В 1952 году И.С. Исаков опубликовал в “Новом мире” одну из больших своих аналитических работ “Адмирал Нахимов” (К 150-летию со дня рождения).

“Хачмерук” оцифровал и впервые публикует очерк в Интернете.

Из-за большого объема (более 300 абзацев), текст для удобства разделён на три части.

Ниже представлены главы 7-9.

Главы 1-4 – http://crossroadorg.info/isakov-nahimov-1/

Главы 5-6 – http://crossroadorg.info/isakov-nahimov-2/

Адмирал Нахимов

И.С. Исаков

«Новый мир», 1952, № 7, с. 205—238.

Глава 7

 

Польский король Стефан Баторий, известный полководец XVI века, много лет воевавший против России, на опыте обороны Пскова вынужден был признать, что «русские при защите города не думают о жизни, хладнокровно становятся на места убитых или взорванных действием подкопа и заграждают пролом грудью, день и ночь сражаясь, едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются…».

Очевидно, сильнее времени эта русская закалка. Прошло два века, изменились условия, новые враги напали на Россию, а защитники Севастополя стояли насмерть, как псковитяне.

Неоднократно крымский главнокомандующий, а за ним и Николай I считали положение безнадёжным и примирялись с мыслью о падении Севастополя, в то время, когда осаждающая союзная армия временами оказывалась на положении осаждённой.

Если обратиться к материалам, повествующим «о первых временах осады Севастополя, когда в нём не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его, и всё-таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю» (Л. Толстой «Севастопольские рассказы»), то прежде всего следует отметить, что город начал опоясываться укреплениями с суши только после альминского сражения. Несмотря на это, западноевропейские историки с самого начала расценивали Севастополь как сильную крепость. На самом деле он начал оформляться как крепость только с 14 сентября 1854 года и может фактически считаться ею с первых чисел октября. До войны организации командования, крепостного парка, гарнизона и его боевого расписания в Севастополе не существовало. Со стороны моря вход в бухту был защищён несколькими большими береговыми батареями, находившимися в ведении сухопутного командования и укомплектованными только до 50 процентов слабыми командами из числа сборных резервных подразделений Крымской армии. Оборона города с суши в течение многих лет существовала только на бумаге.

Грандиозными усилиями флотских команд и экипажей, пехотных батальонов, инженерных и сапёрных частей, а также городского населения Севастополь, под руководством Корнилова, Нахимова и Тотлебена, начал быстро превращаться в крепость. Работа шла настолько быстро, что каждые сутки имели значение, и адъютант Корнилова Жандр мог записать в своём дневнике: «В Севастополе 16 сентября мудрено было узнать Севастополь 13 сентября». Это было как раз в те дни, о которых Маркс и Энгельс с удивительной прозорливостью писали: «… судя по приготовлениям русских и по их темпераменту, можно быть уверенным, что он (Севастополь. — И. И.) не будет взят без отчаянного сопротивления и ужасного кровопролития; кровавые подробности битвы при Альме, конечно, будут превзойдены в своём роде ужасами штурма и взятия Севастополя.» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. Х, стр. 179)

Однако крепость становится крепостью только с того момента, когда создана организация для управления ею.

Роль «главнокомандующего военно-сухопутными и морскими силами, в Крыму находящимися», как официально именовался князь А. С. Меньшиков, в организации обороны главной базы свелась к тому, что, открыв союзной армии дорогу на Севастополь, он до 18 сентября отказывался дать хотя бы один полк на усиление его гарнизона. Назначив Корнилова начальником обороны Северной части города и поручив Нахимову «заведывание морскими командами, отделёнными для защиты части Севастополя», Меньшиков тем самым возложил на двух адмиралов ответственные обязанности, к исполнению которых они никогда не готовились. Независимо от этих назначений старшим военным начальником в городе оставался генерал-лейтенант Моллер, которому подчинялись восемь резервных батальонов Крымской армии. Насколько импровизированно создавалось управление обороной города, показывает следующая запись в дневнике Корнилова, сделанная 14 сентября: «О князе ни слуху, ни духу. Вечером собрались все для распределения ролей и решения позиций».

Состоялся оригинальный военный совет, подобного которому не было в истории. На квартире Корнилова собрались: генерал-лейтенант Моллер, вице-адмирал Нахимов и подполковник Тотлебен. Оказалось, что старшие начальники друг другу не подчинены и представляют собой совершенно самостоятельные фигуры.

Верный своим принципам, адмирал Нахимов первым высказал готовность подчиниться Корнилову, с тем чтобы немедленно создать единство командования. Моллер торопился подчиниться кому угодно, лишь бы не нести ответственности. Так оформилась организация нештатной крепости Севастополь, организация импровизированная и никем не утверждённая.

