Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук в 2020 году издал 4-ый том “Пушкинской энциклопедии (П-Р)” (592 с., первый том вышел в 2009 г.). В нём была 25-страничная статья А.А. Долинина о произведении А.С. Пушкина “Путешествие в Арзрум” (стр. 399-424). Издание вышло ограниченным тиражом в 300 экз. В свободном виде указанная статья имеется только в виде картинок. Это неудобно по ряду факторов: не работает поиск поисковых систем, нельзя копировать цитаты для работы, ссылочный материал на двух страницах (автографы и публикации 32 авторов) размещён в линейном перечислении друг за другом и т.д.
Поэтому “Хачмерук” оцифровал эту статью и приводит ниже. Для удобства: добавлены около 50 веб ссылок (16 по тексту и 32 в списке литературы в конце), в круглых скобках указаны номера страниц в источнике, добавлены пропущенные в ряде мест в источнике запятые и кавычки. Рекомендуемые автором публикации приводятся раздельно с новой строки.
В источнике есть неотредактированное предложение на стр. 413 “И в путевых записках… поскольку виделит в христианстве…”
ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ ВО ВРЕМЯ ПОХОДА 1829 ГОДА
А.А. Долинин
(1835) — травелог в пяти главах, описывающий поездку Пушкина на Кавказ и в действующую армию графа Паскевича, которая вела кампанию в турецкой Армении, увенчавшуюся взятием Арзрума. Пушкин выехал из Москвы в ночь с 1 на 2 мая 1829 г., 13 июня прибыл в лагерь русских войск, 27 июня въехал в только что занятый Арзрум и оставался там до 21 июля, когда отправился в обратный путь через Грузию в Россию. Во время поездки он начал вести путевой дневник, но ограничился лишь тремя подробными литературно отделанными записями. 15 мая Пушкин ретроспективно описал первую часть пути до Георгиевска и Кавказских Вод с заездом к опальному Ермолову; 22 мая — продолжение маршрута от Екатеринограда до Владикавказа и, наконец, после большого перерыва, в конце июля — начале августа — путь от Владикавказа до перевала на Гут-горе, ведущего в Грузию (см.: Левкович Я. Л. Кавказский дневник Пушкина // Левкович Я.Л. Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л., 1988. С. 115-148). Кроме того, в «арзрумской» тетради (ПД 841) есть несколько коротких заметок, сделанных в Арзруме и на обратном пути в Россию, а также перечень главных пунктов и событий путешествия. После возвращения в Петербург Пушкин переработал путевые записи в очерк «Военная грузинская дорога», напечатанный в сокращении 5 февраля 1830 г. в №8 «Литературной газеты» с подзаголовком в скобках: «Извлеч<ено> из путевых записок А. Пушкина» (факсимиле полной рукописи с цензорскими поправками Бенкендорфа см. ИВ. 1899. №5. С.29-68 2-й паг.).
Литературный характер трех записей позволяет предположить, что Пушкин с самого начала намеревался писать путевые заметки для публикации. В 1829-1830 гг. замысел по неизвестным причинам остался недоосуществленным, и Пушкин вернулся к нему только пять лет спустя. В марте — начале апреля 1835 г. он пишет «Путешествие в Арзрум». Если первая глава представляла собой новую редакцию дневниковых записей и текста «Военной грузинской дороги» с существенными вставками, то остальные четыре главы имели не автобиографические, а литературные источники. «Путешествие в Арзрум», резюмировал Тынянов, «было написано в 1835г. <…> При этом используется большой научный и литературный аппарат» (Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 198).
Однако сам Пушкин в предисловии скрывает этот факт, выдавая весь текст за «путевые записки», и объясняет свое решение их опубликовать желанием ответить на инсинуации в вышедшей годом ранее книге французского дипломата Виктора Фонтанье (1796-1857) «Путешествия на Восток, предпринятые по поручению французского правительства» (Fontanier V. Voyages en Orient, enterpris par l’ordre du Gouvernement Francais, de 1830 a 1833. Deuxieme voyage en Anatolie. Paris, 1834). Он с негодованием цитирует два фрагмента из главы книги, в которой речь шла о кампании Паскевича в Турецкой Армении летом 1829 г., утверждая, что Фонтанье безосновательно приписал ему сочинение какой-то «сатиры на Арзрумский поход» и, кроме того, оскорбил его достоинство утверждением, будто бы он приехал в действующую армию, чтобы «воспеть подвиги соотечественников» («Среди начальников, командовавших ею (армией князя Паскевича), выделялись <…> генерал Раевский и, наконец, г. Пушкин… покинувший столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников» — VIII, 443, 1069; ориг. по-франц.).
