Ашот Мартиросович Арзуманян (29.05.1913, Шуши, Арцах – 14.06.1995, Шуши) – писатель, журналист. О нём кратко – в русскоязычной и армяноязычной Википедии, в энциклопедии АйАзг. В 1978 году он повторно после 1973 года издал книгу (Воениздат, 494 с., 2 руб.) об Адмирале Флота Советского Союза И.С. Исакове, с которым лично общался до безвременного ухода адмирала в 1967 году. На основании подлинных документов и фактов автор написал роман-хронику жизни и деятельности видного советского флотоводца, ученого и писателя Адмирала Флота Советского Союза Ивана Степановича Исакова. В книге рассказано о жизненном подвиге И.С. Исакова, который после тяжелого ранения, мучимый постоянными болями, на протяжении многих лет продолжал непрерывно и плодотворно трудиться на благо Родины.

Спустя полвека текста этой важной книги нет в Интернете. “Хачмерук” сделал отекстовку и публикует фрагменты большой книги по главам – http://crossroadorg.info/isakov-arzumanyan/

Ниже представлена глава книги о детстве Ованеса (Ваника) Исакова и о корнях рода Исаакян. В преддверии 130-летия Адмирада Флота Советского Союза считаем важным не просто перечислить его заслуги и регалии, но поклониться  корням его рода и показать эволюцию становления. Во-первых, не зная деталей детства Ованеса, невозможно полноценно понять его и взрослого. Во-вторых, если взрослые не только хотят всуе формально повторять штампы типа “Исаков – видный адмирал…”, а имеют желание, чтобы и из их детей, из нового поколения формировались новые Исаковы, то стоит ознакомиться им и ознакомить их детей с этим периодом становления будущего военачальника.

Детство Ованеса подробно описано только в книге Ашота Арзуманяна. Оно описано в художественной форме – именно такая форма лучше передаёт детали. Первое издание было выпущено в шестой год после ухода Ивана Степановича – при жизни его жены, брата, сестры, дяди, многих людей, знавших Исакова. Потому этот роман, в том числе и в части детства, есть быль.

“Хачмерук” в представляемой ниже 27-страничной главе о детстве Ованеса для удобства добавил подзаголовки синего цвета. Также добавлены уточняющие веб ссылки и фотографии для  большей информативности, поскольку в изданиях книги 1973 и 1978 годов иллюстраций не было, тем более – ссылок на Интернет.

 

СРОЧНЫЙ ВЫЗОВ

Часы размеренным перезвоном отмерили время. Три часа ночи. Когда утихла боль в ноге, адмирал поднялся с тахты и взялся за костыли. Подойдя к письменному столу, он нажал кнопку. Матовый свет настольной лампы осветил небольшой бюст Ленина, книги с закладками, карты, записи, стаканчик с остро отточенными карандашами.

… Шла зима первого послевоенного года. Но проблемы, связанные с грандиозной битвой, продолжали волновать Исакова. Который раз он мысленно возвращался к различным аспектам этой большой темы! Откинувшись в кресле, Исаков отвел взгляд от бумаг на столе и, по привычке приложив карандаш к верхней губе, задумался. Кто видел хоть раз благородные черты его лица, высокий лоб, сосредоточенный, направленный прямо на собеседника взгляд, тот никогда не забудет Исакова. Почему-то мне пришли на память сказанные во время одной из наших бесед слова: «Остерегайтесь людей, избегающих смотреть прямо в лицо собеседнику. Они способны на любую подлость».

Иван Степанович, отпив несколько глотков холодного черного кофе, снова взялся за ручку. Еще одна страница — результат напряженной мысли: «В условиях возросшей мощи авиации, оказавшей сильное влияние на ход морских операций, лишение флота противника его баз является одним из радикальных решений для достижения основных целей морской войны».

Когда Исаков записал последние слова своих теоретических выводов, раздался телефонный звонок. В ночной тишине этот звук показался особенно пронзительным. Адмирал невольно посмотрел на часы: было 3 часа 20 минут. Он снял трубку:

— Исаков слушает.

— Я вас потревожил? — спрашивал знакомый голос,

— Нет, товарищ Поскребышев, я работаю.

— С вами хочет говорить товарищ Сталин. Прислать машину?

— Спасибо. Я приеду на своей.

Дом на улице Серафимовича, где жили Исаковы, находился недалеко от Кремля. Через несколько минут, прошуршав по заснеженному Каменному мосту, черный лимузин въехал в Боровицкие ворота. Машина со стороны Ивановской площади повернула в тупик и застыла у подъезда.

Адъютант вышел из машины и, приоткрыв дверцу, помог Ивану Степановичу выйти на тротуар. Исаков на костылях пошел к подъезду. Дежурный изнутри открыл вторые двери, чтобы Исакову было легко пройти. Адмирал снял шинель, повесил фуражку и направился к лифту. Здесь произошла неожиданная встреча с Климентом Ефремовичем. Они обнялись и обменялись короткими фразами. Ворошилов пригласил Исакова первым войти в кабину. На втором этаже они расстались.

Исаков прошел через овальную комнату для ожидания, затем направо по знакомому коридору к кабинету приемной. Поскребышев, увидев адмирала, поздоровался. В его голосе прозвучали теплые нотки.

— Пройдите, пожалуйста.

Сталин поднялся из кресла и своей обычной неторопливой походкой направился навстречу адмиралу. Он подошел близко, чтобы Исакову было удобно поздороваться. После рукопожатия предложил сесть.

После обмена мнениями по некоторым вопросам разговор был переведен в область военно-морских проблем. И тут совершенно неожиданно прозвучал вопрос:

— Товарищ Исаков, мы вынуждены обратиться к вам. Вы могли бы помочь навести порядок в Главном морском штабе?

— Я делаю, что могу.

— Как замнаркома. Но можете принести пользы больше, я это знаю. Как вы посмотрите, если вас вновь назначим начальником Главного морского штаба?

— Товарищ Сталин, я без ноги. Мне трудно бывать на флотах и кораблях.

Как Исакову показалось, Сталин немного нахмурился. Потом сказал:

 

ДОМ НА РЕУТОВСКОЙ

Приезд Степана Исакова в отпуск из Баку в Тифлис к своей семье  (около 1903 года)

 

Старинный город, широко раскинувшийся по обоим берегам Куры, еще крепко спал, а с темно-фиолетового неба одна за другой постепенно исчезали крупные звезды, пока над горизонтом не осталась лишь одна, слабо мерцающая. Во дворе двухэтажного дома, где снимала комнаты семья Исаковых, царила предутренняя тишина. Ее вдруг нарушили шумная возня и ожесточенное чириканье воробьев в листве большого платана. Огромный черный кот с белыми лапами и пушистым хвостом, прищурив зеленый глаз, вгляделся в крону.

Молодой сапожник, нанимавший у хозяйки соседнего домика — старой Ханпэри — подъезд под свою лавочку, уже снял деревянные ставни и вывесил вместо них жестяной лист с намалеванным сапогом и словами:

Стой, не прахади

здес жио

весели чалавек Гио

он красни вино пио

хароши сапог шио.

Томясь ожиданием, Ваник и Павлик Исаковы еще накануне съездили на вокзал и узнали в справочном киоске, что бакинский поезд прибывает в Тифлис в два часа дня. Большие ходики в средней комнате пробили трижды, стол был накрыт, ребята маялись возле ворот, а отец все не приезжал.

Но вот послышалось дребезжание пролетки, раздались радостные крики. Мария Егоровна, сестра Степана Егоровича Исакова, сорвала с себя передник, а Ита Антоновна, жена, отложила в сторону пяльцы и, побледнев, схватилась за сердце.

А от ворот уже двигалась целая процессия. Сын дворника Караман с чемоданом, сыновья Ваник и Павлик и дочка Маник окружили отца — худощавого смуглого мужчину с большими черными глазами. Обнимая одной рукой за плечи девочку и что-то со смехом говоря ей, он держал в другой форменную фуражку и обмахивал ею разгоряченное лицо.

Увидев стоящую на верхней ступеньке сестру, приезжий быстро поднялся на балкон и, широко раскинув руки, крепко обнял Марию Егоровну. Потом, оглянувшись, почти бегом направился к Ите Антоновне, которая стояла перед столом, держась ‚рукой за его край и не сводя глаз с подходившего мужа.

