А.С. Мнацаканов. Сорок пять лет в строю. Записки военного дипломата.
Глава 1 – стр. 1-17 От автора. Истоки биографии
Глава 2 – стр. 17-37 Великая Отечественная война
Глава 3 – стр. 37-92 Новая специальность
Глава 4 – стр. 92-100 Академия. Люди, страны, города
Глава 2
(стр. 17-37)
ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА
20 июня 1941 года я приехал из института (Тбилиси) на летние каникулы, а 21 июня допоздна засиделись с друзьями — одноклассниками по школе. Не обошлось и без поздних провожаний.
А наутро рано поднял отец. Надо было отвезти на выпас ягненка и присмотреть за ним там. Ягненок был очень забавным, ласковым. Во всем он походил уже на взрослого барана: оброс густой шерстью, имел настоящий курдюк (правда — миниатюрный), был задирист и даже драчлив и в то же время — игрив и ласков, как малыш. Чувствовалось, что уж очень он мал еще и беззащитен.
Приведя его в обширный сад и определив на выпас на живописной полянке, я незаметно уснул в тени раскидистого дерева под звон колокольчика, украшавшего ягненка. Ягненок изредка подходил ко мне, полизывал лицо, позванивая колокольчиком. Я отгонял его, пытаясь досмотреть приятный сон, но тут услышал голос отца, созывавшего своих сотрудников. В голосе его чувствовалась какая-то тревога. Я последовал за сходившимися к стану людьми и услышал, как из репродуктора — (знаменитой черной тарелки) звучит голос Молотова. Война…
Спустя месяц я получил повестку с приглашением в военный комиссариат города, а первого августа 1941 года отправился с эшелоном из города. Прибыли мы на станцию Пруд-бой, что под Сталинградом, в располагавшиеся там кавалерийские лагеря.
Нас, призывников, разбили на взводы и роты и разместили в палаточном городке. Объявили, что мы будем курсантами военного училища, которое формируется на базе эвакуировавшегося с боями и потерями бывшего Бобруйского пехотного училища, а именоваться оно будет Сталинградским Военно-тракторным.
Вскоре нас перевели в палаточный городок, разбитый в непосредственной близости от Сталинградского тракторного завода.
Занимались мы тем, что участвовали в сборке танков Т-34.
Через некоторое время нас теплоходами доставили в город Камышин, где, наконец, обмундировали, а 7 ноября 1941 года мы приняли присягу, уже занимаясь строевой и технической подготовкой.
Дело в том, что курсантами (именуемого уже Камышинским) военно-тракторного училища стали студенты выпускных курсов ряда гуманитарных институтов и студенты стар-
ших курсов некоторых технических высших учебных заведений ряда городов.
Так одна курсантская рота была сформирована из студентов Северо-Осетинского педагогического, Горно-металлургического и Горского сельскохозяйственного институтов города Орджоникидзе. Рота же, в которую был зачислен я, состояла из выпускников Астраханского рыбного института и студентов старших курсов ряда других институтов страны.
Предполагалось подготовить из нас, людей достаточно образованных, воентехников второго ранга, которые могли бы руководить подразделениями новых в то время мощных тракторов-тягачей «Ворошиловец». Ими оснащались части тяжелой артиллерии на механизированной тяге.
Надо отметить, что и в Камышине мы до принятия присяги размещались в палаточном городке на одной из городских площадей. Было холодно, сыро, а затем уж и снег выпал. И тогда нас перевели в какие-то кавалерийские казармы. И хотя там постоянно топились печи, сооруженные из двухсотлитровых бочек из-под горючего, в помещении, не имевшем потолка, самая высокая температура была около четырех градусов тепла, а с наступлением морозов температура здесь была постоянно минусовой.
Спали мы на деревянных двухъярусных нарах, укрываясь вдвоем с соседом шинелями поверх одеял.
Портянки на ночь клали под матрац, иначе за ночь они становились «колом» и обмотать их на ноги, естественно, было невозможно.
На занятиях в классных помещениях, которые никак не отапливались, было холодно, а на занятиях в поле было невыносимо, так как кроме шинелей поверх летнего обмундирования на нас ничего не было.
Питание с наступлением морозов и заносов было более чем скудное.
Я пишу об этих условиях без комментариев и обиды, ибо до сих пор не могу понять: почему так было?
Вероятнее всего — общие трудности военного времени. Правда, вскоре нас перевели в капитальные каменные помещения и в расположении рот условия стали вполне удовлетворительными. Главное — было тепло и можно было навести должный порядок в казармах. Занятия же по-прежнему проходили в неотапливаемых помещениях. А морозы стояли лютые. Тем не менее, судя по всему, близился наш выпуск в ранге воентехников.
Однако нам вдруг зачитали приказ о преобразовании училища в танковое и о некотором увеличении в связи с этим
срока обучения, а также о том, что мы будем выпускаться не воентехниками, а строевыми командирами — лейтенантами-танкистами.
Приказ есть приказ, и мы приступили к заготовке самодельных знаков различия — лейтенантских кубиков. Вытачивали мы их из подручных материалов: пластмассовых мыльниц и других подходящих материалов. Казалось бы все успели подготовить, но к нашему огорчению выяснилось, что введены полевые знаки различия: зеленые металлические кубики. Однако и эта неприятная весть не могла омрачить приподнятого настроения курсантов от ощущения скорого завершения учебы и предстоящего вступления в бой тем более в качестве офицеров-танкистов, а не каких-то там «технарей». Да, и этому мы радовались тогда совершенно искренне, так как душа изболелась от тяжких сводок с фронтов… А фронт все приближался. Уже и в лазарет училища стали поступать обгоревшие танкисты из районов боев, проходивших в междуречье Волги и Дона. Я видел их… Болея пневмонией, я с высокой температурой лежал в лазарете училища. Часто терял сознание или забывался. При объявлении воздушной тревоги все кто мог убегали в отрытые во дворе лазарета щели, а я, не в состоянии подняться, оставался в палате на койке.
Тут же после отбоя воздушной тревоги из репродуктора как по заказу звучала песня: «Прощай любимый город»… Тяжело было ощущать свою физическую беспомощность и слушать горестные сводки Информбюро и эту горестную песню… Вот уже завязались бои и на Сталинградском направлении…
Наконец, я выздоровел. Вскоре состоялся и долгожданный выпуск.
С группой офицеров-танкистов прибыл я в район совхоза «Котлубань», что северо-западнее Сталинграда, где дислоцировалась часть, в которую я был назначен. А назначен я был командиром танкового взвода 584-го отдельного танкового батальона 3-й отдельной танковой бригады.
Прибыл я в расположение батальона ночью, так как днем всякое движение по открытой местности было запрещено.
Я ожидал увидеть там оснащенную грозными тридцатьчетверками часть, принять предназначенный мне взвод и немедля вступить в бой.
Но, прибыв в сопровождении офицера штаба лунной ночью в какой-то овраг, я там никаких танков не увидел. Здесь располагались оставшиеся в живых после недавней атаки танкисты батальона. При свете луны я увидел спящих под большим брезентом с десяток израненных, забинтованных людей, которые временами метались и стонали во сне. Оказалось, что батальон накануне участвовал в тяжелых боях северо-западнее Сталинграда и теперь готовился к выходу на переформирование (пополнение личным составом и танками), поскольку батальон понес очень тяжелые потери.
Так я оказался с остатками личного состава батальона в знаменитых Татищевских лагерях. Там пополнялась всем необходимым и вся бригада, в состав которой входил батальон. Вскоре бригада вступила в тяжелые бои в составе Донского фронта, действовавшего северо-западнее Сталинграда в операциях по окружению гитлеровских войск в районе Волжской твердыни.
В результате многодневных боев мы вышли в район Калача, на чем и завершилась блистательная операция по окружению 6-й армии Паулюса.
Затем наша бригада, введенная в состав 23-го танкового корпуса, которым командовал генерал Пушкин, постоянно переходила с ночных изнурительных маршей в бои по отражению войск Манштейна, пытавшегося деблокировать окруженные войска Паулюса.