Ю.Н. Тынянов, — исследовавший «Путешествие на Восток» Фонтанье, пришел к заключению, что негодование Пушкина было полностью оправданным. «В этой книге, резко направленной против восточной политики Николая I с точки зрения французских колониальных интересов, — писал он, — содержится упоминание о Пушкине с иронией по адресу “бардов, находящихся в свите”; наконец, в той же главе содержится упоминание и о “сюжете не поэмы, но сатиры”, который нашел на войне выдающийся поэт. <…> Во всяком случае, обвинение было столь веско, что вынуждало “Предисловие” и опубликование всего, что им “было написано о походе 1829 года”» (Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 199). По предположению Тынянова, говоря о некоей сатире Пушкина, Фонтанье, возможно, имел в виду его поэтические отклики на военные события 1829 г. — стихотворения «Из Гафиза», «Делибаш» и «Олегов щит», которые сам исследователь считал «маленькой сатирической трилогией».
Авторитет Тынянова был столь высок, что после него непосредственно к книге Фонтанье никто не обращался. Все без исключения исследователи цитируют не само «Путешествие на Восток», а пушкинские и тыняновские выдержки из него, не сомневаясь в том, что Фонтанье действительно поставил Пушкина в крайне неловкое положение, назвав его «бардом» в свите Паскевича и в то же время представив автором сатиры на «прославленного полководца». «Замечания Фонтанье, — пишет, например, В.Э. Вацуро, — были оскорбительны там, где автор их говорил о намерении Пушкина стать чьим-то “бардом”; в остальном они выглядели для Пушкина прямой провокацией, тем более что содержали зерно истины» (Вацуро, Гиллельсон. С. 191).
При сравнении предисловия к «Путешествию в Арзрум» с соответствующей главой «Путешествий на Восток» («Русская кампания в Азиатской Турции») обнаруживается, однако, что пушкинская интерпретация двух замечаний Фонтанье более проблематична, чем принято считать. Прежде всего следует заметить, что Пушкин процитировал эти замечания в обратном порядке, несколько исказив их контекст и смысл. Фонтанье упоминает Пушкина, «самого известного из русских поэтов» («le plus celebre des poetes ruses, M. Pouchkin»), в самом начале рассказа о войне 1828-1829 гг., представляя читателям армии противников. Назвав Паскевича и нескольких его генералов, он добавляет, что на войну с турками отправились и аристократы, принадлежащие к первейшим фамилиям империи: «князь Потемкин, генерал Раевский и, наконец, самый известный из русских поэтов, г. Пушкин, который покинул столицу, чтобы воспеть подвиги своих соотечественников» (Fontanier V. Voyages en Orient… Р. 240-241).
Как кажется, в самом этом замечании не было ничего оскорбительного для Пушкина, и его реакция явилась намеренным преувеличением. Отправляясь на Кавказ, он сам говорил А.Я. Булгакову, что
(с. 402)
хочет «узнать ужасы войны, послужить волонтером, может и воспеть все это» (Письма А.Я. Булгакова к его брату, из Москвы в Петербург. 1829 год // РА. 1901. №11. С. 298). Так же воспринимали цель его поездки и благожелательно настроенные современники. «Пушкин при войске Паскевича — поэтом, — сообщал М.П. Погодин С.П. Шевыреву в письме от 13 августа 1829 г. — <…> Паскевичем у нас восхищаются» (РА. 1882. Кн. 3, №5. С. 98, 99).
Другое дело, что в конечном счете военные впечатления Пушкина отразились лишь в двух стихотворениях о подлинном «ужасе войны» («Делибаш», «Из Гафиза»), в которых громче всего звучал призыв «не пленяться бранной славой». (Ред.: см также: Слинина Э. В. Лирический цикл А. С. Пушкина «Стихи, сочиненные во время путешествия (1829)») Ожидаемых «шинельных стихов» он так и не написал, что было воспринято противниками Пушкина как демонстративный отказ от роли певца во стане русских воинов и навлекло на него открытые нападки Булгарина (в «Северной пчеле») и Надеждина (в «Вестнике Европы»), а также затаенную обиду Паскевича. В первом черновом варианте предисловия к «Путешествию в Арзрум» Пушкин отвечал не столько Фонтанье, сколько своим русским критикам, но прямая полемика со статьями пятилетней давности могла показаться запоздалой, и, вероятно, поэтому Пушкин решил использовать Фонтанье в качестве единственного козла отпущения, сделав вид, что он возражает на клевету, а не на «ничтожную критику или литературную брань» (VIII, 1027). Эта уловка позволила Пушкину дискредитировать патриотическую риторику своих реальных противников, показав их сходство со взглядами невежественного француза, известного своим русофобством, и сконструировать контекст, в котором появление «Путешествия в Арзрум» выглядело бы актуальным и необходимым актом.