— Не надо, родная… Ведь ты же знаешь — тебе нельзя волноваться! Машука, дай-ка воды и капель каких-нибудь…

Степан раздаёт домочадцам подарки из Шуши

Когда Ита Антоновна, немного успокоившаяся, но все еще бледная, с непросохшими слезами на глазах, что-то тихо спрашивала у мужа, Мария Егоровна высунула на минутку голову из кухни и окликнула брата:

— Степан, ради Бога, займись Маник, она умрет от любопытства, если сейчас же не распакуешь вещи и не объяснишь, что из привезенного кому предназначается!..

Громко рассмеявшись, Степан Егорович распорядился:

— А ну, молодцы, тащите все сюда! Приступаю к распределению богатых даров великого сахэма племени гуронов…

— А Ваник и Павлик уже не увлекаются индейцами, — поспешила сообщить всеведущая Маник. — Они все книжки про индейцев мне подарили, а сами накупили у букинистов около Александровского сада всяких морских с картами.

— Ого, вот это новость! — с удивлением произнес Степан Егорович. — А я уже решил, что оба сына у меня подадутся к индейцам и мне с матерью останется в утешение только дочка.

Степан Егорович засучил рукава, достал связку ключей и, поглядывая на Маник, стал перебирать их, словно не зная, который из них подходит к замку чемодана, а который — к висячему замку корзины. Но на этот раз девочка перехитрила отца: усевшись за стол, она стала насвистывать какой-то немудреный мотив, что-то высматривая в распахнутое окно галереи. Степан Егорович сдался: вставил по очереди соответствующие ключи в замки,

И тут даже спокойно державшиеся мальчики ахнули и вместе с Маник придвинулись к столу, на который отец выкладывал «великие дары», приговаривая:

— Вот два рога буйвола — заметьте: с приделанными крышечками, — которые нашим дедам служили вместо пороховниц; это — на память от брата вашего прадедушки, Ваник и Павлик. Это —браслет ручной работы с узором шушинских мастеров, который Маник прислала жена вашего покойного деда. Это — коврики-паласы и цветные нарядные носки — «джурабки», которые прислали Машуке и Ите мои невестки. Для общего потребления вот эти шушинские печенья — «гата» — вместе с маслом и лесным медом в этих глиняных кувшинчиках. Кроме того — поручение передать Ванику и Павлику, что их очень-очень ждут в будущем году в Шуши, ибо во всем Карабахе стало известно, что, потрясенные их блестящими ответами на вступительных экзаменах, преподаватели реального училища не согласятся отпустить их в текущем году из города Тифлиса…

Планы перевода Степана из Баку в Тифлис в распоряжение канцелярии наместника

— Подожди, подожди, Степан, я ничего не понимаю! — удивленно прервала мужа Ита Антоновна, не отрывая восхищенного взгляда от ковриков чудесной расцветки и нарядных шерстяных носков с причудливым орнаментом: — Ты разве не из Баку приехал? Откуда же подарки от шушинских родичей?

— Ну да, ехал из Баку, но, понимаешь, на станции Евлах нечаянно свернул к Шуши, — «серьезно» объяснил Степан Егорович, но, заметив, что жена смотрит на него с упреком, поспешил добавить: — Когда я писал вам последнее письмо, я ещё не получил послания из канцелярии наместника от сенатора Ватацци, «с получением сего немедленно выехать в город Тифлис с целью производства съемок местности для проложения наиболее удобной трассы намеченного постройкой железнодорожного пути от Владикавказа до города Тифлиса». Аналогичное же послание, видимо, получило и моё начальство, оформившее мой перевод из Баку сюда. Так что теперь я числюсь в распоряжении канцелярии наместника и с первого июля должен быть на месте – то есть в окрестностях Душети и Ананури. Так-то, дорогие мои!

—Тетя Маша, папу в Тифлис перевели, он с нами будет жить! — кинулась на кухню Маник. Оттуда выглянула раскрасневшаяся Мария Егоровна.

— Степан, что она выдумывает? Ты действительно перевелся? — нетерпеливо спросила она и, когда брат кивнул в ответ на ее слова, радостно воскликнула: — Накрывайте скорее на стол, я несу суп и рыбу, и чтоб Степан ни слова больше не говорил, пока все не сядем! — Мария Егоровна быстро разлила суп по тарелкам и заявила: — Суп прямо с огня, так что у тебя в распоряжении несколько минут, Степан: коротко объясни, что там произошло?

— Вызвали сюда для выяснения — возможно ли пробить тоннель под Кавказским хребтом, чтобы провести железнодорожный путь Беслан—Тифлис. Наместник граф Воронцов-Дашков создал правительственную комиссию, председателем назначил своего помощника по гражданской части сенатора Ватацци, а тот письменно предложил мне выехать в Тифлис, чтобы руководить работой группы топографов и путейцев. Меня официально перевели в распоряжение канцелярии наместника. Ну вот и все, и суп уже остыл.

Вероятно, во всем городе не нашлось бы другой такой счастливой и радостной семьи, как та, которая сидела в этот день за обеденным столом в скромном флигеле дома на Реутовской улице.

О переезде семьи Исаковых с улицы Бесики на Реутовскую

 

Когда убрали со стола и Маник внесла красиво разложенные на вазе ранние фрукты, Степан Егорович, закурив, заявил:

— Ну, теперь моя очередь спрашивать, реутовцы: почему вы переехали с Бесики на эту улицу? Ведь там и двор был побольше, да и Ботанический сад близко — мальчики, кажется, через какой-то потайной ход туда лазили, насколько мне помнится.

— Да, но квартира была сырая, — возразила Ита Антоновна. — Доктор прямо сказал, что Павлику после скарлатины нужно солнце. А здесь у нас с утра до вечера солнце.

— И змей нет, что маму пугали! — вставила Маник.

— Ну, положим, пугалась не только Ита, уж на что я к змеям привычная, и то в дрожь бросало, когда я видела на ступеньках лестницы или на перилах этих самых ужей! — поправила девочку Мария Егоровна.

— Потом, и хозяйка у нас изумительная женщина.

Когда Маник корью заболела, она мальчиков к себе забрала, в комнату своего брата поместила, как за родными смотрела, всякими лакомствами угощала и… — Но Ита Антоновна не успела договорить.

— …и наставлениями тоже, — скромно дополнил её рассказ Ваник.

Павлик фыркнул и уткнулся лицом в плечо матери.

— У всякого человека есть недостатки, — невольно улыбнулась Мария Егоровна и строго спросила: — А ты не согласен с тем, что у нашей Егисабет Согомоновны недостатков этих намного меньше, чем положено иметь человеку?

— Честное слово, согласен, — искренне. Подтвердил Ваник. — Правда, она страшно проницательная, и это ужасно неудобно, но она и добрая, и щедрая, и остроумная!

 

Полковник Реут в 1828 году вручает свой Георгиевский крест прапрадеду Ованеса уста Мукэлу Исаакяну за помощь в обороне Шуши от Аббаса Мирзы

— Так что вам всем по душе пришлась новая квартира на Реутовской? — весело заключил Степан Егорович. — Ну, тем лучше! А известно ли вам, почему эта улица, на которой вы так хорошо себя чувствуете, называется Реутовской? Нет? Ну так вот. Знайте, что во время войны с персами в 1826—1828 годах опытный и бесстрашный полковник Реут со своим немногочисленным отрядом егерей и казаков и четырьмя орудиями отстояли город Шуши от вторгшихся в Карабах и осадивших крепость войск вероломного персидского принца Аббаса Мирзы. У персидского принца было около шестидесяти тысяч солдат и тридцать орудий. Когда же у полковника Реута кончился порох, то у себя в оружейной мастерской порох для него готовил мой прадед — уста Мукэл. Аббас Мирза увидел, что Шуши ему не взять, снял осаду и, разбитый под Шамхором отрядом генерала Мадатова, вынужден был убраться из Закавказья. В день снятия осады полковник Реут взял свой Георгиевский крест — высшую награду за воинскую доблесть — и прикрепил его на грудь уста Мукэла… Вот какое славное имя носит улица, на которой вы живете.

