В 1959 году журнал “Новый мир” на 45 страницах опубликовал четыре из “Невыдуманных рассказов” И.С. Исакова. Третий из них – “Сципион уходит по-английски”.

“Хачмерук” оцифровал и впервые опубликовал эти рассказы в Интернете.

Сципион уходит по-английски

И.С. Исаков

«Новый мир», 1959, № 5, с. 83-88.

 

«… В высшем английском свете принято с банкетов, раутов или званых вечеров уходить не прощаясь, незаметно, с тем чтобы не беспокоить и не отвлекать хозяев и гостей…»

(Гоппе. «Хороший тон, или Как вести себя в обществе»).

 

 

Гоппе упомянут в данном случае без особой натяжки.

Не помню, кто его притащил на «Изяслав», но еще с Ревеля, после переселения всех на уходящий с завода корабль, штудирование правил хорошего тона стало одной из штатных форм развлечения кают-компании.

В свободное время, по вечерам, книгу читали вслух и смаковали с хохотом. Причем поводом для смеха служили не столько рекомендации Гоппе, сколько комментарии присутствующих.

В конце концов научный трактат бедного магистра «хорошего тона» разодрали на несколько частей, и они исчезли по каютам. В дальнейшем практиковался метод перекрестных экзаменов, так сказать, в порядке повышения квалификации и усовершенствования. За чаем или за обедом владелец соответствующей главы задавал партнеру каверзный вопрос:

— Как следует поступать, если в гостиную, в которой вы уже раньше со всеми поздоровались, входит дама, которая старше хозяйки дома? А?

Или:

— Какого цвета должен быть букет, если поздравляемая с днём ангела — вдова, но вы в отношении её не имеете серьёзных намерений?

И далее в том же духе…

Отвечали кто как умел, изощряясь в остроумии, не всегда безукоризненном с точки зрения «хорошего тона».

Затем начал практиковаться обмен разодранных глав между каютами, и в конце концов книгу, как принято говорить, зачитали до дыр. А так как на свете все приедается, то ошметки Гоппе исчезли, перекочевав на другие миноносцы дивизиона.

Изредка о нем вспоминали, когда кто-нибудь делал так называемый «гаф», то есть брякал не подходящий к случаю самодельный афоризм или нечаянно опрокидывал тарелку с супом на колени соседа. (Faire une gaffe — по-французски: сделать неловкость, глупость. По-английски гаф — балаган. Трудно сказать, откуда «сделать гаф» перешло в офицерский жаргон старого флота.) Обычно после этого следовала реплика Димы Иконникова, сказанная бесстрастным тоном и в пространство:

— Прямое нарушение страницы сто семьдесят пятой, главы четвертой — «Как вести себя за домашним столом»!

Повторяю, в данном случае уместно напомнить, что у английской аристократии было обыкновение уходить из дома, не попрощавшись с хозяевами.

 

Не помню, кто первый в это утро обратил внимание на то, что штурман Игорь Михайлович де Кампо Сципион не вышел к чаю. (Штурман «Изяслава» лейтенант И. М. де Кампо Сципион (р. 1892), произведенный в лейтенанты вне очереди «за отличие в делах против неприятеля», награжденный орденом Владимира 4-й степени с мечами и бантом, через ветвь византийских Сципионов являлся одним из потомков Сципиона Африканского. В парадные дни на груди штурмана красовалась медаль в память «ЗОО-летия дома Романовых», хотя в генеалогическом отношении эти самые Романовы ему в подметки не годились. Сципион был стопроцентным русским монархистом.) С приходом в Гельсингфорс, после боев в Рижском заливе, он и раньше пропадал целыми днями вне корабля, хотя был трезвенником и пьянками или картежными вечеринками не интересовался. На «Изяславе» же после Октябрьских дней прекратились какие бы то ни было служебные или учебные занятия. Не до них было. Что касается штурманского вооружения, то оно сразу же с постановкой в док было сдано в «инструментальную камеру» гидрографии, а то, что хранилось на борту, содержалось в идеальном порядке, как все, чем заведовал Сципион. Однако, будучи холостяком, не имея квартиры в городе, он вынужден был ежедневно возвращаться домой на корабль. (Летучее выражение «На берегу — в гостях, в море — дома!», принадлежащее С. О. Макарову, вовсе не было фразой. Только начиная со старшего лейтенанта, а то и с капитана 2-го ранга, да и то «женатики», имели квартиры в Ревеле или Гельсингфорсе. Все остальные офицеры жили на кораблях со всем имуществом, каким располагали.