Вторая претензия Пушкина к Фонтанье, который якобы намекнул на то, что ему принадлежит какая-то стихотворная сатира на кампанию Паскевича, тоже представляется — преувеличением. В действительности французский «купеческий консул» в Трапезунде, получавший информацию о русско-турецкой войне от приезжавших туда по делам русских офицеров, писал, что для них победоносные реляции Паскевича служили предметом насмешек, и «один поэт (“un poete”), отличающийся воображением, нашел в столь многих подвигах, свидетелем которых он был, не сюжет поэмы, а сюжет сатиры» (Fontanier V. Voyages en Orient… Р. 251). Отнеся эти слова к себе, поскольку в армии Паскевича не было других поэтов, Пушкин явно лукавил. Во-первых, неопределенный артикль перед словом «poete» указывал, что Фонтанье едва ли имел в виду «самого известного из русских поэтов, господина Пушкина», о котором уже шла речь выше. Во-вторых, среди участников кампании, как прекрасно знал Пушкин, было немало поэтов-дилетантов, как, например, упомянутый в «Путешествии в Арзрум» «поэт Ю.» (М.В. Юзефович?) или брат Пушкина Лев, который, по воспоминаниям его кавказского знакомого, декабриста Лорера, «много написал <…> хороших стихотворений» (Записки декабриста Н.И. Лорера. М., 1931. С.197). Поскольку молодые офицеры и разжалованные декабристы в большинстве своем Паскевича не любили, можно предположить, что кто-то из них мог написать какую-нибудь сатиру (или эпиграмму) на «прославленного полководца», и у Пушкина были основания опасаться официального расследования по этому поводу, потому что под его именем, как он сам писал П.А. Вяземскому 10 июля 1826 г. ходили «все возмутительные рукописи» (ХIII, 286). Тогда его стратагема — сначала переадресовать туманное сообщение Фонтанье самому себе, а затем дезавуировать, его как клевету — имела предупредительный характер. Это угадал Н.И. Черняев, полагавший, что предисловием к «Путешествию в Арзрум» Пушкин «хотел обеспечить себя от инсинуаций и выходок своих недоброжелателей, которые готовы были воспользоваться всяким случаем, чтобы очернить его в глазах Императора Николая Павловича и восстановить против него графа Паскевича и других сановников государства» (Черняев Н.И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков, 1900. С. 353-354).
Элементы мистификации в предисловии заставляют подозревать, что книга Фонтанье на самом деле явилась не столько поводом для публикации «Путешествия в Арзрум», как представляет дело Пушкин, сколько одной из побудительных причин его написания в форме полуфиктивных «путевых записок». Скорее всего, Пушкина возмутили не столько процитированные им пассажи Фонтанье, сколько то, как «по-своему» описывает автор арзрумский поход. Намек на это содержится в пушкинском кратком изложении основных событий похода, заканчивающемся ироническим замечанием: «…все это, увенчанное полным успехом, может быть, и чрезвычайно достойно посмеяния в глазах военных людей (каковы, например, г. купеческий консул Фонтанье, автор путешествия на Восток)…» (VIII, 444). Пушкин издевается здесь не над опрометчивыми действиями Паскевича, а над некомпетентными суждениями Фонтанье, которым имплицитно противопоставляется оценка военных специалистов, известная современникам. В библиотеке Пушкина сохранился французский перевод военно-исторического исследования прусского генерала, барона Георга-Вильгельма фон Валентини «Трактат о войне против турок», последняя глава которого посвящена кампаниям 1829 г.