Кроме изнурительных ночных маршей и, как правило, ночных же боев, холода, метели, горьких потерь товарищей и постоянного желания спать ничего путного на память не приходит…
Главное, что окрыляло нас тогда — это успешные действия наших трех бригад, входивших в состав корпуса, постоянная нацеленность вперед. Воодушевляла также откуда-то взявшаяся огромная силища наша в крупных масштабах, повсеместные яростные успешные действия соседних с нами крупных соединений наших войск против отчаянно сопротивлявшихся немцев.
Запомнились многокилометровые колонны пленных немецких вояк, являвших собой теперь жалкое зрелище. Не покидало чувство презрения к гитлеровским, недавно наглым, воякам, опустившимся почти до скотского положения, кичливым ранее агрессорам.
Помнится еще и то, что жили мы тогда одной великой ни с чем не сравнимой радостью: после долгожданной победы наших войск под Москвой, а затем последовавших тяжелых испытаний и потерь лета и осени 1942 года, наконец, нанесено сокрушительное поражение лютому врагу теперь уже здесь, под Сталинградом! Казалось — близка победа. Но война продолжалась…
В последующих боях за город Каменск в районе деревни Шарпаевки в одной из очередных атак мой танк был подбит
противотанковым орудием противника. Покинув горящий танк, наш экипаж вынужден был вступить в рукопашную схватку с немецкими артиллеристами. Раненый и обгоревший, я попал в полевой госпиталь № 2410, а затем был переведен в полевой подвижный госпиталь № 1338, где пролечился до начала мая 1943 года.
В результате тяжелых ожогов кистей рук и лица я на некоторое время потерял зрение. Удачная операция по восстановлению обгоревших частей лица, особенно — носа и губ, а также перелитые мне в несколько приемов около полутора литров донорской крови способствовали сравнительно быстрому выздоровлению без эвакуации в глубокий тыл, и уже в начале мая 1943 года я был направлен в Москву в резерв Главного Автобронетанкового управления Красной Армии, ибо в этот период распоряжаться офицерами танковой специальности фронтовые и армейские кадровые органы не имели права.
И вот я со следами тяжелых ожогов лица, которое было сильно пигментировано, прибыл в Москву. Но радость встречи со столицей была омрачена тем, что я был одет не по форме. К тому времени в армии уже носили погоны, а я был одет в гимнастерку старого образца, да еще с самодельными кубиками в петлицах. К тому же на мне была промасленная стеганка, да старая пара валенок с протертой подошвой. Видимо я являл такую подозрительную личность, что пока добрался до здания нынешней Бронетанковой Академии, где располагался резерв, меня трижды задерживали щегольски одетые патрули и доставляли в ближайшую комендатуру, коих в Москве было много.
Правда, это обернулось для меня и хорошим: в последней по счету комендатуре мне выдали продталоны, по которым тогда кормили нашего брата-офицера, а выдал их посочувствовавший мне офицер-комендант — тоже с обгоревшим лицом, только — летчик. Вот так…
Словом, с приключениями и неприятными разговорами-объяснениями я все же добрался до места назначения, пообедав в ресторане «Балчуг», куда мне выдали талоны.
Через четыре дня я был направлен в город Нижний Тагил в резервный полк, где формировались маршевые роты для получения танков и доставки их на фронт. Этот полк располагался прямо на территории танкового завода. Там мне удалось увидеть, как и в каких условиях работал наш тыл, как советские люди ковали оружие победы…
Особенно поразили мальчишки, по сути — дети двенадцати—четырнадцати лет, работавшие на сборке отдельных агрегатов танка.
Их озабоченный вид, изможденные лица, худые ручонки и впалые грустные глаза невыносимо терзали душу… Работая, они, голодные, часто в изнеможении останавливали привычные движения и их тошнило слюной. Но проходил приступ тошноты и они продолжали работу.
Это зрелище потрясло нас, офицеров-фронтовиков, участвовавших в сборке и обкатке танков.
Некоторым из нас, которые иногда говорили нелестные слова в адрес тыловиков, было не по себе…
Меня, например, потрясло и то обстоятельство, что резервным полком командовал подполковник без правой руки, ампутированной в результате ранения до самого плеча…
Да, это были не «тыловые крысы», как иногда выражались чаще всего псевдофронтовики. Это были великие труженики, страдавшие от голода мужчины (часто — калеки), женщины и дети. От непомерного труда, холода и голода (мы не видели на их лицах даже улыбок) они были молчаливы и очень грустны. Но они обеспечивали этим грозным оружием фронт, выполняя план. Причем, некоторые из них уже потеряли родных и близких… И что не менее удивительно: никакого брака или недоделок не обнаруживал ни один ОТК! Это был еще один хороший урок нам — офицерам-фронтовикам, свидетельствовавший о силе духа нашего народа и о величайшей надежности тыла! Этого не забыть. Вот так — желаешь или нет — опять пафос.
С эшелоном танков мы следовали из Нижнего Тагила в сторону европейской части страны, в сторону, где бушевала война. Куда конкретно следовал эшелон — не знал никто.
Вот проследовали знак «Европа — Азия». Опять ничего неизвестно и неясно. Названия редких станций ничего не проясняют — они совершенно не знакомы. Угадать: в каком направлении движешься невозможно, у местного населения спрашивать неудобно. Да и вообще-то никого и не видно.
Но вот получаем команду: расчехлить орудия танков, стоящих на платформах, и развернуть их поочередно в разные стороны от направления движения: будем проходить «Волховский коридор». А здесь, возможно, придется прорываться с ходу с ведением огня прямо с платформ. Так пояснили отцы-командиры.
Но вот благополучно миновали это обеспокоившее всех место и всем, даже мне, стало ясно, что следуем мы на Ленинградский фронт.
Прибывший в район станции Лехтусы эшелон встретили приподнято настроенные командиры довольно высоких рангов. Как выяснилось — такое количество танков Т-34 сюда не доставлялось давно.
Вдоль платформы, к которой подошел эшелон, были выстроены местные экипажи. Словом — танки у нас отобрали, а нам — офицерам, прибывшим с эшелоном, объявили, что мы должны следовать в резерв бронетанковых войск фронта в Ленинград на Лесной проспект.
Тут я взмолился, стал просить, чтобы меня оставили в части, ну во-первых потому, что слово «резерв» ассоциировалось с понятиями: жить впроголодь, кормить несметное количество злобных клопов и обидно именоваться «резервистом». А с другой стороны — жалко было отдавать боевую машину, собранную, по сути дела, обкатанную, отрегулированную и пристрелянную своими руками.
В конце концов оставили в части меня одного, уж очень просившего и приметного. Сжалился, видимо, командир батальона.
Впоследствии это подтвердилось. Комбат Виктор Гнедин уже после войны признался в этом.
Итак, меня оставили в 84-м имени майора Ушакова отдельном танковом батальоне 220-й Отдельной танковой бригады, но предупредили, что назначат меня только командиром танка (а не командиром взвода — кем я являлся). Правда — танка тяжелого, что соответствует по штатной категории, так как на этом танке водитель — тоже офицер. Сказали, однако, что это — временно. Я не без внутреннего колебания согласился, полагая, что когда узнают меня поближе — переназначат на родные тридцатьчетверки, командиром взвода которых я уже воевал.
Однако, случилось это гораздо позже, чем я думал. А пока… А пока попал я, как отмечал выше, в прославленный 84-й имени майора Ушакова батальон, в составе которого находились: рота танков «КВ», рота танков Т-26 и самоходная батарея 76-миллиметровых орудий на шасси танка Т-26, ну и, конечно, обеспечивающие подразделения. Доставленные же нами из Тагила танки Т-34 полностью пошли на укомплектование соседнего — первого батальона (бригады) под командованием прославленного на Ленинградском фронте капитана Ермилова. Знатность капитана и некоторых других воинов батальона подтверждала услышанная мною песня, которую пели шедшие строем солдаты: «Уходят в бой Филатов и Кулаев, уходит в бой Ермилов капитан». И пелась эта песня на мотив любимой тогда всеми — песни о трех танкистах.