Энергичный и талантливый Корнилов стал во главе обороны, а Нахимов, оставаясь командующим на Южной стороне и эскадрой, стал его правой рукой и первым заместителем. Когда же Корнилов во время первой бомбардировки Севастополя геройски погиб, вся ответственность за судьбу города целиком легла на плечи Нахимова.

Необходимо уточнить ещё один вопрос, связанный с судьбой главной базы Черноморского флота.

Строго говоря, Севастополь не был в осаде, так как обложена была только Южная его сторона, а коммуникация с Симферополем и далее с Россией поддерживалась систематически, даже без конвоев и эскортов. На Северной стороне города находились штабы, склады боезапаса, продовольствия и фуража, мастерские, госпитали, разгрузочные пункты, обеспечивавшие деятельность частей на Южной стороне. Связь и свободное сообщение с русской полевой армией не прекращались до конца войны, за исключением двух-трёх дней середины сентября 1854 года, когда союзная армия производила переразвёртывание на новую базу Балаклава — Камышёвая бухта. Возможно, что термин «осада», часто заменяемый словом «блокада», получил широкое применение потому, что Севастополь был заблокирован с моря англо-французским флотом, располагавшим подавляющим численным и техническим превосходством.

11 сентября 1854 года адмиралу Нахимову пришлось присутствовать при затоплении пяти линейных кораблей, включая «Силистрию», и двух фрегатов, над постройкой и усовершенствованием которых он работал много лет. Ещё через два дня командующий эскадрой Черноморского флота вынужден был отдать такой беспримерный в истории приказ:

«Неприятель подступает к городу, в котором весьма мало гарнизона; я в необходимости нахожусь затопить суда вверенной мне эскадры, а оставшиеся на них команды с абордажным оружием присоединить к гарнизону».

Трудно представить, что творилось в душе этого сильного человека, когда он готов был собственной рукой пустить ко дну плоды всей своей работы. Дело не меняется оттого, что в самый последний момент затопление, намеченное на 14 сентября, было приостановлено. Почти все парусные корабли были разоружены и отдали свои пушки и людей на оборону Южной стороны, а пять месяцев спустя, в ночь на 13 февраля 1855 года, пришлось произвести повторное затопление на фарватере ещё пяти кораблей. В эти дни Нахимов показал не только силу своей воли, но и интеллекта. Корнилов считал, что топить корабли нельзя и что нужно выйти в море для решительного боя, хотя он не рассчитывал на конечный успех. Нахимов без колебаний выступил против своего друга и боевого товарища. Для этого у него был ряд веских доводов.

Ещё 14 июля 1854 года он, как и Корнилов, видел с наблюдательной вышки манёвры неприятельского флота, проведённые демонстративно у Севастополя при полном штиле. Пароходы вели на буксире парусные корабли, а линкоры, имевшие машины, шли самостоятельно. Помимо того, что вражеский флот превосходил русский числом кораблей и орудий, наши корабли не могли выйти в море из-за безветрия. Это было как бы противопоставлением двух этапов техники в истории флотов. При наличии в Севастополе всего десяти пароходов и полном отсутствии больших кораблей с паровыми двигателями шансы на успех были слишком ничтожны.

Донкихотство Корнилова должно было неизбежно привести к гибели русского флота, после чего никакие морские потери союзников не приостановили бы операций против Севастополя, и он не сумел бы выдержать даже первую бомбардировку. Это ясно видно из следующих цифр.

К 11 сентября на Южной стороне успели установить всего 151 орудие (90 процентов которых было снято с устаревших кораблей); затопление пяти линкоров и двух фрегатов дало дополнительно 554 пушки и 4390 испытанных комендоров и матросов, которые были переброшены на бастионы. Продолжавшееся разоружение остальных кораблей дало к моменту артиллерийской атаки союзников с южного направления 12212 моряков и до 2000 орудий. Известно, что артиллерийский контрудар крепости 5 октября 1855 года был настолько мощным, что сорвал планы союзников и заставил их перейти к методическому наступлению. В этом и заключалась первоначальная причина успеха последующей одиннадцатимесячной стойкой обороны Севастополя.

Оценивая деятельность Нахимова в качестве руководителя обороны Севастополя, вспоминаешь слова Генералиссимуса Сталина из его исторического приказа от 23 февраля 1942 года. Перечисляя постоянно действующие факторы, решающие судьбу войны, товарищ Сталин назвал в числе других «организаторские способности начальствующего состава армии». (И. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. Госполитиздат, 1947, стр. 44)

Эти слова дают нам ключ к оценке роли Нахимова в обороне Севастополя.