(с. 404)
(Traite sur la guerre contre les turcs. Traduit de l’allemand du Lieutenant-General Prussien Baron de Valentini. Berlin, 1830. Р. 351-396). Фон Валентини с похвалой отзывается о нестандартных наступательных операциях армии Паскевича, особо отмечая ее исключительно высокую маневренность, слаженные действия всех служб и, главное, правильный выбор целей для стремительных ударов, позволивших разбить превосходящие силы противника. «Из его отчета, — писал английский рецензент «Трактата», — нельзя не заключить, что генералы с обеих сторон продемонстрировали большее искусство, а солдаты — большую храбрость, что русские преодолели большие трудности, с меньшими средствами и ресурсами, что сражения были более упорными и что победа на азиатском фронте далась русским с большими усилиями, чем на европейском. В самом деле, наш автор позволяет себе выражения восторга только когда речь заходит о Паскевиче» (The Foreign Quarterly Review. 1832. Vol. 13, №25. Р. 177-178). В противоположность военному историку, Фонтанье всячески принижает достижения русской армии, представляя арзрумский поход легкой прогулкой по чужой земле. Его насмешки над боевыми победами, вероятно, и спровоцировали Пушкина, бывшего свидетелем кровавых сражений, на замаскированный ответ. Неформальному «отчету», основанному, по утверждению автора, на поздних устных свидетельствах участников войны и претендующему на истину в последней инстанции, он противопоставляет столь же неформальные «записки» очевидца, якобы синхронные событиям, подлинный «документ», который должен опровергнуть россказни глумливого «купеческого консула».
Первоначально Пушкин, по всей вероятности, предполагал издать «Путешествие в Арзрум» отдельной книгой, присовокупив к тексту два приложения — «Маршрут от Тифлиса до Арзрума» и «Заметку о секте» («Notice sur la secte», как в писарской рукописи) или «Заметку о Езидах» («Notice sur les Ezidis», как в оригинале), взятую из анонимно опубликованной книги французского востоковеда Жана-Батиста Руссо (Rousseau; 1780-1831) «Описание багдадского пашалыка» («Description du Pachalik de Bagdad»), которая была в его библиотеке (см.: Рукою П. С. 877-878). 11 апреля 1835 г. он обращается с просьбой к Бенкендорфу «повергнуть на рассмотрение» Николаю рукопись книги (XVI, 18; см: Левкович Я.Л. К цензурной истории «Путешествия в Арзрум»). Как мы знаем из письма Пушкина в Главное управление цензуры от 28 августа того, же года, в мае «государь изволил возвратить» ему «Путешествие в Арзрум», «дозволив оное напечатать, за исключением собственноручно замеченных мест» (XVI, 230). По всей вероятности, Николаю не понравились опущенные при первой публикации «Путешествия в Арзрум» комический эпизод с офицером-азиатом, который не умел читать по-русски, в конце второй главы и латинское описание половых органов «мнимого гермафродита» в главе четвертой (в первой публикации оно заменено рядом точек), а также фраза «Его скопили» — о русском офицере-переводчике, захваченном турками в плен и служившем евнухом в гареме, — в главе пятой. 16 сентября Плетнев представил в цензуру рукопись «Путешествия в Арзрум» и уже 28-го получил разрешение цензора В.Н. Семенова. Однако по неизвестным причинам отдельное издание «Путешествия в Арзрум» не было осуществлено, и Пушкин поместил его в первом томе «Современника», который был набран в феврале-марте 1836 г. К этому времени относится его записка В.Ф. Одоевскому, занимавшемуся делами журнала, где он писал: «Корректуру путешествия прикажите, однако, присылать ко мне. Тут много ошибок в рукописи» (XVI, 91).
По «Современнику» (с исправлением нескольких опечаток) «Путешествие в Арзрум» печаталось в ранних собраниях сочинений Пушкина В.А. Жуковским (1838), П.В. Анненковым (1855) и Г.Н. Геннади (1859). Затем редакторы, начиная с П.А. Ефремова (1881), стали произвольно и бессистемно добавлять к первопечатному тексту фрагменты из разных рукописей — рассказ о посещении Ермолова, рассуждение о необходимости проповедования Евангелия среди черкесов и фразу об «аманатах» из путевых заметок 1829 г., а также латинское описание гермафродита из беловой рукописи. Кроме того, были раскрыты имена встреченных Пушкиным знакомых, обозначенные в «Современнике» инициалами. Наиболее радикальное и весьма спорное текстологическое решение принял Ю.Н. Тынянов, который с 1929 по 1938 г. готовил текст «Путешествия в Арзрум» для всех собраний сочинений Пушкина, выходивших в это время, вплоть до восьмого тома Акад. Основные соображения по поводу истории текста, его источников, литературных и политических контекстов, тематики и поэтики он изложил в заметках для «Путеводителя по Пушкину» (КН. Т. 6. С. 297-298), в комментариях (Acad. в б т. Т. 4. С. 784-797; Acad. в 9 т. Т. 7. С. 955-982) и, наконец, в статье «О “Путешествии в Арзрум”» (П. Врем. [Т.] 2. С. 57-73).
