В этом году 65 лет, как в 1959 году в двух журналах – на русском и в переводе на грузинский – был напечатан рассказ И.С. Исакова. Позже он включался и в сборники рассказов. “Хачмерук” оцифровал рассказ и впервые публикует его в Интернете.

О рассказе И.С. Исакова

В печати рассказ именовался как «Пленник тётушки Пэло» или «Трофей тётушки Пэло». Но И.С. Исаков первоначально в 1957 г. его называл иначе –  «Дегенерат». В конце 1957 г. Исаков посылает рассказ К.М. Симонову как пример своего творчества, а чуть позже 2 апреля 1958 г. спрашивает в письме его: «Помогите мне, на примере «Дегенерата», советом — нужно ли мне приводить в порядок и пытаться навязывать редакциям? Ваши замечания по существу?»  http://crossroadorg.info/isakov-simonov-1/

Это был вопрос о печати в журнале «Новом мир» именно художественных произведений Исакова. До 1957 г. И.С. Исаков печатался в журнале «Новый мир» три раза – в 1952-53 гг. Но это были публицистические статьи. В 1957 г. он послал в редакцию карты… В 1958 г. И.С. Исаков решил попробовать напечатать в журнале свои художественные работы и по привычке написал К.М. Симонову, не зная, что Константин Михайлович уже не главный редактор.

К.М. Симонов позитивно оценил и даже отредактировал этот рассказ, о чем сам написал в очерке об Исакове 10 мая 1968 г. спустя несколько месяцев после кончины адмирала  http://crossroadorg.info/isakov-simonov-2/

12 января 1958 г. Исаков спрашивает мнения также и у своего друга с малых лет, ставшем известным писателем, Х.-М. Мугуева: «Месяца 3 назад послал К. М. Симонову в Ташкент рассказ «Летающий дегенерат». Ответ не могу воспроизводить, т. к. бросает в краску от комплиментов. Смысл такой: талантливо, и я не имею права бросать. Но, к сожалению, от помощи протолкнуть в журнал он уклонился. Так рассказ лежит на полке…» http://crossroadorg.info/khadji-murat-1/

В 1959 г. рассказ был напечатан сокращённо (6 страниц вместо 20):

• в журнале «Советский моряк», 1959, № 18, с. 4—10;
• на грузинском языке в журнале «Дроша», 1959, № 12, с. 7—12.

В 1962 году вышла книга И.С. Исакова «Рассказы о флоте», где среди 11 рассказов есть и этот (напечатан полностью на стр. 225-245).

“Трофей тетушки Пэло” был назван в наше время, в статье 2014 г. среди других ранних рассказов И.С. Исакова, которые «сразу покорили читателя искренностью, мужеством героев, добротой и юмором».  http://crossroadorg.info/isakov-2014-1/

Журналы и книги 60-70-летней давности не достать. Рассказы Исакова не печатаются (с конца 1980-ых). В этой связи публикации именно в Интернете материалов, связанных с И.С. Исаковым, важны, поскольку это не только сохраняет память, расширяя доступ, но также и даёт мобильную возможность анализировать и предысторию, и контекст, воспринимать цельно, а не фрагментарно. Все пять ссылок, указанные выше вместе с настоящей страницей, – из Банка информации о жизни и деятельности И.С. Исакова, начатого в год его 130-летия.  https://armenians-spb.ru/round-about/

ТРОФЕЙ ТЕТУШКИ ПЭЛО

И.С. Исаков

 

— Ладно, Эшленбург, я отпущу вас в Майкоп до вечера, — снисходительно сказал командир полка, — но имейте в виду: если вы попробуете опоздать к утреннему налету на Туапсе, вам не помогут и двенадцать справок от медиков!

При последнем замечании полковой врач уронил вилку и нагнулся, чтобы разыскать ее под столом.

— Кстати, я, так и быть, дам вам своего «Штиглица» (Немецкий связной самолет одного класса с советским ПО-2). Но если на нем окажется хоть царапина, я упеку вас, Эшленбург, в штрафной батальон. Вы слышите меня?!

— Так точно, господин майор. Все будет в порядке.

— Шонгоф! Сделайте заявку на перелет и, кстати… объясните обер-лейтенанту, где у «Штиглица» хвост и где мотор.

Общий хохот сопровождал последние слова командира полка.

Лицо долговязого летчика, стоявшего навытяжку перед развалившимся в кресле командиром, порозовело, пальцы его руки, державшей форменную фуражку на согнутом локте, чуть-чуть вздрагивали.

—А хотите, господа, я вам расскажу по минутам, что будет делать Эшленбург в штабе корпуса? Сперва он найдет своих дружков, таких же асов из Кенигсберга, как он сам, затем часа два будет рассказывать им, какие ужасные порядки у нас в полку — выльет на нас все помои; после этого за партией в бильярд нажрется штабных сплетен и, наконец, выпив с горя наперсток коньяку (больше я ему не советую), вылетит обратно. Так я говорю?

— Безусловно!

— Только напрасно ты отпускаешь этого шаркуна на штабной паркет!

— Ну, это уж не вашего ума дело! Можете идти, Эшленбург!

Красный как рак летчик барон Эшленбург вместе с полковым адъютантом капитаном Шонгофом вышли из бывшей школы станицы Ходыженской, превращенной в офицерское собрание полка Ю-87. Капитан, примирительно хлопнув по плечу все еще не пришедшего в себя от злобы барона, успокоительно сказал:

— Ничего!.. Главного ты добился! Сейчас возьмем погоду. Слетаешь в корпус, посмотришь людей. Сыграешь на бильярде. Он мне обещал отбить печенки, если я не добуду ему первоклассный бильярд. А где я здесь найду?..

Через два часа Майкоп подтвердил прилет Эшленбурга, но адъютант не стал докладывать о таких пустяках своему командиру, тем более что последний был уже изрядно под градусом.