Патриотический подъём защитников, исключительно крепкий костяк гарнизона из черноморских флотских команд, время, предоставленное врагами для возведения оборонительных сооружений на Южной стороне, и целеустремлённое и энергичное руководство Корнилова и затем Нахимова привели к тому, что через 26 суток после Альмы первая общая бомбардировка Севастополя с моря и суши явилась поражением союзников. И в последующем ежедневные обстрелы и пять генеральных (общих) бомбардировок, при нарастающем числе подвозимых орудий, увеличении их калибра и возрастающем расходе боезапаса не могли сломить воли защитников; попытки штурма города оказались несостоятельными, поскольку оборона развивалась и крепла. В приказе от 2 марта 1855 года Нахимов мог уже сказать гарнизону: «Теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу, средства обороны нашей почти утроились…».

Вот почему союзники вынуждены были неоднократно откладывать сроки генерального штурма, совершенно отказались от атак со стороны моря, вынужденно зазимовали в Крыму, терпели неудачи и частные поражения, меняли планы, сменяли командующих, делали колоссальные затраты и несли значительные потери, которые восполняли с трудом.

Однако, несмотря на ошибки, неудачи и на внутренние противоречия между партнёрами коалиции, всё же было совершенно закономерно, что крепостническая Россия проигрывала Крымскую кампанию. Судьба Севастополя была предрешена.

Конечно, не один Нахимов руководил обороной Севастополя. Надо отметить работу генерала Васильчикова, вице-адмирала Новосильского, контр-адмирала Истомина, генерала Хрулёва, генерала Тотлебена и многих других. Тем не менее единодушное свидетельство современников и объективное исследование исторических документов подтверждают, что не только душой, но и главным организатором обороны Севастополя являлся Нахимов.

«Труды адмирала неусыпны и неимоверны, он каждый день, в качестве помощника начальника гарнизона, объезжает два раза всю линию, осматривает госпитали, перевязочные пункты, воодушевляет и поощряет словом и делом», — записал участник обороны морской офицер Асланбегов.

Все очевидцы единодушно подтверждают огромное моральное воздействие, которое оказывали на бойцов гарнизона эти ежедневные объезды оборонительного пояса Севастополя и внезапные появления адмирала на угрожаемых участках.

Полное игнорирование опасности в течение девяти месяцев и ежедневное пребывание на линии огня не могли остаться для Нахимова безнаказанными. Два раза он был легко ранен, один раз серьёзно контужен в спину осколком бомбы и однажды едва не захвачен в плен французскими зуавами. Не менее рискованное положение создалось в июне 1855 года, когда после исключительно интенсивной бомбардировки французы бросили свыше 13500 человек на штурм Малахова кургана. Захватив батарею Жерве и обойдя курган, они прорвались на окраину Корабельной стороны. Необычайная отвага генерала Хрулёва спасла ключевую позицию крепости от захвата, расстроила общий штурм союзников и принесла русским победу. Нахимов подоспел, когда судьба кургана, благодаря Хрулёву, была уже решена. Однако французы послали на штурм последнюю волну атакующих. Собрав уцелевших защитников, оставшихся почти без офицеров, адмирал сам повёл их в контратаку и очистил подступы к этому легендарному редуту, чем завершил подвиг доблестного генерала.

Формально Нахимов занимал должности: командующего эскадрой, помощника начальника гарнизона, исправляющего должность командира Севастопольского порта и военного губернатора города. Фактически Нахимов сосредоточил в своих руках все дела обороны города, не ожидая никаких приказов или рескриптов. Генерал Моллер, занимавший должность начальника штаба войск, которой он абсолютно не соответствовал, сам подчинился авторитету адмирала, а сменивший его барон Остен-Сакен больше молился богу и, сидя в каземате, охотно предоставил Нахимову возможность распоряжаться всеми силами и средствами крепости, искренне удивляясь его бесстрашию, уму и энергии.

Адмирал Нахимов стал, по нынешней терминологии, общевойсковым командиром, вернее, командующим, так как ему приходилось руководить объединёнными силами армии и флота, со всеми входящими в их состав различными родами войск и обеспечивающими службами. Все оперативные и тактические вопросы он решал в согласии с генералами Васильчиковым, Хрулёвым, Хрущёвым и другими. Инженерные планы и работы осуществлялись через Тотлебена. Вопросы использования артиллерии Нахимов решал сам — более компетентного в этих делах начальника не было. Городская администрация и все учреждения, остававшиеся в пределах его власти как губернатора, а также военный порт подчинялись ему непосредственно.

Нахимов проявлял особую заботу о раненых, находя время для ежедневного посещения лазаретов или перевязочных пунктов. Он ободрял не только солдат и матросов, но и медиков, которых было настолько мало, что они выбивались из сил. Здесь Нахимов встретился, познакомился и подружился со знаменитым Н. И. Пироговым. Он бывал у Нахимова дома, видел его не только в госпиталях, но и на бастионах, и в последующем всегда вспоминал или писал с исключительной теплотой о «незабвенном адмирале». Не удивительно, что эти два русских патриота так быстро сошлись и поняли друг друга.