— Вот это да! — с восторгом воскликнули Ваник и Павлик. А где теперь крест Георгия?
— Хранится у внуков уста Мукэла.

Чёрный с белыми лапками кот подошёл и потёрся о ногу Степана Егоровича.
— Ой, папа, это же наш Белолапкин к тебе ластится! — весело воскликнул Ваник, стремясь отвлечь Маник от мыслей о шушинской поездке. — Ты знаешь, тетя Маша запрещает ему попрошайничать, и он решил к тебе подлизаться. Он у нас и хитрый и ужасно вредный: почему-то Павлика невзлюбил, тёти Маши боится, а к Маник иногда но ночам лазит на кровать — помнит, как она его от мальчишек спасла.

— Они привязали его (он тогда худым, грязным замухрышкой был) к веревке и тащили, чтобы утопить в Куре, а Маник налетела на них, завизжала и вцепилась вожаку в волосы, начала царапать ему лицо; все разбежались, а она принесла котенка домой, — одним духом выпалил Павлик.
Маник расцвела и радостно поглядывала на отца — рассказ о ее победе над зловредными мальчишками с соседнего двора польстил ей.

— Ну, видно, у вас очень интересные рассказы про мальчишек, про вредного Белолапкина, а я с дороги устал, — признался Степан Егорович. — Постелите-ка мне в галерейке. Хочется отдохнуть.

Ованес признаётся отцу: “море я люблю по-настоящему!”

Домашние разошлись: Мария Егоровна пошла на кухню, Ита Антоновна уложила Маник в своей комнате и откинула занавеску с высокого окна, чтобы в комнате стало прохладней, мальчики взяли яблоки и сливы на долю Карамана и, условным свистом вызвав его, вместе с ним поднялись на «наблюдательный пункт». Ита Антоновна снова вынесла столик с укрепленными на нем пяльцами, села перед окном и склонилась над вышивкой.
Кот Белолапкин растянулся на подоконнике и задремал, иногда приоткрывая зеленые щелочки и косо поглядывая на нахальных воробьев, возившихся в кроне платана.
В наступившей тишине словно явственней стал тонкий аромат глицинии, гибкие ветви которой с гроздьями лиловых цветов поднимались по столбам балкона.
После чая Степан Егорович предложил детям прогуляться перед сном до Воронцовского моста. Там Ваник показал домик, где живет с матерью и отцом его приятель Никал, поведал и о том, как Никал отказался взять деньги за рыбу и попросил Ваника привести к нему отца. Степану Егоровичу предложение насчет рыбалки понравилось, он обещал об этом подумать.
Когда они вернулись домой, сын, улучив момент, шепотом сказал:
— Папа, я хочу тебе одну вещь сообщить — можно?
— Говори, Ваник, я слушаю.
— Помнишь, когда мы возвращались, Павлик рассказал тебе о сапожнике, который снимает подъезд у соседки Егисабет Согомоновны — бабушки Ханпэри? Ну, о том самом, что намалевал на вывеске «Здес жио весели чалавек Гио». Ты знаешь, папа, он очень плохо говорил по-русски и всегда поет: «Ахмард-ахмард мивдиоди мэ нэла, таво чэмо, шэр бэди ар гицэриа…» (Из грузинской народной песни. По крутому склону медленно поднимаюсь я… Эх, головушка моя, не написано тебе удачи в жизни…) А со всеми, кто приходит заказывать ему сапоги или чинить обувь, он или по-грузински, или по-армянски, или на ломаном русском языке объясняется. Как-то раз я был дежурным, вдруг вижу (с нашего «наблюдательного пункта» весь дворик бабушки Ханпэри хорошо виден), вышел на балкон дядя Гио с молодым офицером, который ему сапоги заказал, и они говорят по-русски, а дядя Гио очень свободно, ну прямо прекрасно изъясняется, без всякого акцента. — Ваник привстал, пытаясь рассмотреть лицо отца.
— О чем же они говорили? — помолчав, спросил Степан Егорович.
— Я только отдельные слова расслышал: о «парнях с арсенала» и «парнях из депо».
— Я слышал, теперь ты моряком раздумал быть, решил в актеры податься? — поинтересовался Степан Егорович, меняя тему разговора.
— Да что ты, папа! — обидчиво возразил мальчик. — То просто забава, а море… море я люблю по-настоящему.

О том, как комендант осаждённого Баязета расцеловал Егора Исаакяна, деда Ованеса, доставившего зашитое под его кожу секретное донесение от генерала Арзаса Тер-Гукасова

Первые утренние лучи уже карабкались по отлогим перилам, когда на балкон осторожно поднялся Ваник, спустил на пол Белолапкина, стащил с себя одежду и, несколько раз присев с раскинутыми руками, энергично растер грудь и колени, а потом быстро нырнул под одеяло.
— Сколько орлов, беркутов и грифов подстрелено сегодня бесстрашными наблюдателями? — не открывая глаз, осведомился отец.
— Ой, папа, ты не спишь? — радостно взвизгнула Маник. — Ну тогда открывай совсем глаза и расскажи о дедушке — разведчике генерала со странным именем и о взятии Карса!
— Я сплю и говорил сейчас во сне. Не нарушай моего мирного сна, дочка!

— Правда, папа, расскажи, ты же проснулся! — живо подхватил Ваник. — Мама прошлый раз что-то доставала из шкатулки, в которой прячет разные документы, и там лежала медаль с надписью «За взятие Карса». Она тогда говорила, что дедушка был разведчиком и его послали в какую-то крепость, а письмо к офицеру, который командовал этой крепостью, зашито было в потайном месте на теле разведчика. Мне так хочется узнать все подробно!

— И мне тоже! — подал голос Павлик.

— Я расскажу вам, дети, лишь о двух донесениях, посланных во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов. Итак, в начале наступления русских войск крепость Баязет была взята начальником эриванской колонны русских войск генералом Арзасом Тер-Гукасовым. Оставив там гарнизон под командованием полковника Ковалевского, генерал двинулся на Игдыр. За время его отсутствия к Баязету подошли турецкие войска и осадили крепость. В Баязете не было воды, продовольствия и боеприпасов в обрез, положение русского гарнизона можно было считать безнадежным. Вся надежда была на то, что Тер-Гукасов, узнав об осаде Баязета, поспешит на помощь.

И действительно, темной ночью к стенам крепости подполз человек в курдской одежде. Закинув аркан на зубец крепостной стены, поднялся в крепость и велел часовым доставить его к коменданту крепости. Там он попросил привести кого-либо знающего армянский язык и через него объяснил, что у него в бедре зашито письмо генерала Тер-Гукасова. Его взяли в госпиталь, военный врач разрезал свежий рубец и достал из раны револьверный патрон, в который вложен был клочок папиросной бумаги с мелкими строчками: «Иду от Игдыра к вам, одна нога здесь, другая там. Спешу помочь вам разгромить отряды врага, всегда ваш Арзас Тер-Гукасов». Когда рану продезинфицировали, снова зашили и забинтовали, комендант крепко обнял и расцеловал смелого разведчика, с риском для жизни доставившего осажденному гарнизону весть о близком освобождении. Все с восхищением смотрели на смуглого, заросшего густой бородой пожилого человека в одежде курда. Этого смельчака звали Егор Исаакян. Кем он приходился тебе, можешь сказать, Маник?

— Это был мой дедушка, правда? — с сияющими глазами воскликнула девочка.