Странная внутренняя дрожь, какая-то нервная вибрация, к счастью абсолютно не заметная со стороны, пронизывала сегодня барона Эшленбурга цу-Гандхейма — болтал ли он со своими штабными друзьями, играл ли на бильярде или говорил с дежурным на командном пункте корпуса. Он был желанным собутыльником и собеседником, так как платил, как всегда, за всех, и направо и налево угощал настоящими болгарскими сигаретами.

— Послушайте, Болле! Заправьте моего «Штиглица» по самые пробки лучшим горючим и маслом, а то Мюллер с меня голову снимет, если машину еще раз придется заправлять завтра с утра… А вот это вам!

— Да что вы, господин обер-лейтенант, ведь вам отсюда лететь от силы полтора часа. Я этого красавчика и так заправлю!

Проболтав в бильярдной почти до вечера, Эшленбург спохватился, стал прощаться и помчался на аэродром в маленьком «мерседесе».

— По сути, я не должен бы вас выпускать. Вам придется садиться уже в сумерках, — сказал дежурный, сгребая в ящик стола пять коробок сигарет с портретом царя Бориса. — Но черт с вами, Бодо. Идите на бреющем вдоль шоссе, а что потом врать — придумывайте сами!

Еще через минуту нарядный «Штиглиц» заскользил по траве и, поднявшись метров на сорок, ушел в сторону.

С того момента, когда в Майкопе Эшленбург застегнул пряжку шлема и разбежавшиеся механики открыли перед ним путь, он впервые за весь день почувствовал себя удивительно спокойно. Может быть, этому способствовал ровно работающий мотор и машина, послушная, как домашняя собачка.

Выждав минут пятнадцать, пока солнце начало садиться за высокие холмы, Эшленбург заложил крутой вираж и, снизив машину почти до вершин деревьев, ринулся в уходящее к морю темное ущелье.

Когда летчик увидел перед собой море, он еще раз заложил левый вираж и, оставляя белесую линию прибоя под нижней плоскостью, спокойно повел машину на юго-восток.

Где-то кто-то раза два хлопнул из зенитки. Где-то кто-то подавал световые сигналы, а затем наступила благостная тишина, равномерно разбиваемая звуком мотора.

Некоторые мыски он срезал, некоторые, более выступавшие, обходил со стороны моря. Мыс Кодош и затемненный Туапсе Эшленбург опознал сразу, так как они хорошо были известны по картам. Но внизу также, как и в воздухе, было абсолютно тихо.

Невольно подумалось: полет проходит слишком спокойно и благополучно. Как бы в ответ на это где-то в районе Сочи внезапно показался идущий навстречу такой же биплан. И прежде, чем немец успел сообразить, что ему надо делать, встречный самолет зажег на мгновение бортовые огни и приветливо покачал коробочкой.

Бодо тотчас проделал то же самое, хотя его ответ явно запоздал, как запоздало волнение от этой встречи.

Еще через час или два Эшленбург поймал себя на том, что засыпает, а «Штиглиц» ведет его сам, правда, с тенденцией отвернуть в сторону Трапезунда.

Это не входило в расчеты немца, поэтому он крепко выругался, затем начал петь студенческий гимн Кенигсбергского лицея и вдруг захохотал, представив себе рожу Мюллера, когда тому доложат, что ненавистный ему Эшленбург и любимый «Штиглиц» — исчезли! Вы понимаете — исчезли, и не просто исчезли, а перелетели к большевикам!

Сонливость отогнало, как после холодного душа.

Величественные отроги Кавказского хребта, не видимые до этого времени, начали вырисовываться слева в виде плоских декораций грандиозного театра. Но внизу было еще темно.

Когда впервые чихнул мотор, напомнив о кранике добавочного бачка, белесоватая линия прибоя показала, что горы отступают в глубь берега, а полоса относительно ровных полей расширяется. Местами в поперечные ущелья уползали рваные клочья ночного тумана.

Еще через тридцать минут мотор кашлянул раз и два. Эшленбург убедился по приборам, что летит почти без горючего. Встряхнув своего «Штиглица», чем вызвал сплошное чихание и кашель мотора, он занялся выбором посадочной площадки.

Хотя солнце еще не показалось из-за гор и только подсвечивало их снежные конусы, однако картина внизу была уже ясна: небольшие поля, убранные и неубранные, пересеченные канавками и межами и покрытые мелким камнем.

В стороне вилось шоссе.

Дождавшись, когда мотор окончательно стал, Эшленбург, словно желая выиграть еще несколько сотен метров подальше от Мюллера, не делая никаких разворотов (благо не было ветра) медленно спланировал на лежавший впереди скошенный участок.

Самолет, лениво попрыгав на кочках, как бы нехотя врубился винтом в стену первого ряда неубранной кукурузы. Наступила необычайная тишина.

Теперь светлело с каждой минутой, и горы, недавно казавшиеся плоскими, стали быстро отодвигаться в глубину несколькими ярусами, изрезанными ущельями, уходящими вверх, к ослепительным вечным снегам.

Когда пять минут назад тетушка Пэло, шедшая на свой лоскутный участок кукурузы, услышала тарахтение самолета, непривычно низко шедшего со стороны Сухуми, она остановилась как вкопанная; ей показалось, что этот У-2 валится прямо на нее. Быстро оглядевшись, она с тоской убедилась, что вокруг нет ни души.

и, оцепенев, всем своим существом почувствовала, что происходит что-то неладное, что она, слабая и беспомощная женщина, даже не знает, что надо делать в подобных случаях. Однако это оцепенение тетушки Пэло длилось лишь до той минуты, пока «Штиглиц» не врезался в край ее кукурузного поля. Того самого поля, на которое вот уже полгода она одна приходит до рассвета, так как муж и сыновья где-то там, на большой войне, дочка работает в Очамчирском госпитале, а больше в семье никого не осталось.

Капли пота много месяцев застилали глаза тетушки Пэло, старое тело ныло от непосильной работы, босые ноги были изранены о камни этой нещедрой земли, — и вдруг прямо в ее кукурузу въезжает самолет! Неожиданно для самой себя тетушка с тяпкой наперевес ринулась к самолету, крича истошным голосом:

— Арварга-а! Эгрет арварга-а! (Нельзя! Так нельзя! Не смеешь! – груз.)