Как оказалось позже и в 84-м батальоне были одни знаменитости, не то что я, салага. Тут и прославленные еще во время войны с Финляндией братья Филатовы, и бравый красавец-сибиряк майор Гнедин, командир роты «КВ» капитан Лемешев, командир самоходной батареи — ранее награжденный орденом Ленина капитан Купин и многие другие. Многие офицеры батальона имели высокие награды еще за участие в боях по прорыву блокады. Их портреты, любовно обрамленные еловыми ветками, висели на самых видных местах. А в роте тяжелых танков «КВ», куда назначили меня… Там одних офицеров было чуть ли не больше, чем сержантов и рядовых. Командир роты, его заместитель по техчасти, механики-водители и командиры каждого танка — все офицеры. Да какие…
Во-первых — по возрасту большинство из них было старше меня лет на пять и более. Даже подчиненный мне водитель. Он даже по званию был старший лейтенант. К тому же все они сроднились в блокадном Ленинграде. Тут, брат, подумаешь о своем положении… Но делать нечего — надо работать.
Начались учения. Характер их для меня уж очень был странным. Ну, во-первых — строились настоящие ДОТы и ДЗОТы, отрывались настоящие противотанковые рвы, строились эскарпы и другие препятствия. И вот в ходе последовавших учений танки совместно с саперами и небольшими группами автоматчиков должны были овладевать конкретно определенными им оборонительными сооружениями. Причем эти сооружения были примерно такими, которыми предстояло овладевать в предстоящих боях.
Для меня, привыкшего действовать на широких просторах, на высоких скоростях и на большую глубину в составе крупных танковых соединений, эти действия в условиях болот и долговременных укреплений был непостижимым. Но действовать в таких условиях предстояло, и необходимость учиться была очевидна. В этом я убеждался с каждым днем все больше и больше. И я учился. Учился упорно, терпеливо.
Но как ни учись, а наступит время к претворению науки в жизнь. На фронте подолгу учиться некогда.
И вот вскоре мы были введены в бои на печально известных Синявинских высотах. Болота, болота, болота… Один только выход в атаку стоил многих жертв.
Во-первых — на заводку двигателя бурно реагировали наши артиллеристы, с большим трудом вкопавшиеся в землю в условиях этих проклятых болот. Они уже по опыту знали, что даже на звук одного танкового мотора немцы открывают такой массированный огонь, что гибнут не только находящиеся в данный момент вне укрытий отдельные люди, но подвергаются разрушению и те укрепления и укрытия, которые сооружаются для артиллерийских расчетов и наблюдателей.
Поэтому подтянуть даже один тягач, чтобы вызволить, скажем, попавший в воронку танк, было практически невозможно, ибо, хотя это и парадоксально, свои же солдаты-артиллеристы открывали по нашим танкистам огонь, требуя заглушить моторы во избежание артналета противника. И, конечно же, нелегко было вызволять и те танки, которые в ходе очередной, скажем, атаки, попадали в «волчью яму».
Волчьей ямой называлась обширная и очень глубокая воронка от крупного снаряда или авиабомбы, залитая болотной водой, которую противник оборудовал тонкими жердями и прикрывал их хвойными лапами.
Наезжая на такую ловушку, особенно прикрытую снегом, танк неизменно проваливался и, безусловно, застревал. Иногда при этом его даже заливала набегавшая в эту яму болотная вода. Сумевшему выскочить из попавшего в такую западню танка экипажу приходилось вступать в бой или даже гибнуть в неравном бою.
Однажды во время одной из атак мой танк «КВ» и попал в такую ловушку. Лишь то обстоятельство, что, покидая танк, экипаж успел вытащить из машины оба пулемета, несколько снаряженных дисков и автомат, да затвор пушки, нам удалось, отбив несколько атак наседавших на нас немцев, отойти к своим, а несколько позже — заминировать подходы к танку, а затем и эвакуировать его.
В последующем эта машина участвовала еще во многих боях.
Бесплодные на взгляд непосвященных людей атаки на различных направлениях под Ленинградом, между тем, следовали одна за другой. Главной же целью боевой активности войск на Ленинградском фронте в тот период была необходимость сковать войска противника на этом фронте с тем, чтобы не дать ему возможности перебросить их в район Курского выступа. Не зная, естественно, об этом замысле, мы часто сожалели о потерях, которые несли из-за каких-то окаянных болот… Тем не менее каждую поставленную нам боевую задачу мы выполняли честно.
И поныне в моем офицерском личном деле подшита благодарность Верховного Главнокомандующего за участие именно в этих боях.
Небезынтересно отметить, что бои на Синявинских высотах, происходившие в 1943 году, однажды напомнили о себе через 32 года, то есть в 1975 году. И вот при каких обстоятельствах.
Пребывая в Марокко в качестве Военного, Военно-воздушного и Военно-морского атташе при Посольстве СССР в этой стране, я вместе с супругой был приглашен на обед недавно прибывшим в Марокко новым военным атташе Германии, неким подполковником бундесвера Фрицем Кохом. На этот обед были приглашены им все иностранные военные атташе. Так вот Кох после того, как гости перешли из-за обеденного стола в салон посидеть за чашечкой кофе с коньяком или ликером, отвечая на вопрос о его участии во второй мировой войне, сказал, что в отличие от своего предшественника, подполковника Бендера — летчика, он был пехотинцем и воевать ему пришлось в более тяжелых условиях. Тут же он принес альбом с фотографиями разных лет и отыскал среди них любительский снимок офицера фашистской армии в полевой форме в чине лейтенанта, запечатленного на фоне блиндажа. Это и был сам Кох. Тут он рассказал, что снимок этот был сделан во время боев под Ленинградом на Синявинских высотах.
Рассказав о том, какие там были тяжелые бои и невыносимые условия, не зная, что и я воевал в тех краях, он начал с жаром рассказывать присутствующим об одном эпизоде. Так он поведал о том, что будучи пехотным офицером, он укротил русский тяжелый танк. Благодаря де своей смекалке и отважным действиям подчиненных, ему удалось вовлечь русский танк в замаскированную глубокую воронку, а покинувший танк советский экипаж, якобы, был уничтожен в рукопашном бою.
Я как бы совершенно незаинтересованно, просто для поддержания беседы уточнял: где точно по местности и когда по времени это происходило. Кох охотно рассказал, что это происходило в ходе второго наступления русских в направлении станции Мга из района Синявинских высот. Я уточнил, что танковая атака происходила из района 5-го городка. Кох с жаром подтвердил. Увлекшись, он рассказал и о других подробностях, используя подаваемые мной реплики. Словом, к концу рассказа Коха всем, кроме самого Коха, стало ясно, что мы с ним говорили об одном и том же, только с разных сторон. Тогда я, в свою очередь, рассказал всем присутствующим подлинную историю, которую изложил в этих записках несколько выше.
При этом уточнил, что экипаж мой, ведя неравный бой до наступления темноты, отбил все атаки и, взяв пленного, ушел своим. А немецкие солдаты всю ночь освещали местность ракетами и периодически вели стрельбу трассирующими пулями. Да и танк, рассказал я, удалось вызволить. Заметно растерявшийся Кох почти все детали моего рассказа подтвердил, переведя, однако, разговор на сетования по поводу тяжелого характера местности: она, мол, слишком была открыта, болотиста… Кроме того, сказал он, что моему экипажу помогала авиация. Я согласился, что «авиация» действительно была, только в составе единственного самолета У-2, который с наступлением темноты, выключая двигатель, через громкоговоритель читал текст сбрасываемых на немецкие позиции листовок.
В завершение этого экскурса в историю я в шутку заметил, что к сожалению пленным, которого мы взяли в тот памятный нам обоим день, оказался не сам Кох. Вот когда бы еще мы познакомились.
Все рассмеялись, а Кох делано поднял руки. Вот ведь где война напомнила о себе конкретными фактами!
За бои на Синявинских высотах члены моего экипажа были награждены боевыми орденами. И лишь я, как новый в части человек, был удостоен медали «За отвагу». Это была моя первая боевая награда, от того-то она и дороже каждой из последовавших наград (за исключением, разумеется, ордена Ленина и медали «Золотая Звезда»).