Медаль «За взятие Карса» от генерала Лазарева Степану Исакову 

— Правильно, дочка. Перейдем ко второму письму. Командующий всей Кавказской армией генерал Лорис-Меликов был медлительным и слишком осторожным военачальником и не решался на действия, которые должны были обеспечить победу русским войскам, но сопряженвые с риском. Среди высшего командования Кавказской армии только генералы Лазарев и Тер-Гукасов стояли за осаду Карса и Эрзерума, но их мнение долго не принималось в расчет Лорис-Меликовым. Когда наконец пришлось согласиться с мнением Лазарева и Тер-Гукасова, во все штурмовые колонны были назначены по два-три проводника из местных, карсских армян, одетых в русские шинели, которые провели штурмующие русские отряды по тайным тропам и лазам к самым уязвимым местам крепостных стен. Солдатам было приказано двигаться бесшумно, не открывая огня. Курение, разговоры и сигналы были запрещены. Полковых собак привязали в лагерях, чтоб они не увязались за штурмующими и своим лаем не выдали русских. 18 ноября первоклассная крепость Карс была взята штурмом, та самая крепость, которую все военные авторитеты считали неприступной. Когда в ставке главнокомандующего получили донесение Лазарева о том, что Карс пал и осадной колонной взято в плен 18 тысяч турок, в том числе 5 пашей, захвачено 308 орудия и огромное количество боеприпасов и продовольствия, Лорис-Меликов схватился за голову и закричал: «Это все фантазия и бред, этого не может быть! Я не намерен телеграфировать царю, пока сам не поеду и но увижу своими глазами, что Карс действительно взят». В штурме участвовал и сапер, сооружавший орудийные ложементы и осадные батареи. Ему потом генерал Лазарев дал медаль с надписью: «За взятие Карса». Кем приходится тебе этот сапер, Маник?

— Это мой папа! — воскликнула с восторгом Маник.
— Это наш папа, — мягко поправил Ваник.
Но Маник не слышала: обняв отца, она осыпала его поцелуями.
— Ну, если час информации закончен, я предлагаю встать, одеться и умыться, чтобы штурмовать чайный стол! — раздался голос Марии Егоровны, которая незаметно подошла и слушала рассказ брата.

— Наше командование никто не решится упрекнуть в недостатке решительности или оперативности! Со смехом заметил Степан Егорович.

Сенатор Ватацци и проект Транскавказской железной дороги

После завтрака Степан Егорович почистил щеткой форменную тужурку, взял какие-то бумаги из чемодана и сказал, что идет в канцелярию наместника — представиться сенатору Ватацци и получить инструкции.

На следующий день обитатели флигеля собрались к чайному столу позднее обычного. Передавая брату стакан, Мария Егоровна поинтересовалась:

— Мы все так захлопотались вчера, что я не успела спросить, как прошла у тебя встреча с этим сенатором. Каков он?

— Сенатор Эммануил Александрович Ватацци — законченный бюрократ с аристократическими замашками, — поморщившись, ответил Степан Егорович сначала на второй вопрос.

— Меня он принял вежливо, но без излишней сердечности. О проекте Транскавказской железной дороги у него весьма смутное представление. Намекнул лишь, что имеется в виду некая акционерная комбинация с привлечением частного капитала. К часу дня заедет за мной фаэтон, чтоб довезти до какого-то Белого духана…

— Мы ездили в Белый духан, когда праздновали Мцхетобу, после сбора винограда! — воскликнул Ваник. — Это по Военно-Грузинской дороге, нас дядя Джунковский вместе со своим Колей возил туда.

— Рад такой осведомленности, — благосклонно одобрил Степан Егорович. — Мой сенатор знает меньше тебя — он говорил о «каком-то там Белом духане». Так вот, продолжаю: я вместе с топографами и путейцами должен выбрать наиболее удобную трассу и приготовить заключение и обосновать его. А сенатор приедет дней через десять во главе комиссии, выслушает наш доклад и осмотрит намеченную трассу. Итак, я говорил о фаэтоне: я мог бы взять с собой мальчиков, и в свободное от полевых работ время мы могли бы присмотреть комнаты на лето.
Мальчики изо всех сил сохраняли безразличный вид, стараясь не показать своего восторга. Они быстро сделали свои уроки и кинулись в комнату — укладываться.

Книги Григория Корганова о флоте и флотоводцах на полках Ваника

Услышав жаркий спор, Степан Егорович зашел к ним, чтобы узнать, в чем дело. Оказалось, что они спорят, надо ли укладывать в небольшой чемодан кроме полотенец, смены белья еще и книги.

— Нет, книги на этот раз брать не стоит, ведь мы будем на походном положении, — рассудил Степан Егорович. — Кстати, покажите-ка мне последние пополнения своей библиотеки, мне интересно посмотреть… — сказал он, подходя к большой этажерке.

На первой, более узкой полочке разложены были красивые морские ракушки, ветки розовых и белых кораллов, остовы губок, лежал наискось кортик, привлекший к себе накануне внимание Степана Егоровича. На остальных аккуратно расставлены книги в строгих переплетах. Степан Егорович перебирал их, читая вслух названия.

— Ушаков. «Жизнеописание, служебная и личная переписка адмирала сэра Горацио Нельсона». Сенявин. Нахимов, Корнилов. «Кругосветные походы русских моряков» — Крузенштерн и Лисянский, Гагемейстер и Головнин, Михаил Лазарев… Так. Перейдем к третьей полке. «О плавании и гибели капитана Ла-Перуза на фрегатах «Астролябия» и «Буссоль». «Походы Джемса Кука». «Открытия Магеллана». Витус Беринг. Виллем Баренц. Четвертая полка. «Дети капитана Гранта». Полное собрание сочинений Жюля Верна и капитана Фредерика Мариетта, «Морские рассказы» Станюковича…

Так. Степан Егорович вернулся ко второй полке, взял в руки один из томов и с удивлением увидел затейливый экслибрис с подписью: «Григорий Корганов». Взял другую, третью книгу, проверил книги и на третьей полке: везде значилась одна и та же подпись владельца.

— Откуда попали к вам эти книги, Ваник? – обернулся он к сыну.
— Это книги брата Егисабет Согомоновны Григория Корганова. Он был моряком и погиб вместе с другими на «Петропавловске», объяснил Ваник. — Когда Маник заболела и все боялись, что мы заразимся, она взяла нас к себе, и мы спали в комнате ее брата. Я попросил разрешения читать книги в большом шкафу. Егисабет Согомоновна дала нам ключ, а потом, когда увидела, что Мы увлекаемся рассказами о морских путешествиях, подарила нам книги Григория Согомоновича, его кортик и все эти ракушки, кораллы и морские губки. Мы обещали бережно обращаться с книгами и всегда моем руки, когда их перечитываем, — заключил Ваник с добродетельным видом.

— Понятно, — задумчиво сказал Степан Егорович. — Ну, а что ты помнишь из книг об Ушакове, например?
— Его звали морским Суворовым, он дружил с Суворовым! — опередил брата Павлик. — А турки боялись его, очень ненавидели и звали его Ушак-паша…

Степан Егорович поднял брови, и Ваник поспешил вмешаться:
— Когда эскадра адмирала Ушакова освободила греческие острова и Италию от французов, а до этого он еще несколько раз побеждал турецкий Флот, Суворов написал ему поздравительное письмо, в котором, кажется, говорил так: «Ура русскому флоту», и еще: «Я теперь говорю себе: почему я не был с Вами при Корфу (это такой греческий остров, папа!) хотя бы мичманом?»
— Так. Ну, а известно тебе, что среди кораблей эскадры, которой командовал Ушаков, был и фрегат, который назывался «Григорий Великия Армении», по имени Просветителя армянского народа? — улыбаясь, спросил Степан Егорович.
— Н-нет, в этой книге об этом, кажется, ничего не сказано, — отозвался Ваник.
— Перечти повнимательней, и ты найдешь среди кораблей название и этого фрегата, — кивнул Степан Егорович, затем обратился к сестре: — Ну, Машука, собери-ка нам завтрак на дорогу — свари яичек и положи хлеба с сыром. Я не знаю, как там будет со съестным первое время… Сейчас уже двенадцать, к часу подъедет фаэтон.

Культ образования в семье Исаковых

К назначенному часу действительно прибыл пароконный экипаж. Онемевшие от восторга мальчики уселись вместе с отцом и отбыли «на работу». Заметив растерянное лицо Маник, Мария Егоровна ласково сказала:

— Ну, а пока наши молодцы будут жариться в открытом поле и сражаться со змеями и шакалами, давай-ка сразимся с арифметикой и грамматикой. Ладно, Манюрка? Первого сентября вам всем предстоит пойти первый раз в школу, и я очень хочу, чтобы ты так же блестяще училась, как твой папа: ты знаешь, его из третьего класса перевели прямо в пятый, только дали два месяца на подготовку. А гимназию он окончил с серебряной медалью.

