавказская весна, а осмотреть пока предполагалось только район южного выхода железной дороги — где-нибудь в окрестностях Душети — Ананури.

Руководитель выезда, один из чиновников «Для особых поручений», свою миссию понимал как организацию загородного пикника.

Но в дальнейшем выяснилось, что большинство превосходительств было радо уступить своё место любому коллеге.

Кое-кого не устраивало путешествие в экипаже, а царский наместник отнюдь не собирался одалживать комиссии свой роскошный лимузин «Delonnay-Belleville».

Кое-кто из сановных лиц и финансовых тузов находился под влиянием слухов о легендарных абреках и мрачно настроенных крестьянах. Шла весна 1906 года, и революционные веяния в результате поражений в русско-японской войне и общего положения в стране накладывали отпечаток на настроение всего народа, включая жителей Южной Осетии, Карталинии и Кахетии.

Всего три месяца назад почти в самом центре города днем был убит бомбой революционера Арсена Джорджашвили начальник штаба Кавказского военного округа. Генерал-майор генерального штаба Ф. Ф. Грязнов, назначенный в начале 1905 года, в народе именовался Талахадзе (талахи – грязь) и погиб не столько потому, что имел «по шерсти кличку», но и за то, что воплощал в себе грязные дела всех закавказских правителей. (Генерал был опытным колонизатором. Шесть лет после окончания академии он служил генконсулом в городе Ван, для чего с целью конспирации переименовался в надворные советники. В Тифлис он был назначен как «знаток» Кавказа, но 16 января 1906 года Арсен прервал его карьеру.)

Вот почему граф Воронцов-Дашков расщедрился и предоставил своему помощнику в качестве эскорта половину личного конвоя (так называемую терскую полусотню). Более надежную кубанскую полусотню граф оставил при себе. Старый царедворец прекрасно понимал, что любое политическое происшествие с комиссией получит слишком широкий и весьма невыгодный резонанс. Ведь о предполагаемом пикнике (а если говорить официальным языком — то о предстоящей рекогносцировке) было объявлено не только в кавказских и столичных газетах, но и за границей. Кое-где допускали даже возможность получения выгодной концессии. Но пока, после Портсмутского договора, ни один солидный делец на Западе или в США не торопился приступать к серьезному разговору с царским правительством, ожидая итогов «внутренней войны», после того как была проиграна внешняя.

Командиром эскорта напросился начальник конвоя есаул Дигаев, убедив «вице-короля» в том, что он будет комиссии более полезен как осетин, знающий местные условия, а за остающейся кубанской полусотней присмотрит его помощник.

После многих мелких и мелочных споров и приготовлений «выездная сессия» торжественно тронулась по Головинскому проспекту в сторону Вакэ в окружении бесконечного числа тифлисских мальчишек, кинто (тип мелкого торговца, ставший синонимом уличного балагура, подвыпившего, беззаботного и остроумного бездельника.) и ротозеев.

Длинный цуг из шикарных пароконных фаэтонов окружали гарцующие терцы. Часть их сомкнутым двухрядным строем с синим значком шла впереди, остальные замыкали необычную кавалькаду. Конечно, всякие вспомогательные и хозяйственные экипажи и брички были высланы вперед еще с вечера, чтобы не портить великолепия основной группы.

В начале Ольгинской улицы комиссию приветствовал бравурным маршем конный оркестр Нижегородского драгунского полка. Офицеры салютовали шашками, дамы махали платочками.

Хотя конвойные имели полевое снаряжение, полупарадная обшивка шевронами бешметов и газырей (не уставная, а следовательно, и незаконная) подсказывала, что в данном случае они выполняют сразу две задачи: охраны начальства от народа и торжественного представительства перед тем же самым народом.

Редко заселенные пригороды (если не считать казарм) районов Вакэ и Сабуртало не могли радовать глаз: лачуги, сараи, духаны и другие сомнительного вида постройки, неприглядность которых скрадывалась маленькими садиками и виноградниками, затем оголенные пустыри и огороды, тянувшиеся почти на протяжении шести-семи верст…

Путешествие протекало без особых приключений до самого Белого духана.