Их разделяло сто метров. И, конечно, летчик не слышал этого крика негодования одинокой мингрельской матери.

Пока тетушка Пэло, борясь с одышкой, спешила к самолету, из кабины вылез и соскочил на землю очень длинный летчик. Взяв со второго сиденья приготовленную заранее офицерскую фуражку с высоко задранной тульей, он бросил обратно шлем, рукавицы с раструбами и стая приводить себя в порядок, отряхивая пылинки с мундира и краг и поправляя воротничок.

Только теперь, рассмотрев поближе этого голубоглазого блондина и обтягивающее его сукно непривычного цвета и покроя, тетушка Пэло впервые заметила свастику на лакированном хвосте машины.

Несмотря на то, что самолет был похож на наш, тетушка, впившись глазами в свастику, всем существом почувствовала, что перед нею враг. Тот самый смертельный враг, который вот уже два года калечит жизнь всей деревни, увел почти всех молодых мужчин и вовсе отнял маленького Шалико, «погибшего смертью храбрых» где-то под далеким и неведомым Ленинградом. Это явно был тот самый враг, который хотя и впервые представился тетушке Пэло воплощенным в человека, но уже успел принести столько горя, а теперь вдобавок еще въехал прямо в кукурузу! Последнее особенно больно кольнуло старуху, и она, собрав остаток сил перед собой тяпку, спотыкаясь, ринулась на врага.

В следующую минуту произошла такая мимическая сцена.

Барон, расстегнув кобуру и вынув из нее «вальтер» показал его тетушке и демонстративно забросил через плечо.

После этого летчик с полупоклоном поднял обе руки кверху, жестами и мимикой показывая, что он безоговорочно капитулирует именно перед этой дамой.

Такая развязка наступила как раз вовремя, потому что, доковыляв до самолета, тетушка Пэло окончательно выдохлась, абсолютно не зная, что делать дальше, и скорее беспомощно, чем грозно, продолжая бормотать свое «арварга».

Но как только барон поднял руки, тетушка Пэло сразу приободрилась и, продолжая держать тяпку, как держали перед боем свои секиры ее предки, древние колхи, головой повелительно показала посланцу дьявола, чтобы он повернулся и шел в сторону шоссе.

Во-первых, там скоро начнут ездить взад и вперед грузовики. Во-вторых, там недалеко за поворотом обычно стоят два моряка, которые несколько раз здоровались с тетушкой Пэло, когда она проходила мимо них. Вот к ним-то она и отведет этого свалившегося с неба шайтана!

Еще через пятнадцать минут на утреннем пути между Поти и Сухуми можно было наблюдать не совсем обычную картину: впереди, по середине шоссе, шагал самый длинный из обер-лейтенантов германского Люфтваффе;

первое время он держал руки поднятыми выше плеч, затем постепенно опустил их до уровня груди, словно готовясь лениво обнять кого-то и, наконец, покосившись назад и решив, что конвоирующая дама настроена не слишком воинственно, бросил руки по швам и шел расслабленным шагом бездельника, совершающего утренний моцион. При этом его длинная, так называемая аристократическая, а точнее говоря, лошадиная физиономия ничего не выражала, словно ее владелец привык перелетать линию фронта каждое воскресенье.

В десяти шагах за ним, в затылок, бесшумно шлепала по асфальту босыми ногами тетушка Пэло, с удовольствием отдыхая от жесткой, каменистой земли; и хотя она никогда не жаловалась на эту землю, что может засвидетельствовать святая заступница Пелагея, все же она была рада этому случайному отдыху для ног. Сохраняя строгое лицо, тетушка Пэло продолжала нести тяпку горизонтально, как оружие, хотя и холодное, но готовое к бою.

Один раз пленный попробовал обернуться и заговорить, но тетушка Пэло так взглянула ему в лицо, что, встретив жесткий и сухой блеск этих старческих глаз, он потерял всякую охоту к установлению контакта со своим конвоиром.

После этого Эшленбург не делал попыток оборачиваться, н они продолжали аккуратно двигаться по шоссе. При этом со стороны можно было заметить, как не в меру длинный ариец начал расчетливо укорачивать шаг, чтобы сопровождавшая его дама не упала от усталости, ибо кто же иначе удостоверит его гуманность, добровольную посадку н разоружение?

А матери было действительно тяжело. Годы, непосильная работа и скудное питание отнюдь не возбуждали охоты к длительным прогулкам, хотя бы и с таким замечательным приобретением. И старая Пэло, внутренне улыбаясь, трогательно вспомнила покойного деда и его любимую пословицу: «Шечвеули чирис джобия, шеучвевел лхинсао!» («Лучше привычная тягота (болячка), чем непривычная радость (развлечение)» — старая грузинская пословица) — и, может быть, впервые почувствовала так осязательно всю иронию стариковской мудрости, так как тяжелая работа на каменистом поле сейчас казалась во много раз легче этого победного марша.

Наконец из-за поворота показалась первая ласточка утренней тыловой дороги в виде четырехтонного «студебеккера», с грохотом промчавшегося на север.

Шофер этой «ласточки» чуть не выпал из кабины от необычности промелькнувшей живой картины. Но тетушка Пэло не подала никакого сигнала о помощи, лишь выражение ее лица стало еще более строгим и даже торжественным, а немец, приняв к краю шоссе, продолжал невозмутимо шагать. Водитель нажал на «железку», наверно рассчитывая найти разгадку странному происшествию где-нибудь впереди, н «студебеккер» вскоре скрылся из виду.

Конвой в составе одного перебежчика с эскортом в качестве старой тетушки подошел к опушке джунглей, прорезанных широкой просекой. Справа и слева от шоссе оставались заболоченные полосы, покрытые густым и цепким кустарником, над которым в лучах утреннего солнца клубились целые облачка мошкары и мотыльков. А дальше, по бокам просеки, темной стеной стоял сплошной лес, перевитый лианами и не пропускавший дневного света.