— Я постараюсь и кончу с золотой медалью, а Ваник с Павликом все будут разъезжать и кончат без всякой медали! — мстительно сказала Маник, беря учебники.
Несмотря на то, что девочку баловали все – и мать, и тетка, — время для нее тянулось невыносимо медленно. Мария Егоровна, встревоженная болезненным видом маленькой племянницы, гуляла с ней в Александровском саду и на Арсенальской горке, а Ита Антоновна повела ее с собой на Бебутовскую улицу к настоятельнице женского армянского монастыря, когда относила выполненный заказ – вышитое белье.

Узнав, что Маник блестяще сдала приемные экзамены в первый класс женской гимназии, настоятельница угостила её нугой и рахат-лукумом, а потом подарила ей кружевные манжеты и воротничок к гимназической форме; восхищенной Ите Антоновне она объяснила, что это образчик знаменитой «узелковой вышивки» прославленных карабахских кружевниц.

Транс-Кавказская дорога и планы смены места работы Степана с Баку на Тифлис

От Степана Егоровича и мальчиков не было никаких известий, жена и сестра его уже начинали тревожиться, когда на двенадцатый день ранним утром перед домом остановился фаэтон. Сидевшие в нем Ваник и Павлик начали звать Карамана, чтобы он открыл им еще запертые в этот час ворота.

Со скрипом открылись настежь тяжелые, чугунные ворота, и во двор вбежали загоревшие до черноты, с облупленными носами и выгоревшими вихрами мальчики, кинулись обнимать Маник, мать и выглянувшую на гомон Марию Егоровну.

Первое время на балконе стоял такой гвалт, что можно было разобрать только обрывки восклицаний: — …И ночью ушел, уехал совсем в Турцию… …Ходили по деревням, а там клопы, тараканы, грязь…

— Когда подъехали, то начальник конвоя как хлестнет коня – и перескочил через все столы…
— А Егисабет Согомоновна мне ранец с ремнями подарила…
— Тихо! Тихо! Говорить по очереди! — попытался навести порядок Степан Егорович, с беспокойством присматриваясь к Маник. Ты что это с собой сделала, дочка? Ведь совсем «нежни марожни», как говорит Ваник, выглядишь…
— Ох, не говори, Степан! Совсем нас с Машей извела, капризничает, плохо ест, плохо спит… Надо бы поскорее вывезти ее из города, — пожаловалась Ита Антоновна. — Как у вас там получилось, удалось присмотреть комнаты в деревне?
— Видишь ли, побывали мы и в Душети, и в Ананури, но не понравились условия, — нерешительно сказал Степан Егорович. — По воду нужно ходить за деревню, о санитарных условиях и говорить не приходится, постель и посуду придется везти отсюда, мяса не бывает, в одной деревне недавно была эпидемия краснухи, в другой у детей какая-то кожная болезнь… Уж не поехать ли снова в Коджори или в Кикети, как всегда ездили? Там условия намного лучше, насколько мне помнится.
— А теперь почистите башмаки и одежду и скорей умывайтесь! — решительно сказала Мария Егоровна. — На вас же целый аршин пыли! Маник, беги одеваться — надо накрыть на стол, путешественники, наверно, голодны.
— Где же наши трофеи, мальчики? — спросил после завтрака отец.
Ваник и Павлик переглянулись и поспешно кинулись к корзине; развязав ремень, которым она была перетянута, они откинули крышку и отступили, произнеся одно лишь слово:
— Вот!
Довольно вместительная корзина почти доверху была полна яйцами, и какими — крупными, темно-кремовыми и матовыми…
— Ох, какая прелесть! — восхитилась Мария Егоровна. — Это же яйца от несушек-леггорнов… Откуда вы такие достали?
— А это мне приятель удружил, владелец гостиницы на Военно-Грузинской дороге. У него и не такие чудеса водятся! — объяснил Степан Егорович.
Мальчики взглянули на отца, потом друг на друга и вдруг так расхохотались, что не могли остановиться.
— Что это на вас такой смехун напал? — презрительно сказала Маник, рассматривая братьев округлившимися глазами. — Если вы знаете что-нибудь смешное, надо сказать, а не хихикать.
— Ох, не могу! Как вспомню о вывеске, до икоты смеюсь! – еле выговорил Ваник.
— Какой вывеске? — строго справилась Маник.
— Ой, ты же не знаешь — там мост есть через речку Дигомку, а чуть дальше, за поворотом, стоит довольно невзрачный дом, двухэтажный и весь в балконах, а на стене — большущая вывеска, намалевано огромными буквами:

Белый духан!!!
встречное провожание милого создания!
я уезжаю здорови
Вы оставайтесь счастливи.

И Ваник снова расхохотался. Невольно рассмеялись и все остальные.
— А кругом — скрещенные шампуры, пузатые бурдюки, из которых вытекает мутно-коричневое, пенящееся вино! продолжал Ваник. — Сам же духанщик Шакро если б вы его видели! — пузатый, краснолицый, в костюме настоящего кинто с цветным платком, заткнутым за серебряный пояс. И улыбка — во все лицо. Через каждые два слова «гэнацвалэ», «умереть мне за тебя», a глаза узенькие и совсем не смеются, хитро так смотрят!.. А заграждения, Ваник, заграждения! И как командир казаков верхом на лошади перескочил через все накрытые столы и ничего не задел, и как Шакро вопил, а стаканчики с вином у него на подносе прыгали и вино выливалось?! напомнил со смехом Павлик. А твой сенатор, папа, голову отвернул и перчаткой махнул…
— От вас ничего толком не узнаешь, махнула рукой Мария Егоровна. Расскажи уж ты, Степан, кто через столы на коне прыгал, почему твой приятель вопил, а сенатор перчаткой махал?
— Да это Ватацци вчера с комиссией приехал на осмотр местности, неохотно начал Степан Егорович. А Шакро его дружки дали знать, для чего и когда приезжает эта комиссия. Ну, он и приготовился к встрече, надеясь, что Ватацци со свитой остановится на привал у него и пожива будет крупной. Поперек шоссе, которое проходит в двух-трех саженях от веранды духана, расставил большие столы, уставленные закусками, зеленью, десятком кувшинов и бутылок с водкой и вином. Около веранды мангалы с нанизанными баклажанами, зеленым перцем и помидорами, другие — с уже поджаренными шашлыками…

Как будто все было предусмотрено, но на этот раз Шакро не повезло: моему сенатору-аристократу эта экзотическая встреча показалась слишком нарочитой и вульгарной. Мелькнула, видимо, мысль: а что скажут во дворце наместника, когда узнают, что комиссия, еще не доехав до места назначения, свернула с дороги для кутежа в каком-то духане? И Ватацци спокойно приказал ехавшему рядом с его фаэтоном есаулу, командиру конвоя: «Прекратить это безобразие!» Есаул приказал казакам конвоя убрать «препятствие», а сам отъехал назад для разбега и, разгорячив коня, легко взял это препятствие, не задев ни одной бутылки на столах. Столы сдвинули к обочинам шоссе, и фаэтоны один за другим покатили по шоссе к дигомскому полю. Оскорбленный таким невниманием, Шакро вовсю честил сенатора, вспоминая о том, что сам наместник, приезжая на Мцхетобу, всегда выпивал из его рук стакан вина и бросал серебряный целковый ему на поднос…

В Душети в кабинете уездного начальника мы разостлали на столе топографические карты намечаемых трасс будущей Транскавказской железной дороги, сопрягающейся около Мцхеты с магистралью Баку—Батуми, — вяло продолжал Степан Егорович. — А на большой веранде дома стояли столы» накрытые по всей форме для банкета. Но ни один из членов комиссии так и не удосужился зайти в кабинет… К вечеру весь кортеж укатил обратно в Тифлис. А я получил телеграмму из Баку, что инженер, который должен был замещать меня во время моей командировки сюда, тяжело заболел. Часа в три я зайду в канцелярию наместника, покажу телеграмму и завтра выеду в Баку. Хотя нет, завтра поедем с тобой в Коджори или Кикети, а послезавтра уеду в Баку.

— Как же так, Степан? — жалобно сказала Ита Антоновна. —А я думала, ты будешь работать над этой трассой и будешь неподалеку от нас.