Потеряв практически все боевые машины в ходе предыдущих боев, наша бригада была выведена на формирование в Ленинград (на его окраину) на правый берег Невы. Единственный оставшийся в целости в батальоне мой танк «КВ» было приказано подготовить к передаче в другую часть. С танком должен был передаваться и экипаж. А наш батальон должен был укомплектовываться уже однородной техникой. Поговаривали даже, что это будут мои родные тридцатьчетверочки! В предвидении возможности получения такого танка и то обстоятельство, что я успел сродниться с коллективом батальона, мне страшно не хотелось расставаться со своей частью. Но и разлучиться с экипажем было жаль чисто по-человечески. Однако мое желание остаться в батальоне совпало с решением комбата. Он приказал фельдшеру батальона (впоследствии моему большому другу Хасану Фатыховичу Якубову, скончавшемуся в 1984 году) найти повод и уложить меня в лазарет. Тот указание исполнил и мы, мирно беседуя, спокойно пребывали в уютном помещении лазарета. И когда офицеры, прибывшие принимать танк и экипаж, пожелали
поговорить с командиром танка, то есть со мной, им сказали, что я болен и нахожусь в лазарете. Однако те настоятельно потребовали свидания со мной. Тогда фельдшер догадался срочно обмазать меня (обильно) противочесоточной мазью и уложить в постель. Гости, пришедшие в лазарет и увидевшие меня, смазанного неприятно пахнущей мазью и услышавшие от фельдшера бойко доложенный по-латыни диагноз, посчитав к тому же, что мое пигментированное лицо результат загадочного заболевания, оставили меня в покое и с брезгливой поспешностью покинули лазарет. Так я остался в своем теперь уже родном батальоне, а экипаж мой: водитель — старший техник-лейтенант Шмелев, командир орудия Вася Королев и радист Вася Лоскутов убыли с танком в другую часть. Вскоре кто-то из наших общих друзей сказал, что они в недавнем бою погибли в горящем танке. Я до сих пор испытываю угрызения совести… Смягчается это чувство лишь тем, что получив взвод танков Т-34, а затем став командиром роты всего несколькими месяцами позже в составе именно 220-й бригады, я своими действиями выполнил очень важную задачу. Это было в ходе исторического сражения по окончательному снятию блокады с Ленинграда.
И тем не менее, мне часто с неизменной грустью вспоминаются два семнадцатилетних Васи и сорокалетний рассудительный Шмелев, казавшийся нам тогда пожилым человеком…
Уже после написания этих строк мой сын подарил мне второй том книги о Героях Советского Союза, в котором значится и моя фамилия.
Просматривая этот том, я в разделе на букву «Ш» с большим волнением прочел данные об удостоенном этого высокого звания Шмелеве!
Да, Шмелев жив! Жаль только, что сведения о гибели Васи Королева и Васи Лоскутова уже никто опровергнуть не в состоянии…
Но вернемся несколько назад. К осени 1943 года наш батальон получил на вооружение танки Т-34 и, передислоцировавшись с правого берега Невы в развалины завода «Трубо-сталь», обосновался в районе Бабушкинского сада (около Володарского моста).
Танки мы разместили в неглубоко выкопанных рвах, установили под ними железные печки и укрыли штатными брезентами. Печи топили поочередно все члены экипажа, установив дежурство.
Таким образом, мы поддерживали машины в постоянной готовности к незамедлительной заводке и выходу по тревоге в любой момент.
И вот ранним утром 14 января, еще затемно, мы были подняты по тревоге, покинули мало-мальски обжитые места и выдвинулись в район мясокомбината.
На рассвете 15 января мощная артиллерийская подготовка заколебала землю под ногами… Наконец, прозвучала команда и мы тронулись в направлении Пулковских высот. Миновав их, мы через боевые порядки наших войск, прорвавших первую полосу обороны, были введены в бой.
Батальону было приказано стремительно овладеть деревней Кургелево. Вытянувшаяся на шоссе колонна батальона уже на подступах к Кургелево была встречена массированным огнем тяжелой артиллерии и прицельным огнем противотанковых средств противника.
Справа и слева от шоссе были болота и обширные противотанковые минные поля. Сходить с шоссе — значит подорваться на минах.
Вот горит головной танк, затем — замыкающий, затем — где-то в середине колонны. Свернувший все же с шоссе танк подорвался на мине. Маневра назад и вперед нет. Многие из остановившихся на шоссе танков, ставшие неподвижной мишенью, горят. Сходящие с шоссе танки рвутся на минах. Потери в людях (десант автоматчиков на танках) и технике растут с каждой минутой. Гибнут танкисты, покидающие горящие танки.
На моих глазах погиб выскочивший из горящего танка механик-водитель одного из танков моей роты некто Чуфистов.
Это был круглолицый, смуглый крепыш невысокого роста. Глядя на этого мальчика, нельзя было даже предположить, что он водитель такой грозной боевой машины. Однако физически он был развит хорошо, а танк водил виртуозно. Я всегда любовался его динамичностью и собранностью, хотя он не был разговорчивым и вел себя степенно, что контрастировало с его уж очень моложавым видом.
Тут я вспомнил именно его вот в какой связи. Когда я после войны учился в Академии Бронетанковых войск (в первые послевоенные месяцы), ко мне пришел пожилой человек и, отрекомендовавшись, стал расспрашивать: где и с кем я воевал на Ленинградском фронте и помню ли я Чуфистова. Убедившись, что я и есть тот человек, которого он искал, стал более подробно расспрашивать обо всем, что я знаю о его сыне. Я не мог не рассказать правды. Ведь сын его погиб действительно на моих глазах. Да и, судя по его рассказам, он повидал уже многих однополчан сына, которые не меньше меня знали о его судьбе. Узнав от них, что именно я был непосредственным начальником его сына, он решил разыскать и меня, надеясь услышать, что его сын каким-то чудом остался живым, а если нет то, может быть, я знаю точно место его захоронения.
Надо было видеть, какие нечеловеческие страдания отражало все его существо, когда последний человек, от которого он надеялся услышать желаемое, подтвердил самое страшное…
Я до сих пор с душевной болью вспоминаю этого несчастного отца. В конце встречи он убедительно просил меня приходить к ним в дом.
Однажды я побывал в этой семье. Но больше не смог. Не мог и дальше видеть так тяжко страдавших этих добрых и милых людей. Может это трусость или эгоизм молодости — не знаю. Но я и поныне не могу сколько-нибудь спокойно вспоминать эту историю, тем более, что несколько позже я слышал, что отец Чуфистова — известный тогда профессор — преодолел массу трудностей, добился разрешения на перезахоронение сына. Он даже выхлопотал вагон для перевозки останков. Но проведя массу (каждый раз с колоссальным трудом добывая разрешения) раскопок, останков сына так и не нашел… Вот несчастье. Простите меня, люди, за этот беспощадный рассказ… Но это правда. Однако вернемся к боям. Видя бесплодность наступления на данном направлении, командование отвело уцелевшие танки на исходную позицию к Пулковским высотам. И все началось сначала, но уже в другом направлении.
Снова мощная, но более короткая артподготовка, стремительный бросок — и мы под Красным Селом. Дальше на Лугу продвигаться было невозможно. Противник взорвал плотину выше, у Дудергофа, и колоссальная масса воды хлынула в низину перед Красным Селом, по которой, к тому же, проходила линия железной дороги. А железнодорожные пути противник буквально забил товарными составами. Обстановка осложнялась. И если немцам удалось бы задержать продвижение наших войск на данном направлении, то задуманного высшим командованием окружения немецких войск под Ленинградом в согласованные сроки могло не состояться. Это я четко понял, когда мне, как командиру передового отряда ударной танковой группы, ставилась задача еще перед броском.
В состав моего отряда входили: уцелевшие танки Т-34 нашего батальона (4 машины), взвод легких танков Т-26 (3 танка) и по одному взводу (по 3 боевых машины) самоходных артиллерийских установок 85-ти, 100 и 122-х миллиметровых калибров. Всего 16 единиц.
Поступил приказ начать продвижение. Но в наступавшей темноте выполнить приказ удалось не сразу. Когда я по рации передал команду «заводи» — ни одна из приданых мне машин, кроме тридцатьчетверок, не выполнила команду. Пришлось сойти со своего командирского танка и, подходя к каждой машине, продублировать команду каждому командиру в отдельности. То же, примерно, произошло и при команде «вперед».
Наконец, моя группа двинулась, но вода уже залила стоявшие на путях вагоны почти до крыш. А медлить нельзя. Решаю сам, как бывший железнодорожник, расцепить вагоны в удобном месте и создать проход для броска.