Трудность положения Нахимова заключалась в том, что люди и средства, сосредоточенные в городе, принадлежали различным ведомствам. Кроме того, следует учесть, что Меньшиков не терпел Васильчикова и Тотлебена, а Остен-Сакен ненавидел Хрулёва, видя в нём конкурента на свою должность. Нахимову приходилось мирить их или призывать к порядку, и только его исключительный авторитет помогал ему выходить из затруднительных положений.

К числу многих других мероприятий, осуществлённых адмиралом, надо отнести сооружение большого плавучего моста через Южную бухту, выполненное под его руководством.

Поскольку инициатива нападения, а соответственно выбор времени и направления атаки принадлежали союзному командованию, необходимо было дислоцировать резервы где-то в центре обороны с тем, чтобы в зависимости от обстановки перебрасывать их на угрожаемый участок. Для гарнизона ограниченной численности такая возможность действовать по внутренним сообщениям представляла большую выгоду, но обороняемый район был разрезан Южной бухтой по меридиану на две части.

2 октября Нахимов вывел в Северную бухту все боевые корабли, кроме «Ягудиила», оставленного в качестве плавучей батареи, и дал указания порту построить прочный и широкий плавучий мост на восемнадцати корпусах больших судов. Мост этот, допускавший прохождение любых пехотных частей ускоренным маршем, был готов 4 октября и в дальнейшем полностью оправдал своё назначение.

Кроме того, Нахимов учредил в военном порту центральный запасный артиллерийский парк, в котором были сосредоточены орудийные установки, их принадлежности и боезапас, снятые с кораблей Черноморского флота. Это мероприятие позволило планомерно заменять повреждённые или расстрелянные установки на бастионах и постепенно расширять состав артиллерии, участвующей в обороне города.

Но в этом деле Нахимов был ограничен нехваткой боевых припасов. Когда все запасы пороха в порту и на кораблях были исчерпаны, Севастополь стал целиком зависеть от подвоза, находившегося в ведении военного министерства. В результате отсутствия продуманной системы снабжения, гомерических хищений и бюрократизма питание крепостной артиллерии было настолько плохо организовано, что сильно ослабляло оборону. Нахимову оставалось только, помимо неоднократных напоминаний начальству, писать в приказе, обращаясь к славным защитникам: «Трата пороха и снарядов составляет такой важный предмет, что никакая храбрость, никакая заслуга не должны оправдывать офицера, допустившего её».

В подавляющей части биографий Нахимова не приводится оценки его деятельности по должности командира севастопольского порта. А между тем порт представлял собою хозяйственное депо главной базы Черноморского флота и всего театра в целом. Он располагал громадным хозяйством в виде запасов широкой номенклатуры, разнообразных мастерских, арсеналов, верфей, доков, госпиталей, складов, всевозможных плавучих средств, докового водопровода и бесконечного числа других крупных и малых объектов, составляющих материальную базу флота.

Нахимов принял на себя ответственность по использованию запасов морского ведомства на нужды непосредственной обороны города несмотря на то, что такие расходы не были предусмотрены действующими положениями. Это происходило в трудное для Севастополя время: в городе не было никаких материалов, непосредственно необходимых для обороны, не было даже сапёрных лопат. Адмиралу пришлось, нарушая все табели и положения, ежедневно превышать свою власть и разрешать то, чего разрешать он не имел права. Приведём два характерных примера.

Для быстрого возведения фортификационных сооружений на сухопутном обводе понадобились мешки. Наполненные землёй, они служили внешним покровом («одеждой») для брустверов, траверсов и всех откосов при сооружении фортов, бастионов и батарей. Контур основного обвода Южной стороны Севастополя протянулся более чем на семь километров. Это требовало громадного количества мешков. Согласно архивным материалам, к 6 апреля 1855 года было сшито 499429 мешков. Сам Нахимов, обращаясь по команде с настоятельной просьбой, «чтобы были доставлены материалы на мешки в самом скором времени; ибо онных только остаётся на один день…», оценивал суточный расход их от 7 до 10 тысяч. Пришлось разрешить шить мешки из парусов кораблей, затем из новой парусины и, наконец, перейти на подкладочный холст и равендук (толстая льняная ткань). Конечно, эти мешки имели прочность небывалую в инженерной практике и, очевидно, спасли немало жизней, но надо помнить, что дело происходило во времена, когда одним из основных устоев империи была осмеянная Щедриным бюрократическая машина, для которой расходование равендука или холста на земляные мешки было преступлением гораздо более серьёзным, чем неподготовленность Севастополя к обороне. Характерно, что сменивший Меньшикова князь Горчаков согласился утвердить использование нештатного материала. Но только за время своего командования, специально оговорив, что «за те материалы, которые израсходованы при кн. Меньшикове, надобно просить у него утверждение».