После крутого поворота, при переезде по мосту через Дигомку, открылось памятное всем кавказцам двухэтажное многобалконное прибежище для путников с пересохшим горлом, назначение которого определялось вывеской:

Вокруг этих строк — классического образца духанной лирики — красовались изображения скрещенных шампуров, пузатых бурдюков и бутылок, истекающих неиссякаемыми струями мутно-коричневой, пенной жидкости, очевидно долженствующей означать кахетинское вино.

Вплотную к дому росли высокие тополя, так что после поворота духан открывался с дороги почти внезапно.

Субалтерны конвоя и чиновники всех рангов (не выше, впрочем, статских советников) прекрасно знали это заведение с его знаменитым хозяином Шакро, с метрдотелем по прозвищу Биль-Бюль и со всеми грязными дощатыми стойлами, которые должны были заменять отдельные кабинеты. Сенатор, конечно, тоже знал об этом злачном месте, но только понаслышке, да и то в связи со скандалами, героями которых были сотрудники канцелярии наместника. Его чин больше чем возраст не позволял лично побывать в знаменитом Белом духане.

Как и когда возникло это убежище для городских и сельских путников Военно-Грузинской дороги — вопрос сложный, заслуживающий специального исследования. В данном случае важно отметить только одну деталь: несмотря на отсутствие телефона, Шакро знал не только состав, но н предполагаемое время проезда комиссии мимо его заставы.

Ласковый со всеми своими «приличными» клиентами, терпимый к дигомским крестьянам, идущим на городской базар, и отечески ласковый к ним же, возвращающимся с майдана, он все свое внимание и незаурядные способности направлял на редкие, но чрезвычайно полезные для него особые случаи. Обеспечение нелегальной свадьбы (вплоть до дежурного попа из села Дигоми); обеспечение нескромной встречи двух влюбленных, для которых город был слишком тесен и любопытен; проводы начальства. отбывающего в Россию (так здесь называли все области империи. расположенные за Главным Кавказским хребтом); встреча сменяющего начальника, который по давней традиции въезжал не через Баку, а по Военно-Грузинской дороге, и т. п. А поскольку учреждение Шакро было последней или первой станцией (смотря откуда считать) перед столицей Закавказья, то обычно здесь делался привал — для встречи или проводов.

Шакро знал, что в подобных случаях деньги считаются не особенно внимательно, и вместе с Биль-Бюлем бывал в особом ударе.

На этот раз, понимая, кто и зачем едет и что вряд ли сенатор утомится, даже не доехав до Дигомского поля, изворотливый ресторатор предпринял экстравагантный маневр, о котором все участники комиссии давно знали, кроме самого заместителя «вице-короля».

Прямо поперек шоссе. проходящего в двух-трех саженях от веранды духана, были поставлены сдвинутые впритык большие обеденные столы; помимо приборов, густо цвели все съедобные травы и ярко-красные болоки (сорт крупного редиса) вперемежку с отборной закуской и десятками кувшинов и бутылок.

Зурначи были спрятаны под верандой и, притаившись, ждали сигнала для встречного марша, перелицованного на местный манер, применительно к национальному инструменту — зурне.

Основная хитрость Шакро заключалась в том, что, используя особенности местности (крутой поворот, подъем от Дигомки и завеса из тополей), он сделал так, что сенатор увидел столы в самый последний момент. когда извозчик должен был резко осадить, натянув поводья, чтобы не врезаться в импровизированное заграждение.

Если Ватацци в бессонные ночи со страхом думал о возможности появления баррикад на улицах Тифлиса, то сейчас перед ним оказалась реальная баррикада, почти непроходимая, но съедобная и не такая страшная, какой она мерещилась по ночам.

Вы спросите: а где же был конвой и, в частности, взвод, идущий в голове колонны?