Приходится опускаться в студеную воду, коченеющими руками расцепить несколько вагонов, а затем — растащить их танками. Наконец, создать проход удалось, и незнакомые мне члены приданных экипажей теперь уж ловят (на лету) мои команды и беспрекословно их выполняют. Более того, именно они подали мне сухую одежду, дали возможность быстро переодеться в сухое, да еще угостили «согревающим». И вот мы двинулись уже в наступившей темноте.
Преодолев лощину и захватив пленного, который вывел нас на Лужское шоссе, мы без потерь двинулись в указанном нам направлении. За нами устремились части 220-й бригады.
При подходе к населенному пункту Телизи наша колонна была встречена мощным артиллерийским огнем. Гибли автоматчики, сидевшие десантом на броне. У одного из них на моем танке изуродовало автомат, не повредив, к счастью, пострадавшего. Пришлось дать ему автомат, принадлежавший экипажу. Немцы усилили огонь, добавив к пушечному минометный огонь. Созрело решение: включить фары!
Подействовало: на какое-то время немцы прекратили огонь. Не исключено, что приняли нас за свои отходящие войска. А мы решили стремительным броском сходу проскочить этот населенный пункт с тем, чтобы как можно быстрее выйти в район встречи с войсками 2-й Ударной армии, наступавшей из района Ораниенбаум.
Когда мы втянулись в Телизи, немцы опомнились, но было поздно. Мы развернули башни в разные стороны и, ведя непрерывный пулеметный и пушечный огонь, быстро миновали этот населенный пункт и продолжили стремительное движение по шоссе. Ну а в Телизи стрелять было в кого: там замешкавшиеся артиллеристы пытаются развернуть орудие для стрельбы по нашей колонне, там суетятся у лошадей, пытаясь впрячь их в передки орудий, там в панике толпой бегут из деревни в поле отчаявшиеся немцы.
Сейчас забавно вспомнить, как на крыльце одного из домов явно пьяный офицер распекает насмерть перепуганного солдата. Автоматная очередь успокоила и его.
Выбегавшие на заснеженное поле толпы обезумевших немцев были превосходной мишенью. Сгоняя их трассирующими пулеметными очередями в плотные скопления и освещая ракетами, добивали танкисты оккупантов осколочными без колпачка… По моей команде наши автоматчики-десантники с помощью толовых шашек подорвали линию проводной связи немцев. Словом, в Телизи мы поработали на славу!
Продвигаясь далее по шоссе, приближаемся к населенному пункту Русско-Высоцкое. Действовавший в голове колонны нерадиофицированный танк по неясной для меня причине вдруг остановился. Посылаю вперед своего командира орудия сержанта Серкова выяснить у командира того танка обстановку и дать команду «вперед». Движение возобновляется.
Втягиваемся в Русско-Высоцкое. Противник открывает по нашей колонне прицельный огонь. Оказалось, что здесь же в засаде находятся немецкие танки «тигр». Огневая дуэль с ними результатов не дает: тигры остаются неуязвимыми, а мы несем потери. Решаю продолжить движение вперед — выполнять главную задачу: как можно быстрее выйти на соединение с войсками 2-й Ударной армии и, как было условлено, доложить командованию открытым текстом о соединении с ней. Это будет означать завершение операции по окружению немцев под Ленинградом. Пусть и противник услышит об этом — это даже полезно для дела!
Приняв решение, докладываю главным силам бригады о нем и о наличии «тигров», находящихся в засаде в Русско-Высоцком.
Вновь командую: вперед, увеличить скорость, развернуть пушки в разные стороны и, ведя огонь сходу, продолжать стремительное продвижение.
Вновь остановился головной танк. Опять вынужден послать связного. Встав на сиденье, высовываюсь по пояс из башни и вижу, как мой посыльный (ныне здравствующий и проживающий в Вологде — бывший командир орудия моего танка Иван Серков), продвигаясь ползком по кювету, пряча голову, столкнулся с ползущим навстречу немцем, оттолкнул его в сторону и продолжает ползти дальше — выполнять задачу. Мне пришлось укротить немца выстрелом из пистолета. Запнувшись было, колонна продолжила продвижение и через некоторое время впереди возник горящий населенный пункт.
В отсветах пламени различимы зловещие силуэты танков, колонны солдат, но не слышно грохота боя. Смотрю по карте — это населенный пункт Кипень. До Ропши, где намечена встреча с войсками 2-й Ударной армии, еще далеко… Возникает досада: придется вести далеко неравный бой, поскольку пламя продолжало высвечивать весьма превосходящие силы. Смогу ли в срок выполнить главную задачу? Откуда в этом районе такая масса противника? Найду ли возможность оторваться от противника, чтобы во что бы то ни стало выйти к Ропше? Эти мысли мгновенно и мучительно обжигают сознание.
Прежде всего надо остановить головной танк, пока его не заметил возможный противник. Но с ужасом вспоминаю, что на нем нет рации, а пеший посыльный не сможет его настигнуть в нужный момент. А танк, как назло, заметно прибавил скорость, хотя раньше, даже подталкиваемый колонной, шел крадучись, иногда даже останавливался и приходилось через кромешный огонь посылать посыльного, чтобы дать ему команду на дальнейшее продвижение. Все ведь происходило ночью.
Тем временем этот танк уже с какой-то отчаянной стремительностью буквально взлетел по крутому подъему шоссе и, не видя быстро движущегося на него с боковой окраинной улицы танка, почти уткнувшись в него, резко остановился и замер… Замер и вышедший к нему сбоку танк. В наступившей зловещей тишине всем в остановившейся колонне было слышно, как звякнул затвор танковой пушки после досланного снаряда. Но что это? Выстрелов не последовало…
А через мгновенье открылся башенный люк, из него выскочил наш лейтенант Павел Кузьмичев, а навстречу к нему бегут какие-то люди. Затем — крики, стрельба в воздух, объятья… Загадочно…
Через какое-то время я послал вперед сержанта-десантника, чтобы выяснить обстановку. Он достиг образовавшейся там толпы и оттуда с группой людей, среди которых был и командир нашего головного танка Паша Кузьмичев, направился в нашу сторону степенно-торжественным шагом. Я спрыгнул с танка, пошел навстречу группе. Подойдя к ней, зрительно определил старшего из подошедших с той стороны и произнес пароль, получив тут же четкий ответ. И тогда с обеих сторон люди с криками «ура» бросились навстречу друг другу, стали обниматься, салютовать из личного оружия.
Успокоившись, я узнал в подошедшем с той стороны офицере командира роты 205-го танкового полка, с которым был знаком ранее.
Вернувшись в свой танк, я радировал о свершившемся командованию. Вскоре из переключенного на Москву приемника мы услышали голос Левитана. Он извещал о том, что историческая операция по снятию блокады с Ленинграда победоносно завершена. Далее шло перечисление особо отличившихся частей и соединений и благодарность Верховного Главнокомандующего в адрес соответствующих военачальников.
Велика была радость! Но радоваться не было сил… А командир, принявший мое главное донесение, поставил новую задачу, сообщив, однако, что я представлен к награждению орденом Красного Знамени.
А вновь поставленная нам задача была нелегкой. Дело в том, что немцы, разобравшись к утру, что дело идет к их окончательному окружению под Ленинградом, а, следовательно, к их полному уничтожению, предприняли самые отчаянные меры к прорыву из окружения во многих направлениях.
На одном из таких участков, где действовал я со своей группой, немцы выставили заслоны и под покровом ночи приступили к выводу своих войск из окружения, пользуясь тем, что сплошного фронта окружения наши войска в течение суток создать не смогли.
По характеру их действий было видно, что они панически боятся окружения и рвутся напролом, не считаясь ни с какими потерями, встречая даже малейшее препятствие их движению по дорогам.
Здесь следует вспомнить, что в условиях Ленинградского фронта заболоченная местность даже зимой вынуждала вести боевую технику практически только по дорогам. Это обстоятельство и стоило нам немалых трудностей и потерь.
Так вот, выполняя вновь поставленную задачу, я должен был вывести свою группу на указанную мне в приказе развилку дорог и до подхода главных сил не допустить выхода двигавшихся в сторону шоссе, ведущего к избавлению, немецких частей, мечущихся по заснеженным второстепенным дорогам.