Аналогично этому, с первых дней блокады Южной стороны встал вопрос 96 использовании запасов рангоутного и кораблестроительного леса. Первая бомбардировка Севастополя застигла гарнизоны бастионов прикрытыми земляными брустверами только с фронта и траверсами с боков. Много лишних потерь было вызвано тем, что не оказалось перекрытых помещений (блиндажей). Главным строительным материалом для перекрытий служил лес, то есть брёвна, засыпаемые камнем и землёй до необходимой толщины. Но леса-то как раз на месте не было, и никто не подумал о его заготовке. Сначала был использован рангоут затопленных кораблей, а под конец в дело пошли ценнейшие сорта леса, годами выдерживавшиеся для наиболее ответственных деталей корабельной архитектуры.

Нахимов и здесь не остановился перед использованием всего необходимого для нужд обороны. Поэтому батарейные платформы под снятые с кораблей пушки были сколочены на бастионах из лучшего судостроительного материала, а все подразделения оборонительного пояса постепенно зарылись в землю, обозначив тем самым новый этап в развитии системы защиты. Это было ответом на появление разрывных бомб и на усиление навесного огня.

Были использованы и все флотские тросы. Из них изготовлялись мягкие щиты, которыми прикрывали пушечные амбразуры, для того чтобы английские и французские штуцерники не могли выбивать людей орудийных расчётов. Эти же тросовые щиты задерживали мелкие осколки от бомб. После того, как были израсходованы все старые запасы тросов, а также снятые с затопленных и разоружённых кораблей, Нахимов вынужден был приказать плести щиты из новых тросов.

Много хвалебных отзывов было написано как друзьями, так и врагами России по поводу героической обороны Севастополя. Отзывы эти проникнуты неподдельным изумлением храбростью и стойкостью русских матросов и солдат, искусством использования артиллерии и выполнения инженерных работ. Можно привести одно свидетельство, примечательное тем, что оно было сделано представителем армии США. Янки, в то время распространяя свою экспансию пока только в пределах Америки и на Тихом океане, нагло вламывались в Японию и подбирались к Формозе. Но в то же время они присматривались к чужим делам во всём мире и изучали опыт европейской войны в предвидении будущего столкновения с колониальными конкурентами и, в частности, с Испанией. Посланный наблюдателем в армию союзников американский капитан Г. Б. Мак-Клеллан, с удивлением описывая инженерные сооружения, возведённые Тотлебеном, добавлял, что «неподвижные громады не принесли бы никакой пользы без содействия защищавшей их искусной артиллерии и геройской пехоты. Были примеры, когда более сильные пункты, чем Севастополь, падали перед атакою менее обдуманною и упорною, чем та, которой он подвергался. Можно смело сказать, что осада Севастополя вызвала самую блистательную из всех известных доныне оборон крепостей».

 

Глава 8

 

Для всесторонней оценки личности Павла Степановича Нахимова большое значение имеет анализ его взаимоотношений с Николаем I, Александром II и с их ближайшим окружением.

Сдержанный Нахимов не демонстрировал своего истинного отношения к царю, за исключением редких случаев, когда его, что называется, прорывало, а Николаю I, как и его окружению, было невыгодно показывать, что они замечают со стороны адмирала какие-либо признаки отклонения от стандартной линии верноподданнического поведения.

Факты, подтверждённые документами и свидетельствами современников, показывают, что царь признал Нахимова значительно позже, чем общественное мнение флота, и позднее, чем русский народ, что Нахимов служил России, русскому народу, а не царю.

Николай I комплектовал титулованными бездельниками не только двор, но и государственную администрацию во всех её высших ответственных звеньях. При этом французские эмигранты постепенно заменялись остзейскими или прусскими немцами.

Внешний вид, то есть «стойка» и выправка, чёткий шаг, вместе с зычным «фронтовым» голосом и «обходительностью» в обществе, были не последними качествами для зачисления на какую-либо должность или в свиту фельдфебеля-царя. Нахимов ни в коей мере не отвечал этому стандарту николаевских любимцев. Некрасивый, сутуловатый, с медленными, несколько стеснёнными движениями в непривычной обстановке (то есть на берегу) и с внимательными, умными глазами вряд ли он мог радовать взоры царя и его высоких сановников. Главное, впрочем, заключалось в том, что Нахимов сам никогда не искал встреч с ними. Имея возможность попасть в гвардейский экипаж за отличие в кругосветном плавании на «Крейсере», о чём мечтали многие офицеры, он уклонился от этой чести.

Ещё в мирное время, в Севастополе, по должности начальника эскадры Нахимов имел право личного доклада Меньшикову, но явно избегал этого и все свои представления делал через Корнилова. Уже одного этого было достаточно, чтобы князь, привыкший к «искательству» всех подчинённых, возненавидел Нахимова. Главнокомандующий знал, что в критические дни главной базы флота Нахимов открыто назвал «игрой в жмурки» маневрирование Крымской армии в треугольнике Севастополь — Бальбек — хутор Мекензи.