Пути господни неисповедимы! Без всякой команды, еще на подъеме от мостика, конвойные разделились на две группы, из которых одна начала обтекать баррикаду справа, а вторая — слева. Столики, накрытые на флангах заграждения, под тополями, подсказывали, что всезнающий Шакро был прирожденным стратегом и предусмотрел все.

С традиционным цветным платком, заткнутым за серебряный пояс, он торжественно вышел вперед с подносиком, на котором стояли налитые лучшим вином стаканчики с вогнутой талией, что по местному обычаю означало выражение самого высокого уважения к встречаемому гостю.

Все замерли в ожидании музыки н начала ритуального пьянства после витиеватого приветствия Шакро. Следующее слово было за сенатором.

Но — увы!

Сражение у речки Дигомки на этот раз Шакро проиграл.

Во-первых, сенатор не успел утомиться, проехав всего семь верст от города.

Во-вторых, эта экзотическая встреча показалась ему слишком вульгарной. А затем — что скажут во дворце, когда узнают, что, еще не доехав до намеченного места рекогносцировки, он и его свита начали пробу грузинских вин?

Наконец в одном из экипажей, высланных вперед, находился его фамильный погребец со старинной инкрустацией и серебряным сервизом, а главное —с флягой французского коньяка «эннеси», который он предпочитал любым кавказским винам и коньякам.

Дигаев, не предвидя реакции сенатора, почтительно держался рядом с его фаэтоном, словно ожидая приказания.

— Эсаул!.. Прикажите прекратить это безобразие, — сказал Ватацци спокойным и тихим голосом. Он считал ниже своего достоинства сердиться на подобных дикарей.

Раздалась громкая команда: «Конвой! По местам! Второму взводу убрать препятствия!»

При этом сам есаул, разгорячив своего скакуна, отъехал назад для разбега и красиво взял препятствие, не задев ни одной бутылки.

Ещё через минуту столы были осторожно сдвинуты к сторонам шоссе, и экипаж его высокопревосходительства проследовал дальше — на ровную часть пути, через Дигомское поле.

Две подробности все же остались в памяти напиравших сзади экипажей с членами комиссии.

Первая — покрасневший от ярости Шакро громко честил сенатора, ссылаясь на то, что «сам Воронцов-Дашков», проезжая, всегда выпивал стаканчик и бросал серебряный целковый на поднос. (Действительно, старый граф ежегодно 1 октября ездил на Мцхетобу (храмовой день, сочетаемый с праздником окончания сбора винограда), демонстрируя свое «единение с народом».)

Вторая — зурначи, не поняв слов команды есаула, грянули помесь туша с встречным маршем, но после выразительного жеста нагайкой Дигаева музыка оборвалась на первых тактах.

— Только на Кавказе можно встретить что-либо подобное! — пожимая плечами, изрек действительный тайный советник, сидевший рядом с сенатором, но так как последний ничего не ответил, рассеянно глядя вдоль шоссе, то разговор оборвался и путешествие продолжалось так же гладко, как гладко Дигомское поле.

Мцхету проехали, не останавливаясь.

Выехавшему навстречу уездному начальнику сенатор обещал у него отобедать на обратном пути, после осмотра намеченных мест.

Кое-кто из членов комиссии уничтожал втихомолку бутерброды и прикладывался к горлышку маленьких кувшинчиков, прикрываясь спиной возницы.

Настал момент, когда из-за усталости и голода вся затея начала казаться не только скучной, но и никчемной. Даже по сторонам никто не хотел смотреть, все свои помыслы обратив на обещанный обед у уездного начальника.

А жаль — кругом цвела неописуемая красота. Вдали — горы с шапками белого снега. Поближе и вокруг — холмы, покрытые ярко-зеленой весенней травой, на склонах которых то тут, то там виднелись стада баранов.

И над всем этим великолепием грузинской весны слышался тончайший звон реки Арагви, играючи перекатывавшей мельчайшие голыши.