С наступлением темноты я выстроил свою заметно поредевшую колонну и повел ее по одной из второстепенных дорог, кратчайшим путем ведущей к заветной развилке, указанной в приказе.
До нее оставалось менее километра, как вдруг головной танк, следовавший непосредственно передо мной, вспыхнул. На фоне пламени я видел, как экипаж покидает горящий танк. Вскоре к моей машине подбежал командир горевшего танка, знакомый уже нам Павел Кузьмичев, вместе со своим водителем старшиной Лозовским. Они доложили, что впереди у моста через глубокий овраг стоит засада минимум из двух «тигров», и что именно один из них поджег их машину. Командир орудия и радист погибли.
В состав моего экипажа входили члены экипажа командира 2-го батальона, майора Гнедина, так как накануне рейда моя машина была подбита, и мне передали радиофицированный командирский танк.
Так вот, выслушав донесение лейтенанта Кузьмичева, я решил сам выдвинуться вперед и под прикрытием горящего танка выяснить обстановку с тем, чтобы продолжить выполнение поставленной задачи. На мою команду — «вперед» — механик-водитель Миша Буриков закричал: — «Ты — командир, куда суешься в заведомое пекло?» Возмущенный такой бесцеремонностью баловня комбата, я ответил: — «А ты коммунист! Выполняй приказ!» Буриков повиновался.
Вот он стал медленно приближаться к горящей машине Кузьмичева по этой узкой накатанной дороге. И тут я увидел, что и «тигр» движется навстречу нам с намерением обойти горящую машину. Вот он обходит ее и, увидев мою машину, берет ее на прицел. Я упредил его выстрелом, но и мне тут же попало, однако — срикошетило. «Тигр» тоже остался невредимым. И тут Буриков, несмотря на мои окрики, стал задом пятиться, мешая мне вести прицельный огонь. Более того, он начал разворачивать нашу машину для движения в обратном направлении, готовясь, по сути, к бегству.
Поскольку мои команды по переговорному устройству не действовали на обезумевшего водителя, я стал ногой искать его голову с тем, чтобы условным ударом сверху заставить Бурикова остановиться. Но он, низко опустив голову и, тем самым, оторвав глаза от триплекса (смотровой щели), выжал левый фрикцион и, давая полный газ, начал разворачиваться. На накатанной дороге танк развернулся больше, чем на 180 градусов, и когда я крикнул: — «Смотри!» — Буриков поднял голову, довернул машину, пустив ее вдоль дороги, и лишь тогда осознанно посмотрел вперед. Тут уж мы все увидели: «тигр», вышедший из засады, движется на нас. Тогда Буриков отчаянно затормозил. Однако танк, продолжая скользить, уткнулся в «тигра»… Вот Вам и непредвиденный таран…
Видимо, он и для «тигра» был неожиданным, но он стал наводить свое орудие на наш танк, сдавая, однако, назад, чтобы вывести орудие на нужную позицию и уничтожить нашу машину.
Тут уж свое безукоризненное мастерство и смекалку продемонстрировал Буриков. Как только «тигр» начинал отходить назад, Миша синхронно посылал наш танк вперед. Тогда «тигр» принимался движением вперед подцепить своей широкой гусеницей ходовую часть нашего танка, рассчитывая, очевидно, порвать нам гусеницу или опрокинуть нашу машину. Тогда Буриков четко успевал подать наш танк назад… Так продолжалось, однако, недолго, хотя нам показалось, что это длилось целую вечность…
Вышеописанное маневрирование закончилось тем, что «тигр» прочно сел на днище, попав одной гусеницей в углубленный им же кювет.
Теперь настал мой черед. Я, высунувшись из башенного люка, показал, как фокусник, связку гранат, а десантникам приказал продемонстрировать немцам ящик с патронами, похожий точно на ящик с толом.
Его, этот ящик, мы бросили под немецкий танк и жестами показали, что намерены подорвать это устройство. В более спокойной ситуации каждый бы сообразил, что может произойти от взрыва целого ящика тола с обеими танками. Нервы немцев, однако, не выдержали. Люк башни «тигра» открылся и, вытягивая вверх руки, немцы полезли наружу. Но что это? Сколько их там? Лезут и лезут… Как оказалось, в этом танке, кроме экипажа, находилось командование ранее разгромленного нами в районе Телизи немецкого пехотного полка со штабными документами.
В самый последний момент кто-то из немцев все же нажал на спуск пушки. Произошел орудийный выстрел, и я, потерявший бдительность, получил контузию и ожоги.
Находившийся в засаде второй «тигр» удачно подорвали саперы, приданые моей группе. Всех пленных с конвоем автоматчиков отправили по назначению.
А тем временем впереди у развилки продолжали организованное движение устремившиеся вон из окружения немецкие части.
Высланный в разведку танк установил, что по шоссе уже беспрерывным потоком движутся многочисленные колонны противника с пушками, автомашинами с личным составом на борту, штабными фургонами и другая техника. Что делать?
Как теми незначительными силами, которыми располагаешь, прервать это массовое безнаказанное бегство врага?
Приходит догадка: а что, если использовать только что захваченный танк?!
С многоопытным старшиной Лозовским — водителем недавно сгоревшего танка — изучаем практическую возможность использования этой машины. Двигатель послушно запустился. Механизмы управления — послушны, вооружение — в порядке. Маловато было горючего и очень мало боеприпасов. (Наше дизельное топливо в данном случае не годилось). Не смогли добиться и использования рации.
Тем не менее принимаем решение: выдвинуться на трофейном танке к злополучному шоссе, на каком-нибудь участке, удобном для вклинения в колонну, слиться с ней, а затем — выбрать момент, учинить непреодолимую пробку, вызвать панику в рядах противника и, тем самым, задержать его до подхода главных сил бригады.
По рации из своего танка доложили замысел командованию бригады, указав примерный участок шоссе, на котором намерены действовать, и направились в сторону шоссе.
Наконец, с необходимыми предосторожностями вышли к шоссе, выбрав удобный момент вклинились в движущийся в полной темноте поток и на крутых поворотах, в узких проходах, перед мостами через овраги и речушки стали подминать отдельные машины, тягачи, штабные фургоны, сталкивать их в овраги и на обочины дорог.
Основной замысел удалось осуществить в дефиле на повороте круто поднимающегося в гору шоссе. При движении к этому участку дороги на пути оказался штабной фургон, из которого то и дело выскакивал офицер и отдавал какие-то распоряжения по колонне. Мы решили подмять его. При первом толчке офицер высунулся из кабины, начал жестикулировать и, видимо, кричать что-то повелительное. Тут Лозовский дал газ и фургон с офицером остался расплющенным позади нас, а мы, выйдя на высшую точку шоссе, развернули пушку и стали в упор расстреливать подтягивавшиеся к. повороту машины, которые спешили на скорости преодолеть скользкий подъем.
Так начала образовываться задуманная пробка, поскольку стремящихся обходить остановившиеся машины постигала та же участь. А внизу пытавшиеся двинуться в обход по полю машины немцев застревали в глубоком снегу. Многие сваливались в овраги, а люди, в панике рассыпавшиеся по полю, вязли по пояс в снегу, выбивались из сил и далеко уйти не могли. Пробовали мы «помочь» им, открывая пушечный огонь, но желаемых результатов это не давало, а количество снарядов катастрофически уменьшалось. Пришлось перенести огонь по технике. Тут дело пошло веселее.
Наконец, снаряды кончились, приближался рассвет, началась стрельба и в нашу сторону. Поэтому мы стали искать возможность выйти к своим.
Раздавив еще несколько машин, у которых возились люди, пытаясь, очевидно, их исправить, мы, наконец, устремились прямо по целине в сторону своих войск параллельно основному шоссе уже в обратном направлении.
На каком-то рубеже нас стали встречать уже более прицельным огнем. Было почти ясно, что это, наконец, свои. Невольно пришла на память невеселая шутка: «Бей своих, чтобы чужие боялись».
Поняв, что можно и не дотянуть до своих, мы демонстративно развернули пушку «тигра» назад, выбросили бельевую рубашку, но это не помогло. Очередной снаряд лишил нас нормального наблюдения.