Если офицер говорил: «Ну, я пошел домой», — это означало, что он собирается на корабль, и никто не понял бы иначе. Такое положение было следствием того, что морские офицеры женились поздно. Женатый мичман или даже лейтенант был редкостью, и традиция осуждала преждевременные браки.)

На стук в дверь его каюты никто не отозвался.

Повторные, более энергичные громыханья не на шутку обеспокоили командира корабля Эмме. Он приказал вестовым подобрать ключ. Возня у двери в тесном коридоре привлекла внимание и офицеров, и матросов. Каюта Сципиона была первой от входа со шкафута под полубак, и тут постепенно образовалась плотная пробка.

Когда кто-то из машинистов распахнул наконец дверь, наступила значительная пауза, прерываемая тихими возгласами: «Ну и ну!» или «Вот те фунт!» и в этом роде.

В ярко освещенной каюте никого и ничего не было.

Был, конечно, стальной стол, отделанный «под дерево», такая же койка, шкаф, кресло… и больше ничего на столе, на полках, этажерках, в платяном шкафу, в рундучных ящиках — абсолютно нигде ничего не было в старательно убранной и чистой каюте. На переборках четко выделялись квадратные прямоугольники от картин и портретов, висевших более двух лет, а теперь аккуратно отвинченных и исчезнувших.

Что хозяин каюты нас покинул, и покинул навсегда, было ясно. Но как и когда он ухитрился вынести все до единой вещи и вещички — это было не совсем понятно.

Совершенно очевидно, чтобы избежать подозрений, вещи выносились по частям — месяц, а то и два. Также очевидно, что большие чемоданы выносил не он сам. Значит, кто-то помогал. Сразу же вспомнили рулевого Верейкина, который обожал своего штурмана. В данном случае важно было то, что рулевой убирал каюту и носил белье Сципиона в стирку.

Хватились Верейкина: оказалось, что только вчера он демобилизовался и взял документы в Архангельскую губернию (откуда действительно был родом).

Чисто сделано.

— Ушел по-английски, не простившись, — резюмировал Дима Иконников и собирался уже назвать главу и страницу Гоппе, но проглотил язык под взглядом командира.

— Сципионов разных убыло… итого — один! — подражая канцелярскому стилю портовых чиновников, сострил кто-то из матросов.

— Дураков отменных, но с умным видом… из судового комитета… итого — четыре! А если и дальше так хлопать ушами будете, то они все у вас разбегутся! — в сердцах сказал Дмитрий Злыднев и пошел к выходу.

«Они» — это, очевидно, были мы.

В. Е. Эмме, с мрачным непроницаемым лицом стоящий тут же.

(Его положение нетрудно было понять. Он командир, да еще выборный. Ему доверили корабль, а следовательно, и офицеров. И вот…)

А. И. Петров — заспанный и недоумевающий. (Он явно был ошарашен и не мог этого скрыть. Однако причина потрясения была не в измене и дезертирстве его лучшего приятеля, а в том, что он об этом ничего не знал. Товарищи по выпуску, они много лет служили вместе, а затем, с самой закладки «Изяслава», на заводе… Сципион, очевидно, уже месяц или два как сделал выбор, собирал и выносил вещи, наконец решился на такой шаг… А ему — ни слова. Даже намека! Что это? Значит, ему вообще нельзя доверять? Или Игорь считал его большевиком? Непонятно… но обидно до глубины души.)

Жеденов, старший инженер-механик, самый старший из всех присутствовавших не только по чину, но и по возрасту, стоял в сторонке и молчал с таким видом, как будто говорил, что механики за штурманов не отвечают.

Не помню, был ли в этот момент в коридоре, перед пустой каютой, еще кто-либо из офицеров — мрачных, как родственники умершего перед его разверстой могилой. Но среди них был и я.