Академик Е. В. Тарле во втором томе «Крымской войны» приводит свидетельство того, как Меньшиков «злобно говорил (о Нахимове) в своей компании, что ему бы канаты смолить, а не адмиралом быть». Но особенно хорошо осветил их взаимоотношения историк Крымской войны Н. Ф. Дубровин, описывающий приём, оказанный главнокомандующим прославленному адмиралу после Синопа:

«Князь Меньшиков в числе других также приветствовал победителей, хотя и не очень был доволен тем, что лавровый венок победы достался Нахимову, а не Корнилову, но обстоятельства были слишком круты, победа стала всем известна, и князь официально примирился с Нахимовым — виновником торжества Севастополя, а с ним и русского народа… Взойдя на корабль, где находился адмирал, он прежде всего велел выкинуть (поднять) карантинный флаг и затем уже обратился к Нахимову с поздравлением. Оставляя корабль, князь приказал, чтобы ни один человек эскадры не имел сообщения с берегом. В силу этого приказания и Павел Степанович также принуждён был оставаться на корабле.

Этим распоряжением он (Меньшиков) уничтожил все празднества, ослабил первое впечатление победы и лишил эскадру возможности принять меры к скорейшему исправлению».

Какой поразительный пример низкой зависти, плохо замаскированной служебной необходимостью! Адмирала можно было наказать, не пуская его на корабль, а задержать на корабле — означало оставлять его в привычной, любимой обстановке. Что касается срыва намеченных торжеств, то напрасно автор сообщения, измеряющий славу количеством банкетов, считает, что гнусный жест Меньшикова «ослабил первое впечатление победы». В то время как победитель сидел на корабле, слава его распространялась по всем уголкам необъятной России и одновременно ширилась за границей и никаким меньшиковым не дано было помешать этому.

Преемник Меньшикова — Д. М. Горчаков 1-й, тоже князь, — был таким же аристократом, богачом-помещиком, с богатой военной биографией, но… также без военных талантов. Бывший участник войны с Польшей и начальник штаба армия, подавлявшей Венгерскую революцию, он прибыл в Крым после неудач Дунайской армии в весьма оптимистическом настроении. Начав свою новую деятельность с представления Нахимова к чину полного адмирала, он почти одновременно отдал приказание о постройке наплавного моста через Северную бухту, тем самым предрешая свёртывание обороны Южной стороны. Нахимов назвал это мероприятие «подлостью».

Но то, что можно было полвека спустя с укоризной писать о Меньшикове или Горчакове, нельзя было обратить в адрес «в бозе почившего» монарха. Поэтому свидетельств об отношениях Нахимова с царём, подобных приведённому — Дубровиным, встречается значительно меньше и, конечно, не в официальных исторических трудах, а в письмах или воспоминаниях.

При рассмотрении приказов Нахимова отчётливо, без единого исключения, выявляется следующее: лишь в редких случаях упоминаются слова «государь» или «император», и притом весьма сдержанно, без всякого пафоса, и только тогда, когда без упоминания имени царя обойтись было невозможно.

Что касается личных писем, даже относящихся к раннему периоду, в них никакого упоминания о царе найти нельзя. Родина, матросы, корабли, море или погибшие товарищи — вот объекты внимания Нахимова, причём сдержанный адмирал часто не скупился на теплые и хвалебные эпитеты.

Однако он не совсем игнорировал самодержца. Записан случай, когда Нахимов, укоряя молодого офицера за невнимание к своим обязанностям, прибег к такому анекдотическому доводу. Говоря, что за провинившегося никто думать или делать не станет, адмирал прибавил: «Царям много дела, им есть о чём думать: во Франции революция, в Германии также…». Помимо того, что цари в данном случае притянуты явно не к месту, с очевидной целью издёвки, само существо фразы получает особую значимость, если связать её с подавлением Венгерской революции царским самодержавием. Это высказывание адмирала — как будто бы шутка, сказанная вскользь. Но она была до того явно неуместна в присутствии многих офицеров-дворян (особенно, если вспомнить, как жадно прислушивались к каждому слову адмирала, о чём сам Нахимов хорошо знал), что шутка приобретает значение не случайного поступка со стороны такого собранного и строгого к себе человека, каким был Нахимов, всегда взвешивавшего каждый свой шаг.

Могли ли остаться незамеченными гуманизм, демократические настроения и передовые убеждения адмирала? Нет, этого не могло быть — слишком видной фигурой был сам Нахимов и чересчур расходилась его линия поведения с общепринятой в офицерской среде.