Этот мелодичный шум то усиливался, то затихал — в зависимости от порывов хмельного ветерка. А еще выше сияло апрельское солнце, настолько щедрое, что осеняло без разбора золотистой пылью пастухов и баранов, пахарей и членов российской правительственной комиссии, включая сенатора.

И тут неуклюже подскакал на иноходце инженер в путейской фуражке с задранными штанинами без штрипок и с портфелем, притороченным к седлу. По местоположению экипажей в длинном караване и по распределению конвойных он быстро сообразил, кто из присутствующих является старшим, и лихо, пытаясь подражать нижегородским драгунам, подъехал к Ватацци с докладом.

— Ваше высокопревосходительство! Ближе всего находится репер, установленный для привязки железной дороги, у самого крайнего, так называемого «западного» варианта выхода из туннеля… Всего пять верст вверх по шоссе, в сторону Ананури, а затем не более полуверсты влево…

Но, к сожалению, дальше уже нет экипажной дороги… Однако обзор прекрасный. Остальные точки — или выше, или дальше, причем репера «восточного» варианта находятся по ту сторону реки Арагви. Все планшеты и карты подготовлены к вашему осмотру в доме уездного начальника.

— Проводите к этой вашей западной точке. Но только так, чтобы фаэтон не опрокинулся. Выходить из него я не собираюсь.

Головная часть кортежа съехала с шоссе и медленно двинулась к западу. За поворотом открылся красивый холм в виде округлого конуса. На холме расположилось стадо крупных баранов, вокруг которого неистовствовали огромные овчарки, а на самой вершине резко выделялась огромная фигура в черной бурке и высокой папахе. Узкие складчатые шаровары пастуха заканчивались оплеткой из тонких сырых ремешков, поддерживавших постолы из буйволиной кожи.

Он стоял абсолютно неподвижно, опираясь кистями рук и подбородком на длинный посох, и не проявлял никакого любопытства или почтительности перед высоким начальством.

— Интересно опросить этого туземца. Он, наверное, знает данную местность много лучше, чем все топографы и инженеры, — сказал сенатор и помахал перчаткой, приглашая спуститься вниз.

Но, к всеобщему удивлению, пастух остался в той же монументальной позе, явно не выражая желания покидать свой естественный пьедестал.

Из-за крутизны склона фаэтон не мог продвинуться вверх, к тому же первые экипажи уже утопали в гуще бараньего стада, постепенно обволакивавшего западную сторону холма.

Возникла неловкая пауза. Казалось бы, инженер, работавший в этих местах, мог бы стать посредником в данном случае, но он почему-то тихо-тихо подался назад и скрылся в суете задних фаэтонов, еще не начинавших подъема.

По приказу начальника конвоя один из казаков неуклюжими скачками бросился в гору, расталкивая ни в чем не повинных баранов. Лошадь его скоро выдохлась, но пастух уже оказался в пределах дальности крика посланца, который для убедительности постарался сделать свой голос возможно более свирепым:

— Ты что? Не понимаешь, что его превосходительство хочут с тобой говорить?!

Ответ прозвучал спокойно, с достоинством и на чистом русском языке:

— Если я ему нужен, пусть поднимется сам сюда.

До сенатора не доносились слова, но неизменность позы пастуха и растерянность казака ясно говорили о неудаче миссии первого парламентера.

Нелепая пауза затягивалась.

Есаул Дигаев, побледнев от злости и до боли в пальцах сжимая нагайку, горячил своего коня, однако держался у экипажа Ватацци, как бы демонстрируя исполнение главной задачи — непосредственной охраны его высокопревосходительства.

В других условиях он давно бы взлетел на вершину холма и проучил пастуха. Но он правильно оценил, что для такой роскошной бурки удары его нагайки будут не чувствительнее комариных укусов. (Ох уж эти офицеры конвоя его величества или его наместника! У них в крови потребность поучать и проучать крестьян и простых пастухов. Насколько знаю, после Октября, когда объект конвоирования исчез, Дигаев вернулся на родной Терек и ухитрился «выбрать себя» войсковым старшиной, однако вскоре был убит непокорной паствой.)