— С трассой, видимо, ничего не выйдет, — покачал головой Степан Егорович. — Несерьезно все поставлено, и перспектив никаких: казна истощена после войны с Японией, а масштабы и технические трудности проекта отпугивают капиталистов, которым предполагалось дать концессию на постройку и эксплуатацию тоннеля…

В один из следующих своих приездов домой Степан Егорович сообщил семье, что окончательно решил перевестись в Тифлис.
— Ох, Степан, наконец-то ты будешь постоянно с нами! — воскликнула Ита Антоновна.
Мария Егоровна молчала, но лицо ее сияло такой радостью, которая говорила яснее слов о глубокой любви между братом и сестрой.
— Не тяни с переездом и не задерживайся, если с переводом ничего не получится, — сказала она. — Мой приятель доктор Макаров — консультант в железнодорожной больнице, у него большие связи в управлении. Помню, он как-то говорил, что у них острая нехватка линейных специалистов.
— Я так и предполагал, исходя из того, что для наметок будущей трассы сочли необходимым вызывать меня из Баку, — усмехнулся Степан Егорович.

Странная телеграмма о болезни Степана в Баку от его друга Таривердиева

Новость о предстоящем переезде отца была встречена с восторгом. Каждый день после отъезда Степана Егоровича в Баку мальчики и Маник, прибегая домой, с надеждой заглядывали в лицо матери и тетки, пытаясь узнать, нет ли вестей от отца. Но дни шли, а его все не было. На девятый день почтальон принес телеграмму. Ита Антоновна, поспешно разорвав наклейку, стояла неподвижно, не сводя глаз с бланка.
— Что случилось, Ита?
— Я ничего не понимаю, Маша, прочти сама… — жалобно сказала Ита Антоновна, протягивая бланк золовке.
Мария Егоровна выхватила телеграмму, пробежала текст и прочла его вслух, словно не поверив глазам:
— «Степан Егорович заболел. Доктор советует жене или сестре выехать. Телеграфируйте выезде, буду встречать. Таривердиев». Это его сослуживец, Степан дружит с ним… — медленно проговорила Мария Егоровна.
Наступило молчание. Побледневшие дети не сводили глаз с лица тетки. Мария Егоровна подняла голову и спокойно сказала:
— Поезд в Баку вечером, я выеду тем же, которым уезжал Степан. Ваник, спусти коричневый чемодан с чердака, а ты, Маник, поставь утюги на плиту.
— Маша, давай я поеду… — взмолилась Ита Антоновна.
— Ита, милая, ведь придется и смотреть за Степаном, п готовить пищу для него, и бегать за лекарствами… А с твоим здоровьем ты не справиться с такой нагрузкой, — мягко возразила Мария Егоровна.

Ита Антоновна расплакалась и, махнув рукой, ушла в свою комнату. Мария Егоровна проводила ее взглядом и повернулась к Ванику, прибежавшему на балкон с пыльным чемоданом в руке. Ну вот и хорошо. Я зайду на несколько минут к Егисабет Согомоновне, потом не будет времени.

Мария Егоровна вернулась от хозяйки дома не скоро. Чемодан был уложен при деятельной помощи Маник, и Мария Егоровна заметила, что забыла бы домашние туфли, если б Маник не напомнила о них. Павлик вспомнил, что отец оставил флакон с какими-то каплями от астмы, и Мария Егоровна захватила и флакон, и склянки с валерьянкой, и сердечные капли из домашней аптечки.

Несмотря на уговоры Марии Егоровны, Ита Антоновна так много плакала, что у нее был сильный сердечный приступ. Мария Егоровна отозвала Маник в кухню, о чем-то поговорила с ней вполголоса. Когда было решено, что Ита Антоновна не поедет на вокзал, девочка сама вызвалась посидеть с мамой. На вокзал поехали мальчики с Караманом, благополучно посадили Марию Егоровну в вагон и, вернувшись домой, передали клятвенные заверения тетки телеграфом сообщать каждый день о состоянии больного.
Действительно, на следующий день пришла телеграмма: «Приехала благополучно Степана сильная простуда осложненная приступом астмы необходимо вылежать. Как только разрешат врачи приедем целуем всех крепко привет Егисабет Согомоновне Маша и Степан».

Степан погибает после спасения людей от пожара во время резни армян в Баку в 1905 году

Два дня приходили телеграммы, сообщавшие, что жар постепенно спадает и приступов астмы нет. Но потом телеграммы перестали поступать. Не было их и после того, как страшно встревоженная Ита Антоновна послала одну, а вслед за ней вторую телеграмму. Она уже думала о том, чтобы выехать в Баку с Ваником, попросив Егисабет Согомоновну взять к себе Павлика и Маник, когда на пятый день после отъезда Марии Егоровны пришло сообщение: «Пусть встречают Ваник с Караманом. Маша».

Раскрасневшаяся от радости Маник полетела к Егисабет Согомоновне с телеграммой. Но ей показалось, что та не очень обрадовалась, как она ожидала. Егисабет Согомоновна попросила ее подождать, пока возьмет шаль и свою палку, вместе с нею спустилась к Ите Антоновне и после долгих уговоров сумела убедить ее остаться с Маник дома, раз Мария Егоровна считает, что так будет разумней и удобней.

За час до прибытия бакинского поезда Ваник с Караманом отправились на вокзал. Время прибытия бакинского поезда (плюс полчаса на дорогу от вокзала до Реутовской улицы) давно прошло, а к дому номер одиннадцать никто не подъезжал. Заметив, что Ита Антоновна сильно волнуется, Егисабет Согомоновна попросила Маник принести мамино лекарство, сама отмерила положенное число капель и отвела руку Маник, которая хотела унести склянку с лекарством обратно в комнату.
Но вот перед воротами остановилась коляска. Показались Караман и Ваник с чемоданами в руках, вслед за ними — растерянный Павлик с большим отцовским портфелем; за ним побледневшая, осунувшаяся Мария Егоровна — одна…

— Маша, ты… ты?! А Степан? — громко вскрикнула Ита Антоновна и рванулась к двери балкона.
Словно не слыша выкрика невестки, Мария Егоровна с каменным лицом поднялась по ступенькам лесенки, покачнувшись, бессильно опустилась на стул… По ее щекам потекли крупные слезы.

Маник, которая с ужасом смотрела на плачущую тетку, кинулась к ней, шепотом спросила:
— Тетя Маша, а мой папа?..
Мария Егоровна крепко прижала девочку к себе и горько проговорила:
— Нет у тебя папы, маленькая моя.
Маник вскрикнула и, отталкивая руки Марии Егоровны, несколько раз гневно и жалобно повторила:
— Нет… Нет, нет!

Ваник стоял с посеревшим лицом. Павлик растерянно переводил взгляд с неузнаваемо изменившегося лица тетки на застывшее лицо матери, которую поддерживала Егисабет Согомоновна.

Когда Иту Антоновну уложили, Егисабет Согомоновна приготовила стакан крепкого чая и подошла к Марии Егоровне:
— Я бы хотела, чтобы прилегли и вы, но боюсь, что не сможете. Не станет ли вам легче, если вы скажете мне, что случилось?
Мария Егоровна подняла окаменевшее лицо, несколько минут смотрела невидящим взором, потом кивнула:
— Скажу. — И тем же безжизненным, монотонным голосом она продолжала:
— Степан еще в прошлый приезд говорил, что среди рабочих депо и мастерских все время шныряют какие-то подозрительные личности. В день его приезда в Баку произошли столкновения. Потом подожгли здание, в котором жили железнодорожники. Степан выскочил ночью в одном белье, помогал выводить из горевшего дома детей и стариков, сильно простудился, получил воспаление легких. Умер он от тяжелого отека обоих легких. У него же была астма — не выдержал…

В этот день Егисабет Согомоновна ушла к себе поздно вечером. В следующие дни она спускалась днем и оставалась у Исаковых дотемна. С тайной тревогой наблюдала она за Марией Егоровной: апатичная, сломленная горем женщина ничем не напоминала ту энергичную представительницу матриархата», управлявшую всей жизнью немаленькой семьи, деловитостью и насмешливым складом характера которой она всегда восхищалась.