Именно потому, что популярность адмирала среди бойцов была исключительно высока, всякое его острое или злободневное слово тотчас делалось известным во всех подразделениях осаждённого гарнизона. Через день оно делалось известным в ставке главнокомандующего, а ещё через неделю — в Зимнем дворце и в салонах Санкт-Петербурга.

Когда Николай I поручил посланному в Крым флигель-адъютанту передать Нахимову поцелуй и поклон, адмиралу давался повод для примирения. Но он не использовал его и, увидев флигель-адъютанта, громко спросил: «Вы опять с поклоном-с? Благодарю вас покорно-с! Я и от первого поклона был целый день болен-с!». Такого ответа не посмел бы дать в то время ни один адмирал, генерал или офицер. Те немногие, которые могли бы сделать это, были повешены, умирали на Кавказе или томились на поселении в Сибири.

Когда в Крымскую армию дважды приезжали младшие сыновья царя и оба раза непродолжительно гастролировали в Севастополе, Нахимов очень тяготился их присутствием.

25 июня 1855 года, то есть за три дня до смертельного ранения Нахимова, ему доставили извещение об императорском указе насчёт данной ему «аренды по чину адмирала». Адмирал в присутствии штабных офицеров ответил: «Да на что мне аренда? Лучше бы они мне бомб прислали!».

Неслыханная реакция на «всемилостивейшее пожалование»! Никто не посмел бы так ответить, кроме Нахимова, и никому этого не простили бы, кроме Нахимова (вернее, сделали вид, что не обратил внимания).

Обилие наград, полученных Нахимовым в последний год жизни, показывает лишь то, насколько он нужен был Николаю I и Александру II и в какой мере им приходилось поступаться своим самодержавным самолюбием.

Нахимова нельзя было не награждать, так как за его подвигами следила вся страна. Его некем было заменить, особенно после гибели Корнилова. Не было другого человека, который мог бы, если не исправить преступные ошибки царского правительства, то хотя бы длительной и героической обороной спасти военный престиж империи.

Зная преданность Нахимова Родине и любимому делу, его сберегали на чёрный день, но никогда не приближали. Однако Нахимов не считал себя обойдённым или обиженным. Он жил вне интриг, конкуренции и интересов правящей верхушки, вполне довольный ставшей родной для него флотской средой.

 

Глава 9

 

При всей глубокой симпатии, которую внушает образ Павла Степановича Нахимова, столь необычный на мрачном фоне дореформенной России, всё же его нельзя переоценивать.

Прежде всего бросается в глаза крайность некоторых убеждений адмирала, доведённая до степени чуть ли не профессионального фанатизма. Он считал, что семейная жизнь «портит» моряка, отвлекает его от службы. Такие его изречения, как: «зачем мичману жалование?», показывают, что ко всем окружающим он подходил со своей меркой. Сам Нахимов не делал попытки обзавестись семьёй, а большую часть личных средств тратил на корабельные дела или отдавал нуждающимся.

Но главное заключалось не в этих частных моментах, а в том, что Нахимов почти целиком ушёл в служебную скорлупу; он сознательно отгораживался от окружающей действительности и ограничивал свой мир узкими рамками профессиональных интересов. Не трудно видеть, что это была сознательно принятая линия поведения человека, который не нашёл другого выхода из тупика, так как не мог совместить свои убеждения с условиями, созданными царским режимом.

Нахимов не оставил точных формулировок доктрины, которую исповедовал. Однако, если собрать всё, что отразилось в отдельных высказываниях, письмах и особенно в его поступках, то миропонимание Нахимова можно восстановить с достаточной степенью достоверности. Прежде всего Нахимов был идеалист с налётом известной доли прогрессивного романтизма. Будучи сам глубоко честным и гуманным человеком, он считал, что если бы все без исключения офицеры были честными, перестали быть эгоистами, отдавали всё своё время бескорыстному служению Родине, перестали считать себя помещиками, а матросов — крепостными, заботились о них и т. д, то всё было бы в порядке. Таким образом он лелеял возможность создания какой-то социальной идиллии в «морской семье».

Вместе с тем ясно, что прогрессивно мыслящий Нахимов не пошёл на открытый разрыв со своим классом. Он выбрал линию самозабвенного служения Родине, максимально облегчая положение матросов, просвещая их и прививая им чувство долга. К этому делу он старался привлекать и офицерскую молодёжь.

Одной из самых характерных особенностей адмирала Нахимова является последовательность его мыслей и действий и, как следствие, исключительная цельность характера. Её помогло выработать, помимо таких свойств, как прямота, искренность, убеждённость и принципиальность, то немаловажное обстоятельство, что Нахимову ни разу не пришлось идти на компромисс со своей совестью.