Дойдя до поворота у опушки, тетушка Пэло похолодела. Там, где обычно стояла матросская застава, не было ни души. В груди у тетушки стало пустынно и безнадежно, как в Пицундском храме. С тех пор как Бог позволил убить маленького Шалико, у нее с Богом никак не налаживался душевный разговор, а новые паломничества в Пицунду не приносили ничего, кроме возраставшей горечи. Той горечи, которую знают только матери, пережившие своих сыновей.

Тетушка Пэло несколько раз тревожно оглянулась вокруг, и вдруг два самых больших придорожных куста поднялись и пошли ей навстречу.

Сперва испуганная тем, что это ей мерещится от усталости, тетушка очень обрадовалась, когда поняла, что это как раз и есть те самые матросы, только их каски и маск-халаты щедро украшены терновником и ветками граба. Не поднимись моряки, она прошла бы мимо них, не заметив заставу.

Тетушка Пэло ликовала в душе, но внешне ничем не выразила этого; сдержанно улыбнувшись в ответ на приветствие моряков, она снова сделала суровое лицо, знаками дав понять, что передает в их руки немца, и повернула назад, к своему полю.

— Э, нет, мать! Так не пойдет! Мы чужих трофеев не подбираем! Придется тебе до командира топать.

Если тетушка Пэло знала русский язык немногим лучше немецкого, то широкую улыбку моряка и его одесскую жестикуляцию не понять было невозможно. Тетушка поняла и осталась.

Через минуту в кустах раздался звук зуммера, и один куст сказал другому:

— Так что остаешься за Кучеренко. А мы до комбата с матерью и с этим верзилой! Позвони, что будем в десять ноль-ноль строем кильватера. Ясно?

Немец смотрел на матросов, и цвет его лица оставлял желать много лучшего.

Когда Бодо-Эрих-Курт-Мария-Адольф Эшленбург принял твердое решение перелететь к большевикам, то во всех его детально взвешенных «за» и «против» не фигурировало никаких матросов. Теперь же они были реальнее самой реальности, и их тельняшки и страшный шрам на лице одного из них пугали его так, что он никак не мог совладать с собой. Несколько его улыбок остались не только безответными, но даже незамеченными.

Тогда он вдруг вспомнил, что у него с собой золотой портсигар, усыпанный монограммами, — подарок к пятнадцатилетию исполнения им обязанностей почетного командора Кенигсбергского императорского яхт-клуба. Как утопающий за соломинку, схватился барон за грудной карман.

Он поспешно вынул портсигар и начал предлагать матросам болгарские сигареты. Когда этот маневр не произвел ожидаемого эффекта, Эшленбург демонстративно протянул свой портсигар старшине со шрамом, достаточно ясным жестом дав понять, что отныне это полная собственность старшины.

Старшина Кучеренко, зажав автомат под мышкой, бегло осмотрел портсигар и сказал:

— Смотри, Фомичев, вроде как неплохая вещица?

— Хороша, если только не ворованная.

Барон Эшленбург, пытливо смотревший в глаза то одному, то другому моряку и старавшийся сообразить, о чем идет речь, понял последние слова и сделал обиженное лицо:

— Нихтс воровано! Майне фамилие! Папа!

— А не ворованный, так и бери его себе! —И, сунув барону шедевр кенигсбергского ювелирного искусства так, словно отдавал старый перочинный ножик.

Кучеренко спросил у напарника:

— А что, Фомичев, ты ему карманы хорошо проверил:

— Точно!

— Где документы? Давай! Ну, пошли.

Судьба портсигара не прошла незамеченной для тетушки Пэло: у неё потеплело на душе, когда это золото, достаточное для того, чтобы купить целый крестьянский дом, было небрежно возвращено владельцу и опять исчезло в его кармане.

— Чеми швило (Дети мои… – груз.) — бормотали прикусившие головной платок старческие губы.

Четыре фигуры гуськом углублялись по узкой и мокрой тропе в сторону Черного моря, туда, где в густом прибрежном лесу стоял штаб отдельного батальона морской пехоты.

Шедший впереди громадный Кучеренко Своими могучими плечами раздвигал заросли, чтобы «матери» было способнее идти. И хотя, в сущности, старушка шла привычнее и ловчее моряка, он этого не понимал, озабоченный только тем, чтобы помочь. За ней, высоко поднимая колени и чем-то напоминая цаплю, неуклюже пробирался пленный. Отмахиваясь от оси комаров, он всю дорогу ругал себя за то, что предложил подарок старшему в присутствии подчиненного, и давал себе зарок впредь быть дипломатичнее.

За ним в двух шагах, не спуская с него глаз и держа автомат на «товьсь», шел Фомичев…

Когда до морской пехоты дошел первый слух о немецком перебежчике, то в батальоне и в вышестоящих штабах, куда было донесено об этом «чепе», возникло множество вопросов и сомнений.

Особенно беспокоился молодой капитан-лейтенант, начальник разведки. Подумайте сами, вместо опроса пленного на месте и изучения всех обстоятельств, комбат приказал привести немца в штаб, предварительно накормив его. Это было нарушением всех инструкций и положений.

Не получивший никакой специальной подготовки, назначенный в отдельный батальон на свободную вакансию, капитан-лейтенант с жаром взялся за поднятие разведки в морской пехоте на наивысший уровень. Он обложился книгами и уставами и не давал покоя своим подчиненным. Но, к сожалению, батальон перебросили сюда на прикрытие побережья, откуда до противника по прямой было несколько сотен километров, поэтому молодому разведчику никак не удавалось применить на практике свои таланты.

Представьте, как он был внутренне взвинчен (внешне, как полагается прирожденному разведчику, он не показывал и виду), когда с заставы позвонили, что ведут германского летчика, очевидно, добровольно перелетевшего на нашу сторону. Немец, офицер, летчик!

Приготовив «опросные листы для военнопленных» и немецко-русский словарь, капитан-лейтенант разыскал замполита н стал излагать ему свои предварительные соображения.