Несколько сблизившись со своими, я послал пешим порядком командира орудия Валентина Ефимова вперед, разъяснить ситуацию. А уже почти совсем рассвело. Еще чуть — и будет, пожалуй, поздно. Но, к счастью, Ефимов чудом добрался до своих. Чудом — потому, что он страдал куриной слепотой. Мне же он побоялся признаться в этом — не хотел, чтобы я заподозрил его в трусости… Может быть, он мне и говорил что-нибудь, да я из-за контузии не слышал.
Во всяком случае огонь вдруг прекратился и мы благополучно добрались до своих. Правда, отдельные выстрелы еще раздавались, но мы невредимыми вышли к одному из окраинных домов какого-то населенного пункта и остановили там злополучный «тигр».
Позже мне рассказывали, что я, спрыгнув с танка, еще что-то мычал, пытаясь, очевидно, доложить о выполнении задачи. Но понявшие, что из-за контузии я не в себе, отцы-командиры стали меня успокаивать, а я, почувствовал себя очень дурно, лишившись сил, постыдно упал на снег.
К концу дня перед отправкой в госпиталь меня навестил командир бригады полковник Проценко. Он по-отечески пытался подбодрить меня и нарисовал на снегу Звезду Героя Советского Союза…
Позже мне рассказали, что увидев днем все, что мы «наворочали», командование решило вместо ранее обещанного мне ордена Красного Знамени представить к присвоению звания Героя СССР.
Это было в январе 1944 года. А награду эту по воле случая я получил лишь накануне парада Победы, то есть в июне 1945 года…
В госпиталь я попал накануне салюта в честь окончательного снятия блокады с Ленинграда, произведенного 27 января 1944 года.
Из госпиталя я по сути дела сбежал. За мной приехали офицеры моей роты, привезли обмундирование и практически выкрали меня, причем — без продовольственного и вещевого аттестатов.
Так я вернулся в свою часть, долечился и в дальнейшем участвовал в ряде тяжелых боев, в том числе — за города Остров, Порхов, а затем — и на Псковском направлении. Кстати — тонул в Псковском озере.
Оказавшись с танком на льдине, образовавшейся в результате минометного обстрела противника, я боялся воды больше, чем снарядов. Дело в том, что я совершенно не умел плавать. Ведь я родился на берегах бурного Терека. Плавательных бассейнов и соответствующих спортивных сооружений в нынешнем понимании мы не знали, поэтому научиться плавать было негде. В лучшем случае мы, мальчишки, соревнуясь в удали, очертя голову бросались в пенистые воды бурлящего Терека и выбирались на другом берегу, куда нас выносила неукротимая стихия. Немало ребят поплатились жизнью за такую «смелость».
Поэтому я там, на Псковском озере, дал себе зарок: если останусь жив, то не только сам научусь плавать, но научу этому и детей своих и внуков…
В связи с одним из тяжелых боев мне вспомнился запавший в душу эпизод. Накануне одной из очередных атак мы с танковым десантом сосредоточились на исходной позиции. До сигнала атаки оставались, судя по всему, считанные минуты. И вот один из десантников, обращаясь ко мне, сказал с надрывом: — «Эх, командир! Я ведь прикрываю тебя вот этим своим родным!» И несколько раз ударил при этом себя в грудь кулаком. В эту тяжкую минуту ожидания и я, естественно, был напряжен до предела. Но мне стало жаль этого уже не очень молодого человека, находившегося в критическом состоянии духа. Мне до боли в сердце захотелось поддержать его, сказать ему какие-то особенные слова. Но, скованный сложной гаммой чувств, я только и смог сказать ему. — «Не колотись, родной мой человек! Мы с тобой обязательно раскрошим этих гадов и останемся живы, обязательно!» Жаль не запомнил я имени этого человека, но он мне запомнился тем, что действительно остался в живы и потом в перерывах между последующими боями не смотря на часто многокилометровые расстояния между расположениями наших частей, неизменно приходил к месту дислокации нашего батальона ежедневно и обязательно старался не только увидеть меня, но и тепло поприветствовать! Какими чувствами этот солдат руководствовался — не знаю, но я был счастлив, оказавшись прорицателем! Оказалось, что из всех десантников, находившихся в тот памятный день на броне моего танка, в живых после тех тяжелых боев остался он один…
Считаю излишним останавливаться на описании других боев на Ленинградском фронте, так как о главных моментах важнейших, с моей точки зрения, боев, я рассказал выше. Другие бои были не менее тяжелыми, а действия мои настолько однообразными, что описывать их уже неинтересно.
Хочу теперь рассказать о том, как я попал на учебу в Академию Бронетанковых войск, как там проходил процесс подготовки из меня уже дипломированного командира-танкиста с высшим образованием.
Однажды меня вызвали в штаб бригады и сообщили, что я, как офицер технического направления, имеющий образование в объеме трех курсов инженерного института, отобран кандидатом для направления на учебу в Академию Бронетанковых войск Красной Армии. В связи с этим мне надлежит с группой офицеров-танкистов Ленинградского фронта убыть в Москву.
В академии мне сказали, что в результате собеседования, на котором установлен уровень моей предыдущей подготовки, решено зачислить меня на второй семестр 3-го курса инженерно-танкового факультета.
Собираясь после войны уйти из армии с тем, чтобы завершить образование по избранной до войны специальности, я намеревался отказаться. Однако когда я сказал об этом, мне объяснили, что полученный мною боевой опыт и затраченные ранее средства на мою подготовку диктуют необходимость приобретения мною именно военного образования. Это, как мне сказали, целесообразно как в моих личных интересах, так и в интересах общества. Пришлось с этими доводами согласиться.
Так началась моя учеба в Академии. И именно на втором семестре 3-го курса инженерно-танкового факультета. Однако при этом нам было предложено уже в ходе основной учебы заново вычерчивать все листы технического черчения, выполнять все курсовые работы по теории машин и механизмов и исполнять курсовые проекты по деталям машин с тем, чтобы освежить в памяти уже изрядно подзабытое.
Было невероятно трудно, выполняя уже курсовые работы по расчету и конструкции двигателей, выполнять задания еще и за первые два курса, стоя за чертежной доской по многу часов, скудно питаясь в академической столовой по талонам. Но это было необходимо.
И мы учились достаточно старательно и добросовестно.
Завершив вполне успешно 3-й курс инженерно-танкового факультета, я, поразмыслив, подал рапорт о переводе на командный факультет. Этим я осложнял свое положение, так как пришлось осваивать новую и достаточно трудную для меня дисциплину — тактику высших соединений. На инженерном факультете я ее не изучал. Так что пришлось догонять своих товарищей по новому факультету, много занимаясь самостоятельно.
Учился я на этом курсе с такими товарищами, как ставшим впоследствии Маршалом Советского Союза Сергеем Леонидовичем Соколовым, генерал-полковником Павлом Даниловичем Гудзем, генерал-лейтенантами Орловым, Резниченко и рядом других генералов.
За 1 год до окончания Академии, то есть в 1946 году, офицеры нашего курса разъезжались на стажировку. Мне выпало ехать в Германию. Побывав в историческом Потсдаме, где располагалось командование наших Бронетанковых войск в Германии, я (по моей просьбе) был направлен в 220-й Отдельный танкосамоходный полк (так теперь именовалась моя родная бывшая 220-я Отдельная танковая бригада).
За работу вместо убывшего в отпуск командира второго батальона этого 220-го полка я получил, как стажер, хороший отзыв, особенно за действия на очередных плановых учениях. Затем вернулся в Академию для завершения учебы.
Хочу отметить, что находясь на стажировке, я к взаимной радости для всех повидался с оставшимися в живых боевыми друзьями: Цезарем Малиновским, Хасаном Якубовым, Женей Серпуниным (радистом моего командирского танка), Петей Кондратьевым, Толей Вахляевым, командиром 1-го батальона 220-й бригады майором Кононовым, начальником штаба 84-го имени майора Ушакова танкового батальона майором Винниковым. С последним мы вспомнили, как в январе 1944 года подбитый моей группой немецкий «тигр» разбил штабную машину нашего батальона, из которой Винникову удалось спастись.