Если в первый момент доминирующим было ощущение неожиданности и нелепости случившегося, то после реплики Злыднева «Они, все у вас разбегутся!» покраснели уши, застучало в висках и стеснило дыхание. «Значит, не доверяют! Значит, считают врагами!.. Значит, как ни служи, все равно тебя подлецом будут числить. Да еще притворяющимся честным до первого удобного случая!»

Я заперся в каюте.

 

Мичманское самолюбие. Это особая психологическая и моральная категория, недостаточно, исследованная наукой.

Я замкнулся в себе и весь день ни с кем не разговаривал. Впрочем, очевидно ни у кого не охоты говорить. Обед и ужин прошли в полном безмолвии, ещё раз напомнив дом, в котором есть покойник.

Совершенно не представляя себе ясно до конца, что именно сделаю потом, я привел всю отчетность в порядок, подсчитал казенные суммы в финских марках и русских рублях, сделал реестр, положил его сверху в денежном ящике, закончив перед подписью фразой, которая мне показалась особенно колкой и ехидной:

«А затем честь имею кланяться,

Мичман Иван Исаков».

 

Ключ от ящика положил сверху, на самом видном месте.

Собрав в маленький чемоданчик смену белья и бритвенные принадлежности, переодевшись в «первый срок», я стал ждать вечера, безнадежно пытаясь несколько раз читать книгу. (Новое, лучшее из одежды по традиции называлось «первым сроком» — из лексикона хозяйственных установлений старого флота.)

Восстанавливая сейчас этот значительный для меня вечер, я хорошо помню, что до деталей продумал свой уход с корабля. Почему-то самым позорным представлялся обыск. Меня никто и никогда до того дня не обыскивал. (При выходе с портовой территории офицер обычно сам приоткрывал чемоданчик или портфель, но в большинстве случаев «далматы», как прозвали вахтеров и таможенников, даже этого не требовали.) После того, что было сделано Сципионом, обыск чемоданчика, уносимого ночью с корабля, был неизбежен. Но я не понимал, что сам подстраиваю сцену, казавшуюся нестерпимо унизительной.

Тогда мне казалось, что раз офицер сделал свой окончательный выбор и вот уже два месяца «верой и правдой» служит новой, Советской власти, то она, эта власть, в лице матросов и ее комитета должна безоговорочно доверять ему, этому офицеру. Нелогичность такого построения, доказанная хотя бы на примере дезертирства Сципиона, как-то ускользала из моих сумбурных мыслей, подогреваемых мичманским самолюбием.

Самое несуразное заключалось в том, что до мельчайших подробностей было продумано «испытание на доверие», то есть выход с чемоданом с корабля. Но что делать дальше, когда с «Изяславом» будет все покончено, — эта часть плана проработана не была вовсе.

Квартиры в городе я не имел. Рестораны уже не функционировали — было слишком поздно. Какой-либо приятельницы или настоящего друга я не имел на берегу. Родные находились далеко на Кавказе. Два однокашника, такие же, как и я, мичманы, жили каждый на своем корабле. Штаб флота на «Кречете» всегда внушал неприязнь — там еще было засилье «старых» офицеров, да и нелепо на ночь глядя идти с просьбой о назначении на другой миноносец. Что это должен быть миноносец, ясно было само собой: мичман, служивший на миноносце, все остальные классы кораблей презирает.

Трудно было придумать более глупый выход — перейти служить на другой корабль в этот бурный период классовых боев, когда личное знание человека, особенно офицера, не могло быть заменено никакой анкетой, аттестацией или характеристикой. Но такое решение казалось мне неизбежным.

Куда же идти? Путь был один — «Полярная звезда», на которую давно уже перебрался с «Виолы» Центробалт.

Однако в декабре 1917 года мичман ещё не дорос до того, чтобы в Центробалте искать разрешения тех сомнений, которые ставила жизнь, вернее — становление новой жизни. У меня не было оснований бояться делегатов от частей и соединений Балтийского флота, но, зная, что там занимаются решением крупных вопросов, обсуждением судеб флота, я боялся показаться смешным — нет, это было свыше сил.

Часам к девяти вечера, совершенно изведя себя и не в силах выждать еще часа до ранее намеченного времени, я оделся, оглядел каюту — каюту корабля, на котором не только прожил два года, но и пережил две жизни и получил первое боевое крещение, — и, прислушиваясь к тишине, поджидавшей меня снаружи, вышел на палубу с чемоданчиком в руке.