— Обратите внимание на общую обстановку. Положение фашистской армии не так уж плохо, Второго фронта нет и пока не видно. Танковая армия Клейста в Майкопе, а главный удар, очевидно, нацелен на Баку. Бывшая у Новороссийска 17-я армия Руоффа переброшена ближе к нам, а из 44-го корпуса выделена специальная группа Ленца для захвата Туапсе. И всего этого, конечно, не может не знать старший лейтенант Люфтваффе из полка, действующего на этом направлении.

Почему же он перелетает к нам и сдается безоружной старушке? Нет! Что хотите, товарищ майор, а здесь что-то не так!

— Так или нет так — видно будет, а ты лучше скажи, дорогой разведчик, почему по этому СС, а точнее — сукину сыну, ни одна наша 6атарея не сделала ни одного выстрела?

— Ну, это самый ясный вопрос! У «Шутиглица», на котором он прилетел, та же коробка биплана с неубирающимися колесами И звездообразный мотор, что у наших ПО-2. Немец, наверно, знал их штатный маршрут и что в экстренных случаях не делают даже предварительную заявку.

— Ну, ладно, разведчик, а где сейчас этот летательный аппарат?

— Докладываю. К самолету уже двадцать минут как послан полевой караул. Приказано передать самолет ВВС. Я просил подполковника оставить трофей в батальоне, да он… В общем, даже не ответил! А пока приказано после фотосъемки замаскировать так, чтобы и мать родная не нашла!

При последних словах начальника разведки замполит встревожился:

— Боюсь, ваши пинкертоны, чтобы замаскировать самолет, прорубят теперь всю кукурузу тетушки, той самой, той самой, что взяла в плен этого фашистского дезертира!

Не успел он этого сказать, как на площадку перед штабом, скромно оправляя головной платок, вышла тетушка Пэло.

Здесь было сыро н прохладно.

Вокруг типично мингрельского домика на высоких кирпичных столбиках были врыты в землю столы и скамейки, а дальше под маскировочными сетями скрывались различные машины, станции и движки. Между отдельными «узлами» этого лесного городка были проложены тропинки из аккуратно выложенных каменных плит и кирпичей, наполовину утопленных в сырую колхидскую почву на манер клавиш, по которым можно было ходить, не замочив ботинок.

Высокий купол из крон пропускал четкие солнечные лучи, которые бесчисленными зайчиками искажали формы всех предметов и людей.

Гулкая тишина и мерцающий свет создавали впечатление, будто находишься внутри старинного собора, заросшего зеленью.

Командир отдельного батальона, подполковник, спустился по трапу без перил со второго этажа и, подойдя к тетушке Пэло, снял фуражку, взял ее маленькие, смуглые, заскорузлые руки и, низко нагнувшись, поцеловал их так, как некогда целовал руки своей покойной матери.

Майор-заместитель по хозчасти, грузин по национальности — быстро и почему-то шепотом переводил тетушке Пэло каждое слово комбата:

— Спасибо, дорогая мать, от всех моряков! Спасибо и за немца, и за самолет. Сегодня же сообщим, кому следует, о вашем патриотическом поступке. А пока просим быть нашей гостьей. Отдохните, закусите, а потом уж доставим вас домой.

Затем подполковник надел фуражку и сурово произнес:

— И чтобы никто не смел беспокоить ее расспросами! (Последнее было явно сказано прежде всего в адрес разведчика. Начальник разведки покраснел до ушей и сделал бесшумный ход конем — назад, за спины матросов) — А если что потребуется, мамаша, только скажите. Нас здесь много, мы поможем!

В ответ на речь комбата спокойно стоявшая перед ним старушка, пропустив мимо ушей все, что было сказано, как лишнее, тихо произнесла только одно слово:

— Симинда! Кукуруза!

— Не беспокойтесь, мамаша! Мы послали вытащить самолет с вашего поля, заодно и участок уберем. А сейчас позавтракайте.

— Ратиани! Угостить дорогую гостью. И не вздумайте переводить того, что я скажу дальше… Вы должны отвезти ей продуктов из хозяйственных запасов, заберите наряд, чтобы наколоть дров, почистить колодец, починить забор и крышу и все, что потребуется. Но так, чтобы не обидеть. Слышите?! Иначе можете не показываться!

Затем громче, обращаясь ко всем:

— Отныне батальон берет шефство над матерью!

Это вы можете перевести ей. Надеюсь, товарищи не возражают? Ну как, полосатые?

Комбат обвел взглядом стоявших вокруг моряков.

Это были автоматчики, расчеты ПТО, зенитчики, комендоры, разведчики—добровольцы с кораблей, пришедшие еще с «Червоной Украины», которая поддерживала их своим огнем у одесских фонтанов. Люди в полосатых тельняшках, пережившие всю эпопею Одессы, отошедшие морем на Севастополь и дравшиеся за камни его развалин в составе героической Приморской армии генерала Ивана Петрова, затем собранные в Новороссийске и ныне поставленные на оборону последней базы Черноморского флота, в районе Хопа, Очемчири и Палеостоми…

Старушка была такая маленькая, тихая и спокойная, что эти люди не гаркнули радостного «ура», хотя каждый был рад так, словно нашел здесь родную мать; они сдержанно, почти шепотом, вразброд ответили:

— Обязательно!

— А как же иначе?!

— Факт!..

Добрый смысл всех этих реплик, сказанных заботливо приглушенными голосами, наверное, не мог не дойти до сердца тетушки Пэло, и все-таки в прозрачной тишине утреннего леса все явственно услышали опять то же самое слово: «кукуруза».

Тогда стоявший в первом ряду старшина-автоматчик Киселев, забыв о комбате и субординации, бросился к тетушке Пэло, схватил ее за руки и, тряся их от избытка чувств, стал, захлебываясь, кричать:

— Ну чего ты, мать, в эту кукурузу уперлась? Да ее тебе не только по стебельку уберем и уложим, а мы… засыплем тебя ею…

— Киселев! Отставить! Понимать надо: эта кукуруза — все, что она имеет. Вы видели, как тут кругом живут?! А сейчас еще мужчины на войне. Будет кукуруза — будет легче жить. Не будет кукурузы — трудно будет. С кукурузой уметь обращаться надо, особенно там, где каждый початок на счету! Кто послан на участок?