Неловкую паузу разрядил почтенный и молодцеватый, несмотря на седые подусники, хорунжий — бывший своего рода реликвией дворца наместника, где он служил чуть ли не со времен князя Барятинского. Этот старый горец знал местные обычаи лучше всех остальных.

Взяв с места галопом, он, не спрашивая ни у кого разрешения, начал подниматься к вершине, к монументу в бурке. Однако, так как откос был очень крутой, казак помчался наискось, влево, затем повернул под тем же углом вправо, лавируя, как опытный моряк против штормового ветра, и во всю силу своего басовитого голоса крикнул:

— Кацо! Человек, который хочет с тобой говорить, старше тебя на двадцать пять лет!

Больше никаких разъяснений не потребовалось. Пастух, свистнув как-то по особенному своим собакам, стал спокойно спускаться с горы.

Скользящим, мягким шагом он сошел с холма и остановился почти в той же позе, не доходя двух-трех шагов до экипажа сенатора. Старый царедворец сразу догадался, что туземец стал с нагорной стороны, чтобы оказаться выше собеседника, и Ватацци вынужден был смотреть на него снизу вверх. Пастух ограничился легким наклоном головы, очевидно обозначавшим приветствие по отношению к старшему годами, и глядел сверху на сенатора без малейших признаков раболепства. Так же, с явным умыслом, он небрежно откинул правой рукой полу своей бурки, под которой на лацкане бешмета совершенно неожиданно оказался университетский значок, настолько приковавший взоры всех окружающих, что богато инкрустированный кинжал остался почти без внимания.

— Par les Dieus!.. Tous les monstres ne sont pas en Afrique?! (Клянусь богами!.. Не все диковинки обретаются в Африке?! – французская поговорка) — выпалил изумленный тайный советник, откидываясь на спинку сидения.

Не дожидаясь реакции окружающих, горец, с нарочитой поспешностью перехватывая начало разговора, спокойно сказал:

— Господа, во избежание могущих произойти недоразумений должен сообщить вам, что владею французским языком не хуже, чем русским и грузинским, и достаточно ясно понимаю английский.

И он снова замер в своей привычной позе, отнюдь не выказывая желания продолжать беседу.

У действительного тайного от неожиданности отвисла нижняя челюсть, и он, выпучив глаза, уставился на горца.

Так началось ознакомление с местными условиями, в котором ни осетинский, ни грузинский язык есаула не могли пригодиться.

Сенатора заинтересовала необычная встреча.

— Скажите, почтеннейший, чем объяснить такое… э… странное сочетание… э…

— Вы хотите сказать, сочетание пастуха с ролью кандидата в адвокаты?

— Вот именно!

— В этом нет ничего сложного… Дело в том, что мой батюшка создал свое благосостояние собственными руками, начав с дюжины обычных барашков. С тех пор прошло много лет, и доход от шерсти, овчины и части приплода при умелом улучшении породы позволил ему дать сыновьям среднее образование в Тифлисе, а затем и высшее — в столице. В данное время я готовлю магистерскую диссертацию при Санкт-Петербургском университете. Не скрою. что поставки военному ведомству для Маньчжурии дали возможность умножить наше состояние. Но, помня об истоках благополучия семьи, отец ещё пять лет назад потребовал от сыновей, чтобы мы оба два месяца в году, в частности на период перегона и стрижки, приезжали домой, пасли, лечили и стригли баранов. Воля его оформлена нотариальным завещанием. Тот из братьев, кто не побоится труда обычного пастуха и овцевода, останется владельцем своей половины баранов и того капитала, который хранится в Тифлисском отделении Русско-Азиатского банка. Не стану хвастаться, что даже половина наследственного имущества представляет собой величину, которой пренебрег бы только глупец. Думаю, что сейчас отец является одним из самых крупных овцеводов не только уезда, но и всей Тушетии.