Тревожило проницательную женщину и другое — отчуждение Маник: льнувшая прежде к тетке девочка теперь относилась к ней по-другому, словно тайно виня Марию Егоровну в том, что та не смогла выходить ее больного отца. Присмиревшие мальчики, наоборот, старались все время быть вблизи тетки, несмело пытались заговорить с ней. Егисабет Согомоновна с болью замечала, как ранит Ваника и Павлика безразличие тетки, которая даже не всегда отвечала на обращенные к ней робкие вопросы. Все, все разладилось в этой осиротевшей, такой дружной и любящей семье!

Зато взяла себя в руки Ита Антоновна. Такая, казалось бы, беззащитная, слабая, она через несколько дней встала и, все еще бледная и осунувшаяся, принялась за вышивание, чтобы сдать вовремя заказ. Ита Антоновна возобновила свои занятия с Ваником и Павликом — она обучала их французскому и английскому языкам.

Болезнь и кончина Марии Егоровны, сестры Степана

Но Марии Егоровне суждено было, ещё раз удивить старую хозяйку флигеля. Как-то раз, когда Егисабет Согомоновна сидела рядом с нею, молча перебирая перламутровые чётки, она медленно повернула к ней голову и совершенно спокойно спросила:

— Доктор Макаров принимает больных дома?

— Да, — не сразу ответила Егисабет Согомоновна. — А почему вы спрашиваете об этом? –

— Врач железнодорожной больницы, где лежал Степан, советовал мне показаться хорошему терапевту. Прямо сказал, что это совершенно неотложно.

— Когда это он сказал вам и в связи с чем?

— Когда у меня был обморок в больнице. А потом на кладбище, — так же спокойно объяснила Мария Егоровна.

— Незачем идти к нему на прием, — сказала старая женщина. — Я попрошу его зайти ко мне завтра. Вы подниметесь, и он осмотрит вас.

— Спасибо, — отозвалась Мария Егоровна равнодушно.

Доктор Макаров задал ей несколько как бы случайных вопросов и заверил, что ничего серьезного нет. Прописал лекарство, посоветовал придерживаться определенного режима, диеты. Наотрез отказавшись взять деньги за визит, он обещал зайти через несколько дней и ушел, любезно простившись.

Мария Егоровна невесело усмехнулась, когда вышедшая проводить его Егисабет Согомоновна вернулась в комнату только через четверть часа, сердито постукивая палкой.

— Вам ничего не надо говорить, — тихо сказала Мария Егоровна, прямо глядя в глаза Егисабет Согомоновне. — И доктора Макарова не надо больше беспокоить. Но вас я хотела бы потревожить по другому вопросу. Брат Иты, который жил в Дерпте, в прошлом году вышел в отставку. У него слабые легкие, врачи советуют ему жить в местности с более мягким климатом. Я его видела прежде несколько раз, когда он приезжал повидаться с Итой. Теперь, как вам известно, он постоянный житель Тифлиса. Хороший человек, порядочный и не скупой, но немного педантичный и суховатый. Нам будет трудно без Степана, но когда… Ну, словом, без меня Ите не справиться с воспитанием и содержанием детей. Вы ведь не будете против, если он будет жить с ними? Не надо отвечать — я знаю ваш ответ. И мне не надо просить вас продолжать по-прежнему относиться к детям.

— Мария Егоровна, ведь совершенно не предопределено, что у вас… что с вами… Ну, словом, что брату Иты Антоновны придется жить с… Оставьте все эти мысли…

— Ну вот и спасибо! — с почти прежней улыбкой прервала ее Мария Егоровна и поднялась с кресла. А об этом разговоре ставить в известность обитателей флигеля во дворе дома номер одиннадцать, конечно, не будем.

Кивнув на прощание, Мария Егоровна вышла из комнаты такими легкими шагами, словно у нее скатилось с плеч какое-то тяжелое бремя, Егисабет Согомоновна вышла на балкон и, стоя у перил, проследила, как Мария Егоровна прежней своей быстрой и легкой походкой прошла по двору и поднялась по лесенке флигеля.

Мария Егоровна не прожила и года после смерти брата. В день ее смерти Ита Антоновна послала брату в Дерпт, где он гостил у родственников, телеграмму с просьбой вернуться в Тифлис. Ответ на телеграмму пришел на следующий день — Павел Антонович телеграфировал, что выезжает.

 

В первое время дети держались настороженно — сдержанный, суховатый Павел Антонович смущал их. Но постепенно тактичность и заботливость дяди завоевали доверие племянников, и Павел Антонович стал по праву главой осиротевшей семьи. Он никого не выделял из детей, ко всем относился тепло и заботливо, но Ваник чувствовал, что дяде все-таки ближе его маленький тезка — Павлик, самый мягкий и доверчивый из детей.

Окончание учёбы в Тифлисе в 1913 году

Годы текли ровно, без особых происшествий. Ваник и Маник учились на высший балл, только у Павлика иногда случались срывы. Как-то незаметно наступил и 1913 год — год, когда Ваник, Павлик и Маник сдали выпускные экзамены и получили аттестаты об окончании реального училища и женской гимназии.

 

В этот день на балконе флигеля был накрыт праздничный стол, и хозяйка дома номер одиннадцать с нетерпением ждала возвращения детей.

Но вот послышались знакомые звонкие голоса, во двор вошли смеющиеся Маник, Ваник, Павлик и Караман, работающий помощником машиниста тифлисского депо. По обыкновению, вперед вырвалась Маник и собралась было развернуть перед всеми три аттестата, которые держала в руке, но Ваник перехватил ее руку и торжественно заявил:

— Минуточку внимания, господа: десерт полагается подавать после обеда, потому, если будет на то всеобщее согласие, мы придержим наш «десерт».

— Давай, давай свой «десерт», нечего дразнить нас, — с улыбкой протянула руку Ита Антоновна.

— Маник, остановись посредине! Глубокий реверанс… Так. Павлик, церемонный поклон со мной… Так. Караман, учтивый жест рукой… Так. Все!

Ита Антоновна быстро пробежала глазами все три аттестата, показала поспешно надевшему пенсне Павлу Антоновичу, который с радостной улыбкой развернул их на столе перед Егисабет Согомоновной. Та неспеша просмотрела каллиграфически выписанные отметки и задумчиво сказала:

— Какое утомительное однообразие, просто глаз устает…

Павел Антонович с недоумением взглянул на нее и улыбнулся лишь после того, как услышал заливистый смех Маник. Подтолкнув локтем Павлика, Ваник с деланным огорчением спросил:

— Так-таки «устает глаз», да? Как жаль, что мы не подумали об этом, дорогая Егисабет Согомоновна… Ведь что нам стоит устроить вам веселенькое разнообразие с троечками?!

— Ладно, ладно, балагур, — ворчливо остановила его Егисабет Согомоновна. — Мы тут истомились, вас ожидая. Видишь? Маник уже побежала переодеваться.

— Ну, пока она переменит очередные кружевные воротнички с манжетками и повертится перед зеркалом, мы двадцать раз успеем заняться своим делом, — сказал Ваник, хватая под руки Карамана и Павлика и увлекая их с собой на кухню.

— Обед прошел весело, мальчики подтрунивали друг над другом, отпуская ехидные замечания насчет Карамана (страшно задаётся после того, как перевели помощником машиниста на пассажирский), Ваника (начал ходить враскачку, моряка изображает), не забыли и Павлика (протер зеркало до дыр — все пытается рассмотреть несуществующие усы), слегка поддели и Маник (после того как попечитель учебного округа узнал ее и назвал «старой знакомой» и «воительницей», задрала носик и едва не забыла сделать книксен, когда получала аттестат). Но Егисабет Согомоновна не раз ловила какой-то отсутствующий взгляд у Ваника в коротких паузах между шутками.

Секретная поддержка Ваника от Егисабет Согомоновны Коргановой и его отъезд в Петербург

На следующий день ровно в десять часов утра Ваник уже стучал в дверь столовой Егисабет Согомоновны.

— Пунктуальность — это вежливость королей! И имейте в виду, дорогая Егисабет Согомоновна, я из-за этой самой вежливости еще маковой росинки во рту не держал.