В бою при Наварине лейтенант Нахимов громил турок не только по долгу присяги. Он вполне справедливо видел в турках врагов России, врагов греков и всего христианского населения Балкан. Вот почему он так торопился к берегам Мореи и досадовал на шторм, задержавший «Азов» у Гибралтарского пролива. Когда в 1830 году, вследствие драконовских карантинных правил, установленных по случаю грозившей эпидемии чумы, в Севастополе вспыхнуло военное восстание, которое пришлось усмирять оружием, Нахимов состоял членом комиссии по борьбе с холерой в Кронштадте, где удалось избежать кровопролития.

Неся охрану кавказских берегов, Нахимов, посвятивший этому делу почти пятнадцать лет своей жизни, в полном соответствии со своими убеждениями преследовал английских и турецких агентов — контрабандистов, ввозивших порох и оружие и вывозивших юношей и девушек на продажу в Константинополь. Объективно он воевал не с обманутыми горцами, а с их имамами, действовавшими не только во вред России, но и во вред беднейшим горцам. В Синопе он громил не только исторических врагов России, которых били Спиридов, Ушаков и Сенявин, но и первый эшелон десантной операции, нацеленный на Кавказ для похода в Грузию. Наконец, в Севастополе Нахимов мужественно руководил защитой территории России от вторжения интервентов и спасением главной базы флота.

Итак, во всех серьёзных случаях Нахимов действовал так, как считал нужным не только в силу приказа или долга службы, по и по долгу совести. Это давало ему ту моральную силу, которую неизменно ощущали все его подчинённые.

Конечный исход борьбы за Севастополь Нахимов предвидел с самого начала войны, так как хорошо знал гнилость всей государственной системы. Однако адмирал считал своим долгом принимать все доступные и даже героические меры для того, чтобы обеспечить возможно более длительное сопротивление родного города. Нахимов рассчитывал на то, что война всколыхнёт Россию, отрезвит и призовёт к исполнению долга правящий класс, и он, опираясь на бескорыстный и самоотверженный патриотизм матросов и солдат, сумеет организовать силы и средства империи и направить их на помощь Севастополю. Но, к его горькому сожалению, произошло обратное. Коррупция, казнокрадство и дезорганизация государственного аппарата шли в возрастающем темпе; реакция в стране усиливалась, ответом на что были крестьянские восстания. Крымская армия проигрывала одно сражение за другим.

Несмотря на это, Нахимов не изменил линии своего поведения, повседневно воодушевляя солдат и матросов, делая нечеловеческие усилия и жертвуя всем, чтобы продержаться лишний месяц, лишний день, чтобы возможно больше нанести потерь врагу, чтобы «честь и слава остались неукоризнены».

Напрасно некоторые авторы причисляют Нахимова к сознательным самоубийцам. Это большая ошибка: нельзя воина, решившего стоять до конца на боевом посту, считать самоубийцей. Адмирал Нахимов намеренно не берёг себя; в Севастополе, как и повсюду, он не уклонялся от опасности, так как знал и видел на деле, что пренебрежением к смерти воодушевляет тех, кто был призван выполнять свой воинский долг в таких тяжёлых условиях. В этом его величайшая заслуга, тем более что одновременно он продолжал энергично руководить всеми видами обороны и сделал всё, что было в человеческих силах.

Он погиб смертью героя. Более того, он погиб, как народный герой.

Все историки обычно указывают на то, что Нахимов был погребён под центральной частью Владимирского собора, в одном склепе со своим учителем Лазаревым и его любимыми учениками — Корниловым и Истоминым. Но по какой-то странной деликатности, весьма сомнительного качества, к которой прибегали всякий раз, когда разговор заходил о позорных для иностранцев событиях, большинство историков не рассказывало о том, что в 1856 году, когда русские войска принимали обратно город Севастополь, могила Нахимова оказалась осквернённой, а гроб разграбленным.

Прошло 150 лет со дня рождения великого патриота Павла Степановича Нахимова.

Ушла в прошлое героическая оборона Севастополя, славу которой затмили героизм и стойкость, проявленные советскими моряками и солдатами во время Великой Отечественной войны. Главная база Черноморского флота, временно захваченная гитлеровцами, была возвращена Родине не усилиями дипломатов на конференциях, как после Крымской войны, а советскими Вооружёнными Силами.

С новыми событиями связано много новых имён советских полководцев и флотоводцев, воспитанных Генералиссимусом Сталиным. Несмотря на это, имя адмирала Нахимова не забыто и живёт среди нас. Традиции Нахимова легли в основу многих славных дел, совершённых его учениками, и в первую очередь Бутаковым и Макаровым.

Многие идеи Нахимова о методе воспитания личного состава, о системе боевой подготовки флота явились тем фундаментом, на котором создавались новые советские традиции, обогащённные революционными традициями русских моряков. Лучшая часть наследия знаменитого адмирала
живёт до наших дней и служит делу развития и укрепления морской мощи Советского Союза.