Отвечу сразу же и на второй, еще не заданный вопрос. Да, действительно. первые годы были трудными и казались только капризом старого упрямого крестьянина. Однако позже и я и мой брат привыкли к далеко не легкой работе пастуха и стригаля, по-новому поняли красоту и полезность для здоровья кавказской весны. Согласитесь, во много раз приятнее возвращаться в Питер после таких своеобразных вакаций, чем из крымских или минераловодческих курортов?!

Его высокопревосходительство многозначительно улыбнулся, но промолчал.

— Что касается моего старшего брата, доцента военно-медицинской академии, то вы можете его увидеть, если взглянете вверх направо, в центре огромной белой отары по ту сторону Арагви.

Действительно, в указанном направлении барашки настолько плотно усеяли два отдаленных холма, что горы казались покрытыми нерастаявшим весенним снегом. Несмотря на изумительную прозрачность воздуха, расстояние до стад было настолько велико, что они сливались в сплошную массу, медленно перемешавшуюся по зеленым откосам.

— Итак, ваш батюшка твердо придерживается поговорки, вернее принципа: «Revenons a nos moutons»?!

— Если хотите, пожалуй, да!

— Но я надеюсь, что из его второго сына не выработается классический Avocat Pathelin? — сказал с игривым смешком заместитель «вице-короля». («Avocat Pathelin» — французский анонимный фарс XV века, от которого родилось выражение «evenons a nos moutons» — «Вернемся к нашим баранам». Pathelin — хитрый, плутоватый, оборотистый.)

— Это покажет будущее, — с невозмутимым спокойствием ответил кандидат в адвокаты.

— Скажите, а не бывает ли нежелательных недоразумений у вас с окрестными крестьянами?

— Как вам сказать… Если мамасахлисом (мамасахлис – старший в семье. Традиционное название, некогда обозначавшее старейшину рода – груз.) является крепкий старик семидесяти с лишним лет, происходящий из простых крестьян, который сам трудится от зари до захода солнца, и если его сыновья не гнушаются работать чабанами, причем временами помогают односельчанам мелкими одолжениями, улучшением породы овец, ветеринарными советами (это функция брата) для ликвидации их болезней или эпизоотий (что весьма выгодно и для наших стад), — то вы можете жить здесь вполне спокойно, пока в местные дела не начинает вмешиваться власть… ну хотя бы в лице уездного начальника и его чапаров. (Конные стражники уездной полиции – груз.)

— Благодарю вас за интересное сообщение…— внешне невозмутимо изрёк сенатор, проглотив последнюю пилюлю.

Во время разговора снизу подскакал один из хорунжих, посылавшийся в Душети. Склонившись с седла, гонец конфиденциально доложил, что в доме уездного начальника всё давно готово для делового разговора.

Позже выяснилось, что в кабинете начальника на столах были разостланы топографические карты, схемы, планшеты и наброски различных вариантов намеченных трасс будущей железной дороги, сопрягающейся около Мцхеты с магистралью Баку — Батум, а на большой открытой веранде красовались сомкнутые обеденные столы с ранними травушками, болоками и другими дарами карталинской весны, ожидавшими подачи горячих шампуров с шашлыком и кябабом, приготовленных под верандой из молодого барашка.

Таким образом, в этот день предстояло еще раз «вернуться к нашим баранам».

Ватацци выслушал это сообщение в почтительной редакции начальника эскорта. Он уже дал перчаткой сигнал для возвращения, забыв попрощаться с оригинальным пастухом, как вдруг вспомнил, что, собственно, пока они ничего не видели и не слышали относительно туннеля. Тогда, обращаясь к будущему адвокату как к аборигену этих мест, он спросил:

— А скажите, почтеннейший, что вы думаете — вашему процветанию намечаемая дорога не повредит?

— Нашему? Не думаю. А вот вашему — может повредить.