— Садись, садись за стол, «вежливый король»! — с улыбкой отозвалась Егисабет Согомоновна, протягивая ему дымящуюся чашку чая. — Ну как, восстановил силы, можешь выдержать серьезный разговор? — справилась она, когда молодой гость отдал дань и свежим булочкам с маслом, и пышной яичнице.

— Пожалуй, могу, — осторожно заявил Ваник.

— Ну так слушай: прежде всего ты окончательно решил пойти «по морской линии»? Тебя не привлекает, скажем, технологический институт? — спросила Егисабет Согомоновна.

— Решил окончательно и бесповоротно! — твердо сказал Ваник.

— Хорошо. У меня есть кузен в Петербурге, бывший моряк. Я напишу ему письмо, он тебе скажет, куда обратиться, как написать прошение о допуске к экзаменам и все такое. Боюсь, что остановиться у него нельзя, но он порекомендует тебе людей, которые могут сдать тебе комнату или угол. Я знаю — ты хочешь, чтобы и Павлик выбрал себе морскую специальность. Но сейчас вам двоим трудно будет устроиться. Ты поезжай, осмотрись — потом вызовешь его к себе, когда устроишься. Пока пусть год он поработает здесь: и опыта общения с людьми наберется, и денег накопит — это не помешает.

А сейчас подойди-ка к столику у окна — там сложены мои подарки тебе и Павлику. И раз уж тебе так нравятся высокопарные афоризмы, вот тебе еще один: «Людям с благородным сердцем скромные подношения кажутся богатыми дарами!»

— Ох, Егисабет Согомоновна, знаю я хорошо эти самые «скромные подношения»… —  пробормотал покрасневший Ваник.

— И еще один афоризм можешь запомнить: «Только люди слабые и безвольные подменяют действие разглагольствованием», — добавила Егисабет Согомоновна. На столике перед окном он увидел небольшой плоский. Рядом лежал большой чемодан с откинутой крышкой. портфель из блестящей коричневой кожи.

— Чемодан — тебе. Портфель с содержимым — Павлику, — пояснила Егисабет Согомоновна.

Ваник подошел – и с трудом перевел дыхание: в чемодане лежал морской бинокль в футляре. Рядом с биноклем — наручные часы воронёной стали…

— Угодила? — спросила старая женщина.

Ваник порывисто повернулся к ней. На глазах у него блестели слезы.

— Вы не знаете, как я счастлив, что вы есть на свете! — тихо сказал он. — Если б не вы, я бы, наверно, не выдержал… Не смог бы сидеть за столом, за которым в такой день не было ни тети Маши, ни папы… Как мне было тяжело, как тяжело!..

— Знаю, — кивнула Егисабет Согомоновна. – И давай говорить по душам. Вот так. В Петербурге тебе будет не так легко жить, как ты думаешь. Во-первых, нелегко устроиться в Морской корпус — туда в первую очередь принимают отпрысков родовитых семей, в которых служба на флоте нерушимая семейная традиция, независимо от пригодности и склонности. Но я верю – в конце концов ты добьешься своего, но только надо стремиться, чтобы победа тебе не слишком тяжело досталась, а испытания, связанные с ней, не отразились на здоровье. Не забывай, что южане плохо переносят петербургский климат…

А теперь слушай дальше и не перебивай: оставшуюся мне и Григорию от родителей серебряную посуду мы так ни разу за все время не доставали из ящика: не к чему было, да и вышла она из моды в наше время. Я её на прошлой неделе продала. Большую часть отложила на свои похороны… Да погоди же, не перебивай! Двести рублей вложила в потайной кармашек Гришиного чемодана – вот видишь, он вшит в боковую стенку, и надо надавить вот эту кнопку, чтобы клапан отошел. Этот чемодан переслал мне командир корабля, на котором служил Гриша. Эти деньги ты будешь тратить на еду, не жалея и понимая, что этим обеспечиваешь себе и успешную учебу, и здоровье, необходимое для этого…

— Но, Егисабет Согомоновна, не могу я… не заставляйте, очень прошу вас! Не могу, и все! — несвязно повторял смущенный Ваник.

— Ты не понимаешь, как мне больно слышать это от тебя! Ты знаешь, что я привязалась к тебе. Что у меня никого из близких после смерти Гриши не осталось.

И потом, я получаю квартирную плату от жильцов, и этих денег мне вполне хватает на жизнь. Ведь после моей смерти мои так называемые родственнички налетят, как воронье, чтобы расхватать все, что останется после меня. Ну призови же себе на помощь свое чувство юмора, мальчик, и помоги мне разочаровать хоть немного это самое вороньё! — через силу засмеялась Егисабет Согомоновна, и Ваник с ужасом увидел, что по ее щекам катятся слезы.

— Не плачьте только, Егисабет Согомоновна, я не могу видеть, как вы плачете! — взмолился он.

— Ну вот и хорошо! — неожиданно спокойным голосом сказала старая женщина, доставая платок и вытирая глаза. — Значит, решили так: о своем фонде «но обеспечению учебы и здоровья» ты никому ничего говорить не станешь и будешь тратить деньги, ни минуты не задумываясь. Не будешь ты думать и о моей смерти и похоронах. Считай, что это был маленький шантаж с моей стороны и что я благополучно доживу до того времени, когда ты станешь адмиралом и вернешь мне свой долг с процентами. Договорились, а? Ну отвечай, а то я опять заплачу… — сказала Егисабет Согомоновна с улыбкой, но Ваник почувствовал, как дрогнул ее голос.

Он молча кивнул и положил ладонь на тонкую, сморщенную руку, сжимавшую мокрый платок.

— В портфеле такие же часы для Павлика, как и у тебя, — деловым тоном сказала Егисабет Согомоновна. — Отнесешь ему и скажешь, что я договорюсь с друзьями насчет службы для него. С Маник я уже говорила — в городской библиотеке открылись трехмесячные курсы, она поступит на эти курсы, а после окончания устроится на работу в какую-нибудь библиотеку. Да, насчет содержимого потайного кармашка я прошу тебя никому — слышишь, никому! – не говорить: это наша с тобой тайна. Ну, теперь иди, а то Маник изведется от любопытства. Егисабет Согомоновна, можно я поцелую вас?… — робко спросил Ваник.

— Ну, Бог с тобой, — еле сдерживая улыбку, милостиво разрешила Егисабет Согомоновна.

Подхватив под мышку портфель и держа в руке щегольской плоский чемодан, Ваник медленно пошел к двери и, переступив порог, обернулся, смущенно взглянул на старую женщину, потом, встряхнув головой, быстро пошёл к подъезду.

Когда Ваник открыл портфель и достал часы, предназначенные для Павлика, а потом откинул крышку своего чемодана и показал морской бинокль в кожаном футляре, Маник тут же выхватила бинокль. Приподняв крышку, она заглянула в футляр. Ваник и Павлик сравнивали часы и в первую минуту не поняли, чего хочет от них Маник, которая дергала то Ваника, то Павлика за рукав и повторяла:

— Ну посмотрите… посмотрите же!

На внутренней стороне футляра были укреплены две маленькие серебряные буквы, затейливо переплетенные: «Г» и «К». Это был бинокль Григория Корганова…

Последний раз семья Исаковых и Егисабет Согомоновна обсудили поездку Ваника в Петербург и пришли к заключению, что ему следует выехать за несколько недель до начала приемных экзаменов в Морском корпусе. Ита Антоновна принялась готовить бельё сыну, Павел Антонович купил ему недорогой костюм и обувь. Маник взялась вышить метки на полдюжине платков, Павлик каллиграфически надписал все книги Ваника, которые тот собирался взять с собой в Петербург.

Провожать Ваника собирались все, но вдруг выяснилось, что Карамана вызвали заменить заболевшего напарника. У Егисабет Согомоновны разболелась нога, она тоже не смогла поехать на вокзал, так что на перроне перед вагоном Ваника стояли только мать, дядя, изо всех сил крепившаяся Маник и имевший совершенно убитый вид Павлик. Перед тем как войти в вагон, Ваник еще раз напомнил Павлику и Маник, чтобы они аккуратно писали ему и непременно отвечали на его письма, расцеловался со всеми и, не оборачиваясь, поднялся в вагон. Поезд тронулся…

 

(Продолжение следует)

Две фотографии 1914 года.