— Разрешите доложить? Так что… все подвахтенное отделение, что с вечера намечалось на постройку блиндажей.

— А насчет кукурузы дополнительно двух моряков выделите, хорошо бы молдаван, чтобы дело знали. И слушать ее команду, как мою! Конечно, в отношении кукурузы только. Ясно?

— Так точно, — отозвался молчавший до этого Ратиани. — Но разрешите мне самому присмотреть, а то наших обычаев не знают. Каждого, кто в дом ногой ступил, тетушка должна будет угостить, принять как гостя. Разорится.

— Хорошо, поезжайте.

Повернувшись к тетушке Пэло, подполковник отдал ей честь и, сделав пригласительный жест к концу стола, где кок уже бесшумно готовил прием «на один куверт», извинился, что ему надо удалиться по службе.

Впервые за все утро у него стало муторно на душе: служебная необходимость разговаривать с бароном Эшленбургом заранее нагоняла тоску.

Допрос шел наверху, в единственной штабной комнате, служившей одновременно и кабинетом, и спальней командиру. После того как все расселись, комбат разрешил сесть и дезертиру.

Немец знал около сотни русских слов. Комбат — вдвое больше немецких. Столько же знали в сумме замполит и начальник штаба. На коленях разведчика беспомощно лежал пухлый немецко-русский словарь.

Несмотря на все это, благодаря содействию врача опрос протекал без особых лингвистических затруднений.

Началу допроса предшествовала записка, написанная комбатом и переданная им через стол начальнику штаба.

Немец, демонстрируя выдержку, сделал вид, что записки не замечает, но про себя подумал: «Будут пытать!»

«Они могут разбомбить самолет в щепки, только бы он нам не достался», — размашисто написал комбат.

Та же записка в процессе разговора вернулась, имея на обороте ответ, изложенный более почтительным почерком: «Докладываю. С утра ни один фашистский самолет южнее Кодора не появлялся. Как и накануне, занимаются Туапсе. Если его и ищут, то не здесь».

Эшленбург, стараясь не реагировать на путешествия бумажки, что ему, впрочем, плохо удавалось, подумал: «Возможно, пытать и не будут».

— Скажите, обер-лейтенант, вы не испортили машину, выходя из нее?

— Что вы! Что вы, господин полковник! Она была в идеальном порядке, только в ней не осталось ни капли горючего! В мои намерения…

— О ваших намерениях — потом! Правильно ли я вас понял, что если ее сейчас заправить, то можно лететь?

— Лететь? Куда?

— Это не так важно. Я спрашиваю, можно ли взлететь на ней с того места, где вы ее оставили?

— О, да! Безусловно, только вытащить ее из кустов!

На ней сможет взлететь ребенок. Она летает почти сама.

«Фокке-Вульф-44». Вроде вашего У-2, но отделана, как игрушка.

— Ясно! Продолжим. Я должен знать, с кем имею дело, и услышать от вас лично, что побудило вас перелететь линию фронта. После этого отправлю дальше по назначению, так как мне вы, откровенно говоря, не нужны.

«Значит, здесь не убьют», — облегченно подумал Эшленбург и, вскочив со стула и щелкнув каблуками, представился:

— Разрешите доложить, что я — Бодо-Эрих-Курт-Мария-Адольф — являюсь отпрыском и единственным наследником рода баронов Эшленбург цу-Гандхеймов. Наш род ведет свою генеалогию с 1156 года от французских владетельных князей дома Ла-Рошфуко. Мы записаны в Готском альманахе и в книгах прусского дворянства с 1696 года… Но мы являемся отпрысками не

старшей ветви Бранденбургских Эшленбургов, а младшей — Кенигсбергской…

Комбат, глядя через окно во двор, с серьезным видом прервал барона:

— К сожалению, нам, морякам, не всегда аккуратно высылают очередные издания Готского альманаха, поэтому (здесь комбат перешел на жесткие ноты) потрудитесь кратко сказать не о предках, а о самом себе и своей службе; а главное — почему мы имеем видеть вас здесь?

Барон, очевидно рассчитывавший произвести впечатление своими предками, осекся, сел и стал тоскливо смотреть в лицо комбата, как бы мысленно обрывая лепестки ромашки: «Убьют, не убьют? Будут пытать, не будут пытать?»

— Я родился под Кенигсбергом в родовом имении. Война отодвинула мой уже сговоренный брак с дочерью барона Шнек фон Шпанберга, владения которого соседствуют с нашими вплоть до бывшей русской границы…

Замполит, сдерживая негодование, только хотел было спросить, почему «бывшей границы», но в этот момент в комнату влетел запыхавшийся Ратиани и гаркнул:

— Пэло Имерлишвили ничего не ест и плачет!

Он был испепелен взглядом начальника разведки, ожидавшего, что комбат сейчас «вольет» Ратиани за столь грубое нарушение всех правил разведывательной службы. И действительно, комбат возмутился, но, оказывается, вовсе не тем:

— Наверно, эти чудаки навалили перед ней продуктов на целую неделю?

— Так точно! Она так и говорит: зачем столько хлеба испортили?.. И говорит, что не может проглотить ни кусочка, потому что утром уже съела лепешку.

— Ну, конечно, расстроили старуху. Сами не доглядели, теперь сами исправляйте. Идите!

Ратиани вышел, и комбат так и не узнал причины слез тетушки Пэло.