Был очень холодный лунный вечер.

Корабль стоял кормой к стенке: под ней в качестве своеобразного буфера (кранца) приспособили отопительный понтон. Предстояло пройти почти весь корабль, в конце которого у сходни маячила монументальная фигура вахтенного, закутанного в постовой тулуп.

На берегу — ни души. Успела промелькнуть мысль: «Хорошо, что при этом позоре не будет посторонних зрителей».

Внутренне сжатый в пружину, я подошел к корме и, к своему удивлению, узнал в вахтенном комендора Тузова, с которым затем произошел такой диалог (Маленький коренастый блондин, очень сильный (кажется, моего срока службы), рассудительный и спокойный, Тузов, сколько помню, не был в партии, но всегда шел за большевиками. Был прекрасным сапожником и потому освобождался комитетом от нарядов):

— А, мичман! Добрый вечер! (Громко, на весь корабль.) Что, в баньку собрались? Хорошее дело! Ну, легкого пара вам!

— М…м…м!

— Обратно будете идти, не забудьте шкалик хлопнуть. Смотрите, какой мороз. Без этого и простудиться недолго! Да у вас и шинелька на рыбьем меху!

— Гм…м!

И вот я на стенке.

К недоумению Тузова, еле перебираю ногами. Куда идти — не знаю. Свернул за ближайший угол.

Никакой бани не было в голове. Несмотря на мороз, стало вдруг жарко. Затем невыносимо стыдно за себя.

Первый импульс — броситься обратно на корабль и облобызать вахтенного — угас, надо было разобраться, и прежде всего в самом себе.

Блуждая без цели, я начал замерзать, осмотрелся вокруг и увидел, что нахожусь неизвестно где. Темные, враждебные окна темных, враждебных домов темного и враждебного города. Миноносец вспомнился как родной дом.

Тускло освещена только одна улица.

Понял, что привлек внимание патруля финской красной гвардии («самообороны»), который шагает за мной в отдалении, но проверять не хочет. Очевидно, и зигзаги и прогулочный темп не выдавали во мне заговорщика. Скорее — выпившего.

Из-за одного перекрестка показалась ватага — несколько громко разговаривающих матросов, — и финны передали меня им.

Не только на сцене, но и в жизни бывают такие случаи. Оказалось, что это наши, из 13-го дивизиона, идут с горячего диспута в каком-то клубе.

— Чего вы в эту пору здесь бродите?.. Нарветесь еще на чужих, а потом выручай вас! Айда на корабль! Тем более что мороз крепчает. А у вас шинелишка-то на рыбьем меху!

Ни одного вопроса. Продолжение прерванного разговора о каких-то подлых и хитрых маневрах левых меньшевиков, сбивающих недостаточно сознательных матросов. Презрительные эпитеты в адрес анархистов. Часть реплик бросается мне, как будто я с ними весь вечер.

Так мы всей гурьбой подошли к стенке, у которой стоял «Изяслав», и я с удовольствием заметил, что вахтенным стоит кто-то другой, не Тузов (значит, я пробуждал не менее трех часов!). Но у сходни столпилась небольшая компания вышедших с отопительного бона и из румпельного отсека. Перекур. Общий и шумный. Кто-то выскочил налегке, подтанцовывая от холода.

В момент, когда я проходил между расступившимися матросами, кто-то вернувшийся из города неожиданно крикнул:

— Ребята! Ревизора нашли! Тоже удрать хотел, да вот поймали!

Раздался общий хохот и прибаутки на мой счет.

А я шел к себе в каюту, торопясь порвать свою записку к реестру, и улыбался про себя почти счастливый, потому что матросы, сами того не зная, были правы — они меня действительно нашли. Вернее, помогли мне найти самого себя.

 

Подробностей того, как ушел из жизни старший лейтенант Игорь Михайлович де Кампо Сципион, не знаю. Известно только, что в январе 1920 года где-то в Сибири он, служивший в то время в войсках адмирала Колчака, застрелился, когда узнал, что адмирал арестован, и понял, что дело его безнадежно проиграно.