— Позвольте, я что-то не улавливаю оснований для такого заключения.

— Очень просто! Строительство Симплона, насколько помню, потребовало не то семь, не то восемь лет и массу рабочих. Это значит, что через несколько лет в этих местах, так же как и в Северной Осетии, увеличится на несколько тысяч число рабочих и соответственно сократится количество крестьян, занятых земледелием или овцеводством…

Ватацци ударил перчаткой возницу по плечу. Преодолев крутой поворот и спуск, фаэтон, а за ним и вся кавалькада выкатились на пологий спуск к Душети.

«Пожалуй, сегодняшний разговор с экстравагантным пастухом был не так уж бесполезен, и он один по сути оправдывает всю поездку…» — так думал сенатор, сидя с непроницаемым лицом.

В этот день идея проекта потеряла один голос «за».

Вряд ли стоит описывать банкет на веранде. Разве только следует упомянуть о крайнем недоумении топографов и путейцев, которые с утра ожидали, каждый около своего планшета (воплощавшего тот или иной вариант начала генеральной трассы). Ни один из членов комиссии даже не зашел в рабочий кабинет, а все изыскатели были приглашены к столам не с планшетами, а с подносами.

Дальнейшей судьбы этой комиссии и самого проекта Транскавказской железной дороги автор точно не знает. Известно лишь, что проект не был осуществлен несмотря на то, что затратили немало денег и времени на изыскания, начало работ и на заседания.

Характерно, что в 1912 году, когда вышел в свет VI том Военной энциклопедии, на 506 его странице в серьезной оценке Военно-Грузинской дороги было напечатано: «До устройства прямой перевальной железной дороги через Главный хребет, она (Воен.-Груз. дор.) продолжает сохранять важное (стратегическое) значение». Это значит, что еще в 1912 году в российском генеральном штабе были ученые мечтатели, оторванные от понимания реальных возможностей государства. Во время первой мировой войны вопрос о Транскавказской железной дороге пришлось совсем оставить. Хотя нетрудно видеть, что ее необходимость стала еще более насущной, поскольку Тифлис был избран ставкой главнокомандующего Кавказским фронтом.

Но всего лишь за год до того, очевидно решив, что еще мало затрачено казенных денег, а реклама за границей поставлена недостаточно солидно, были приглашены иностранные инженеры в качестве экспертов. Набирали их преимущественно из числа имевших какое-либо отношение к постройке Симплонского туннеля, и хотя среди них находились специалисты различных национальностей, широкая публика называла их «швейцарскими инженерами».

На этот раз выезды на трассу также, как и рассмотрение нескольких вариантов проекта в целом, были поставлены на широкую ноту. «Швейцарцы» получали солидный гонорар, а попутные обеды, пикники и банкеты организовывались с таким размахом, что даже Шакро остался доволен, поскольку ни одна из партий иностранных консультантов не проезжала мимо Белого духана без длительного изучения различных сортов кахетинских и карталинских вин и многочисленных вариантов приготовления традиционных блюд из барашков.

Насколько ошибались казенные мечтатели старого времени, подтверждает тот факт, что при возросшей мощи Советского Союза идея реализации перевальной дороги отложена на будущее время, тем более что острота проблемы значительно снижена постройкой причерноморской железной дороги (Туапсе — Сухуми — Цхакая).

Судьба двух тушетских магистров-пастухов осталась неизвестной, поскольку гражданская война забросила автора к берегам Балтийского моря и позволила впервые вернуться домой только в 1922 году, когда сенатор Эммануил Александрович Ватацци уже отбыл из Тбилиси далеко за пределы карталинских и кахетинских пастбищ. Вот почему так и не довелось узнать, удалось ли владельцам огромных отар укрыться на родине под буркой чабанов или пришлось срочно отбыть через Батуми и Константинополь в просвещенную Европу. Конечно, без бурок и папах, а в визитках и в брюках в полоску, столь обязательных для каждого уважающего себя адвоката.