Дело в том, что несколько дней назад она с другими старыми женщинами ходила смотреть на табор беженцев с Кубани, остановленный дорожной службой у Верхнего Челадиди. Какие-то подлецы пустили по деревням слух, что немцы выгнали русских с Кубани, и теперь они переселяются в Западную Грузию, и им будут давать там лучшие земли. Но когда тетушка посмотрела на этих людей, серых от пыли, голода и горя, на матерей, совавших грудным детям тряпицы с разжеванной кукурузой, она поняла, что эти люди, которые шли молча и гордо, ни у кого ничего не просили, что эти люди не могут и не хотят ничего у нее отнять. А сейчас, увидев целую гору хлеба, сала и сахара, наваленную перед ней одной, в то время как те беженцы, наверное, еще идут по дороге где-нибудь у Риони, она не выдержала и впервые за весь день заплакала, кусок не шел ей в рот…

Между тем в штабе продолжался разговор:

— Теперь мы представляем, кто вы. Расскажите, что вынудило вас дезертировать?

— К сожалению, это довольно длинная история.

— Ну что же, придется ее выслушать, только прошу не отвлекаться.

— Слушаюсь, господин полковник! Разрешите доложить, что, идя по стопам отца, я был зачислен после корпуса в Первый гусарский полк имени фельдмаршала фон Макензена с тем, чтобы, выйдя в отставку, вернуться в Кенигсберг. Я известный наездник и теннисист, и все шло бы отлично, но почему-то в моду начала входить авиация. Я не знаю, кто первый придумал эту глупость, но стало считаться шикарным, чтобы молодые корнеты шли в летные школы. И вот я стал слушателем Кенигсбергского авиационного училища, которое окончил накануне войны с поляками. Несмотря на то, что на земле я считался первоклассным спортсменом, в воздухе мне не везло. Но так или иначе, когда началась война, я был лейтенантом Люфтваффе и, черт возьми, первое время не жалел об этом. В истребители я не годился и болтался тов разведотрядах, то в транспортной авиации Норвегии Голландии, Бельгии, вплоть до Парижа, где какой-то дурак сунул меня в полк пикировщиков Ю-87. Знаете этих с неубирающимися шасси и обтекателями на колесах? Возможно, и там дело шло бы сносно, но командиром эскадрильи, теперь развернутой в полк, оказался Ганс Мюллер. Самый большой хам во всем Люфтваффе и вдобавок — сын мясника, что, впрочем, видно за километр. Правда, он весь в крестах и умеет делать всякие штучки на Ю-87, но его отец был мясником в Мюнхене, а он — приказчиком у своего папаши. И только потому, что состоял с 1923 года в наци, он пошел в гору, несмотря ни на что! Ну, и иди в гору и куда угодно! Но беда в том, что этот Мюллер невзлюбил меня и всячески третировал перед остальными, кстати, такими же, как он. Даже перед строем! Вы видите перед собой жертву самого гнусного притеснения. Он дает мне отвратительные аттестации и при этом не отпускает ни в какую другую часть. Он настолько привык издеваться надо мной, что без меня умер бы с тоски. Кроме того, я подозреваю, что он получает посылки от моего отца, хотя и молчит, как мертвый! Вы, конечно, знаете, что фюрер запретил дуэли. А то я показал бы этому мерзавцу!..

Здесь рассказчик сверкнул глазами и с силой хлопнул крышкой портсигара — воспоминания о Мюллере приводили его почти в искреннее неистовство.

— И вы до сих пор не командуете отрядом или хотя бы звеном? Имеете критский и крымский значки — и не имеете железного креста? Во всем этом есть что-то странное…

— Так точно. Вы все поняли, господин полковник!

Именно так! Странно, позорно, обидно и невыносимо… —

И, сделав драматический жест, Эшленбург уронил голову на руки, впрочем, не забыв взглянуть сквозь пальцы, какое впечатление произвела его исповедь.

— Хорошо! Но вы все еще так и не ответили, как очутились на кукурузном поле, почти в восьмистах километрах от своей базы? Она в Ходыженской, если не ошибаюсь?

— Так точно, в Ходыженской, хотя я, как офицер германского Люфтваффе, присягал, и никакой военной тайны вы от меня не узнаете, даже под пыткой!

— Под пыткой? Разве вас кто-либо оскорбил с того момента, как вы оказались в наших руках?

— О нет, господин полковник! Я должен засвидетельствовать самое корректное отношение. Только утром эта старая дама замахнулась на меня своим инструментом, но я так быстро выбросил свой «вальтер», что столкновения не состоялось,

— Ну, хорошо. Давайте кончать. Почему вы перелетели?

— Господин полковник, я должен вам открыть одну не государственную и не военную, а полковую тайну и хочу быть верно понятым. Четвертого октября пятерка наших Ю-87, поддерживавшая прорыв узлы Ленца к Туапсе и ведомая самим Мюллером, заметила на шоссе, в ущелье реки Туапсинки, группу ваших машин и несколько генералов, следивших за ходом боя. Я не помню их фамилий, но они были напечатаны у нас в сводках и газетах. Мюллер, несмотря на то что имел согласованную с пехотой цель, нарушил боевой приказ, повернул, пикировал всей пятеркой и стер в порошок машины н генералов. Везет же прохвосту! Назавтра разведка подтвердила его удачу! На днях стало известно, что в связи с этим успехом по представлению командира корпуса рейхсмаршал пожаловал Мюллеру рыцарский крест. Вы только подумайте, крест и чин полковника! Когда я узнал об этом, — а у меня есть двое кенигсбергских друзей в штабе группы, стоящей сейчас в Майкопе,— я не мог спать. У меня созрел план мести, и я решил: сейчас или никогда! Разрешите закурить, я слишком волнуюсь!

— Хорошо, курите, только объясните, в чем же заключался ваш план мести?

— Как вы не понимаете? Вы только представьте, как подпрыгнет толстый Геринг и что будет с моим командиром полка, когда накануне торжественного вручения рыцарского креста будет донесено, что из его части к большевикам перелетел офицер, н притом на его личном самолете! Да с него не только погоны, с него штаны снимут! Это будет «табло», как говорят французские девочки! Сознаюсь, я не хотел бы быть на его месте. Ха-ха! Много бы я дал, чтобы увидеть эту картину.