К великому сожалению, все вышеперечисленные мои боевые друзья, кроме Малиновского и Винникова, уже ушли из жизни…
В родном мне по войне Ленинграде бываю ежегодно. Там уже нет в живых моего бывшего зампотеха — легендарного Жоры Филатова. Нет и моего бывшего радиста Жени Серпунина. Уже похоронили мы и комбата — Героя Советского Союза Виктора Гнедина. Нет в живых и любимицы нашей роты — санинструктора времен войны Маши Цветковой (по мужу — Голубевой). Не могу не отметить насколько скромной была эта девушка, не то, что некоторые другие. Она вела себя так, что никто не смел позволить себе никакой вольности в отношении ее даже словом. Вся рота вставала за нее стеной, если кто-нибудь делал малейшую попытку ее обидеть.
К ней был неравнодушен (а как впоследствии оказалось — очень любил ее) мой друг — командир взвода моей роты лейтенант Шумило.
Но ей был люб другой — командир батальона автоматчиков бригады капитан Васильев, который, однако, не отвечал ей взаимностью. А может — и не догадывался о ее чувствах. А Ивану Шумило Маша не отвечала взаимностью даже после гибели Васильева.
Как-то на мою реплику по этому поводу она сказала: — «Если останусь живой — выйду замуж за калеку, но Ивану портить жизнь не буду. Я его глубоко уважаю, но…». И что вы думаете? Она таки вышла замуж за потерявшего ногу по тазобедренный сустав механика-водителя Голубева (вот и пойми этих женщин). Родила она Голубеву сына, назвала Сашей.
Когда я в очередном письме сообщил Ивану о кончине Маши, он ответил: — «Боже мой, и такой женщины уже нет на свете»…
Должен заметить, что Иван, с виду угрюмый человек, обладал тонким юмором и был весьма сентиментальным. Как оказалось, он даже писал стихи. Да, но почему «был», почему «писал»? Уже не так давно в одном из писем с поздравлениями по случаю дня Победы он мне прислал такие, например, стихи:
Судьбе наверное уж так угодно было
Мы встретились танкистами уже,
Война нас вместе поселила
На грозном Ленинградском рубеже….
И как бы внуки нас ни обожали,
И как бы ни любили сыновья,
Как жили мы и как мы воевали
Об этом знаем только ты и я.
Нам выпала судьбина много хуже…
Бывало так, что только, брат, держись!
И это не забыть нам, друже
Во всю оставшуюся жизнь.
Должен заметить, что мы, друзья Маши, еще когда она была жива, установив, что она со своим мужем-инвалидом и малолетним сыном живет в семиметровой комнатке в общей квартире — подняли на ноги все инстанции и добились справедливости. Ей дали отдельную квартиру. Квартира оказалась в доме, расположенном на улице «Стойкости», которая совпала с тем рубежом обороны Ленинграда, на котором во время войны стояла насмерть Маша…
В последний раз мы виделись с ней, когда был еще жив Женя Серпунин. Пообедали вместе с ресторане «Нева» в Ленинграде и вспомнили многих и многое…
Ранее я уже упоминал, что в Ленинграде бываю ежегодно. И вот однажды в очередной свой приезд я посетил мемориал, сооруженный на площади Победы в ознаменование 900-дневной обороны Ленинграда.
С радостью и гордостью я увидел свое имя на мраморной доске мемориала! Что я мог испытывать в тот момент? Это, очевидно, наблюдали мои друзья, сделавшие мне сюрприз, не сказав ничего заранее.
Но вернемся в Академию. Окончил я ее в сентябре 1947 года — в год 800-летия Москвы. Так что дата памятная.
Сразу после выпуска по моей просьбе я был направлен в Орджоникидзевское танковое училище (было такое). Хотелось пожить вблизи своих родителей, тем более, что отца я не видел еще с довоенных времен. Однако прослужить там пришлось недолго. Вскоре после моего прибытия это училище было расформировано и я остался служить в Отдельном танко-самоходном батальоне стрелковой дивизии на должности командира танковой роты. Это — с академическим дипломом!? (Вот ведь какой карьерист!). А в те годы офицеров с академическим образованием было очень мало. Вот ведь как «по-государственному» поступали некоторые горе-кадровики! А ведь использовать мое высшее образование, опиравшееся на боевой опыт, было где! Вскоре, однако, и отсюда “не пришлось убывать. Приказом Главнокомандующего Сухопутными войсками я был направлен в распоряжение командующего Закавказским военным округом для назначения в состав армянской дивизии, именовавшейся 89-й Таманской.
Ее было решено укомплектовать офицерами армянской национальности.
В то время в составе вооруженных сил страны имелось несколько национальных формирований: во всех трех закавказских и прибалтийских республиках были такие дивизии.
Кадровые органы Закавказского военного округа направили меня в распоряжение командира вышеупомянутой армянской дивизии. Долго думал командир этой дивизии: куда назначить такого молодого офицера, утверждающего, что он окончил Академию? И поскольку мое личное дело поступило из штаба округа гораздо позже моего прибытия в дивизию, ее командир все откладывал решение о моем назначении. Наконец, личное дело поступило в штаб дивизии и я был приглашен на беседу к командиру дивизии генералу Мартиросяну.
Беседа проходила в присутствии начальника штаба дивизии полковника Миансарова Сергея Аркадьевича. Она была весьма продолжительной и пространной. Начальникам, видимо, хотелось хоть таким образом определить: что же представляет собою этот уж очень молодой офицер с академическим образованием? К этому времени в дивизии было всего два офицера с академическим образованием. А офицерский состав армянской национальности продолжал поступать со всех вооруженных сил. Поэтому задача для командира дивизии действительно была нелегкой: как оптимальнее расставить эти кадры?
Наконец, я получил назначение на должность начальника штаба Отдельного мотоциклетного разведывательного батальона. Видно командир дивизии и начальник штаба весьма внимательно изучили мое личное дело, в котором, собственно, к тому времени имелись лишь одни боевые характеристики и фронтовые реляции, да выпускные документы, подшитые в Академии. Да и обстоятельная беседа их, очевидно, навела на мысль о моей пригодности именно к разведывательной деятельности. Хотя я за собой особых способностей в этом отношении не замечал. Поэтому назначение я принял без особого энтузиазма.
Долго ли, коротко ли — я приступил к работе. Командиром моим оказался также офицер — выпускник Академии (Фрунзе) подполковник Акопянц. Так что, как говорили, нашему разведывательному батальону повезло… Не знаю — как батальону, а я особого восторга что-то пока не испытывал. Работать было нелегко, так как офицеры старше возрастом часто выказывали пренебрежение к «академикам» и по-псевдочапаевски изрекали: — «Мы академиев не кончали».
Так прослужил я в Таманской дивизии до 1951 года. Затем — был отобран кандидатом в дипломатическую академию.
Вот ведь как иногда складывается в жизни: совершенно новая специальность! Все надо начинать с нуля… Но об этой службе, которой я отдал более 35 лет жизни, разговор еще впереди.
Удивительный феномен — человеческая память! Все, что происходило много десятилетий назад, помнится с мельчайшими подробностями, а детали чуть ли не вчерашних событий вспоминаются с трудом!
Это либо потому, что согревают душу или болью отзываются в сердце воспоминания детства и молодости, или потому, что глубокие зарубки в памяти оставила война… А может— и возраст…
Все, что связано с детством, отрочеством и юностью (о чем я рассказал в начале своего повествования) и особенно — с Великой Отечественной войной память сохранила со щемящими сердце подробностями. И горечь утрат, и радость побед — больших и малых — и по сей день глубоко волнуют сердце.
На самом деле: разве можно забыть горючие мужские слезы при виде только что погибшего друга, либо истерзанных захватчиками женщин и детей на только что освобожденной земле?
С другой стороны — ни с чем невозможно сравнить радость мужчины, когда он после четырех лет кошмарной войны вдруг осознает: это Победа!
А как должен ощущать себя человек, когда чеканя шаг, он идет по главной площади страны победителем! Я имел счастье испытать это и полагаю, что более высокой радости для мужчины нет на свете! А ведь мне посчастливилось участвовать в параде Победы в 1945 году, а четыре десятилетия спустя — в параде, состоявшемся в ознаменование 40-летия со дня Победы в 1985 году!
После такого эмоционального отступления мне предстоит осветить самый большой и самый сложный отрезок своей жизни и службы протяженностью в 35 лет.
(Продолжение – Глава 3)