Несмотря на открытые окна, в комнате стало душно. Комбат подошел к окну и стал внимательно смотреть на возню моряков вокруг подвижной рации.

— Есть ли еще вопросы к пленному?

Интонация, с которой выдавил комбат эту фразу, насторожила немца. Кажется, он сказал что-то не то. А что? Убьют — не убьют? Будут пытать — не будут?

— У меня вопрос, — сказал замполит. — Скажите, что с вами стало бы, если бы вас сейчас поймали немцы?

— Думаю, что повесили бы! Но я знал, на что иду. Я сознательно и принципиально рисковал своей жизнью!

— Принципиально?

— Брось. майор! Не будем затягивать этот разговор… — И комбат поднял заверещавшую трубку телефона: — Есть! Ясно! Через пятнадцать минут будет исполнено! Нет! Никакого подвоха!.. — Он повернулся к замполиту. — Видишь, торопят! Каждому хочется познакомиться с отпрыском дома Ла-Рошфуко в прусском варианте!

Комбат с облегчением вздохнул, когда у него за спиной почтительно щелкнули каблуки. Хотелось остаться одному и отдохнуть от этого нелепого дезертира, внушавшего брезгливость.

Начальник разведки разочарованно шагал по ступенькам трапа — он не был удовлетворен допросом. Действительность оказалась и удивительнее, и глупее всех его предварительных догадок.

Долговязый жених баронессы Шнек фон Штанберг первым ступил на землю дворика и вдруг вздрогнул, как от электрического тока, и. рванувшись назад, крикнул в открытую дверь второго этажа:

— Тысяча извинений, господин полковник!

В просвете открытой двери показалась коренастая фигура комбата.

Стоявшие внизу замерли в ожидании дальнейшего.

— Я приношу извинения, что не сообразил сразу, но я бесконечно встревожен и покорнейше прошу минуту внимания.

— Говорите!

— Дело в том, что от этого негодяя Мюллера можно ожидать любой подлости! Вы понимаете меня? Это человек без совести!

Со второго этажа не последовало никакой реплики ни «за», ни «против» этой оценки Мюллера.

— Это не такой человек, чтобы упустить крест и чин! Я боюсь, что этот подлец может донести, что я на его «Штиглице» стал жертвой советских истребителей! Ведь меня не найдут, «Фокке-Вульфа-44» не найдут, следовательно, все будет похоже на правду!.. Это значит, что и рыцарский крест и чин будут получены! Да еще мой старый осел пришлет ему ценный подарок на память обо мне!

— Что вы хотите от меня?

— Я бы покорнейше просил вас, господин полковник, принять меры, чтобы в группе армий фельдмаршала Клейста, в 17-й армии Руоффа, в группе Ленца и везде, где возможно, стало немедленно известно о моем перелете.

— Хорошо! Ваша просьба будет исполнена. Мы всеми средствами доведем это до сведения немецких войск. Нам выгодно, чтобы боевой полковник германской авиации был выгнан из нее, чтобы Советская Армия также, как и германская, знала, что из рядов последней дезертируют баронские сынки, что… Впрочем, остальное неважно!

По мере того, как побледневший от презрения комбат отчеканивал фразу за фразой, на лице барона можно было наблюдать сложную гамму более ярких тонов.

— Капитан-лейтенант!

— Есть!

— Возьмите у перебежчика короткое заявление о добровольном перелете к нам, с маршрутом и датами.

Снимите фотокопии.

Задав работу канцелярии, начальник разведки медленно пошел к морю.

Легкий бриз сушил воздух. Небо и море были синими-синими, а частые горизонтальные линии белых барашков прибоя показывали, что непосредственные подходы к берегу неглубоки.

На опушке леса стоял замполит, он задумчиво курил и, кажется, не без труда очищал голову от того обилия мусора, которым успел нагрузить своих слушателей трофей тетушки Пэло.

Разведчик обрадовался встрече и стал лихорадочно выкладывать свои претензии в адрес командира батальона. который не понял, «какой он упускает случай».

Тут было и предложение оставить ‚«Штиглиц» при морской пехоте, и полет на нем к Майкопу для фоторазведки расположения противника. Тут был и глубокий анализ «расслоения германской армии», в которой аристократия выступает против фюрера, и много других глубоких и сверхлогичных заключений. (Интересно отметить, что описанный случай произошел почти за год до известного покушения на Гитлера в июле 1944 года, хотя прямого отношения дезертирство барона к нему, конечно, не имеет.)

— Эх, разведчик, разведчик! Поезжай, куда тебе велено, а вечером, когда остынешь, зайдешь, поговорим.

— Хорошо! Но факт есть факт! Перелет этого немца — ведь не моя фантазия?

— Частный случай. Обобщать нельзя.

— Ну, допустим, частный случай, но как же его квалифицировать?

— Тебе что, в газету, что ли, писать? Заголовка не хватает?

— Хотя бы.

— Ну назови его «Летающий аристократ» или «Летающий дегенерат». Можно и так и эдак, разница невелика!

Когда через четверть часа они вернулись к штабу, у «виллиса» уже стояли долговязый немец, автоматчик и писарь разведотдела с портфелем.

Проверив, все ли готово, и получив подпись комбата, разведчик усадил немца рядом с шофером, а сам сел позади него, незаметно расстегнув кобуру, твердо помня, что по какой-то инструкции именно так и полагалось.

Не успел капитан-лейтенант скомандовать «Малый вперед», как немец, благодаря своему росту увидевший затылок комбата, сидящего за столом на втором этаже штаба, вскочил и, держась за ветровое стекло, крикнул:

— Господин полковник! Тысяча извинений!..

— Стоп, машина! — скомандовал разведчик.

Командир батальона, еле сдерживая злость, высунулся из окна и весьма недоброжелательно спросил:

— Что вам еще?

— Господин полковник, я вспомнил, что есть международный обычай размена пленных. Не может случиться, что германское командование потребует обменять меня на равноценного советского летчика?

— Нет! Это вам абсолютно не грозит, так как среди советских летчиков равноценного вам не существует!