Как полагал Тынянов, текст «Современника» нельзя считать авторитетным, поскольку он, по его утверждению, «печатался явно без авторского участия в корректуре, что повело к географическим и фактическим ошибкам», отсутствующим в рукописи (Acad. в 6 т. Т. 4. С. 786). Поэтому он решил печатать «Путешествие в Арзрум»
(с. 406)
по сохранившемуся беловому автографу (ПД 1028, 1030-1034), считая свой выбор «единственно правильным» (Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 198). При этом Тынянов умолчал о том, что аналогичных дефектов в рукописи не меньше, а больше, чем в «Современнике», и он, не оговаривая, исправил их по журнальной редакции. Между тем сам автограф, по которому Тынянов печатал «Путешествие в Арзрум», — это не наборная или цензурная рукопись, а рабочий беловик (в одном месте переходящий в черновик), который еще не отражает последнюю авторскую волю. Достаточно сказать, что в нем текст разделен не на пять глав, а на девять частей (после каждой поставлен характерный пушкинский знак конца); соответственно, отсутствует и поглавный перечень эпизодов, а также оставлено место для пропущенной английской цитаты из Томаса Мура во второй главе. По-видимому, с этого автографа была изготовлена писарская копия «Путешествия в Арзрум», переданная на просмотр Николаю, которая до нас не дошла. Именно по ней Пушкин должен был готовить текст к печати, внося поправки, которые носили как цензурный, так и стилистический характер, но в сохранившемся автографе поздняя правка никак не отложилась. Поэтому сама рукопись никак не может считаться вполне авторитетной (подробнее см.: Долинин А. «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» в редакции и интерпретации Ю.Н. Тынянова. С. 22-37).
Хотя Тынянов утверждал, что включение в окончательный текст произведения, написанного в 1835 г. произвольных и случайных дополнений по записям 1829 г. когда замысел «Путешествия» литературно еще не определился, являлось авторским произволом (Acad. в б т. Т.4. С.786), он сам же позволил себе подобный произвол, когда, вслед за своими предшественниками, П.А. Ефремовым и П.О. Морозовым, ввел в первую главу рассказ Пушкина о встрече с опальным генералом Ермоловым и несколько других, более мелких, фрагментов из путевых записок 1829 г. В результате мы получили не авторитетный текст, а контаминацию беловой рукописи, первопечатного текста и дневниковых записей, которая, к сожалению, печатается во всех изданиях и по сей день.
Единственным — исключением из вековой эдиционной практики является решение В.Д. Рака, опубликовавшего = «Путешествие в Арзрум» вообще без «ермоловского фрагмента», переместив его в раздел дневниковых записей (см.: Пушкин А. С. Собр. соч.: В 5 т. СПб., 1994.Т. 5. С. 40-41).
Почему же Тынянов все-таки, несмотря ни на что, погрешил против научной корректности? По-видимому, единственной причиной была сложившаяся у него в работе над романом «Смерть Вазир Мухтара» художественная концепция последекабристской общественной ситуации, где «хороший» Ермолов (озаконсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов») и «плохой» Паскевич («новый человек с простым чутьем», от которого зависела «участь новой императорской России») олицетворяют два враждебных друг другу века» — декабристский век «людей с прыгающей походкой» и николаевскую эпоху «лиц удивительной немоты» (Тынянов Ю. Соч.: В З т. М.; Л., 1959. Т. 2: Смерть Вазир-Мухтара; Четырнадцатое декабря. С. 9). Очевидно, Тынянову очень хотелось, чтобы важная для него антитеза совпадала с тем, как изображены оба полководца у Пушкина в «Путешествии в Арзрум», но искомое противопоставление Ермолова Паскевичу появлялось в тексте только при наличии «ермоловского фрагмента», где опальный генерал смеется над своим преемником, называет «Графом Ерихонским» и резко критикует его военную стратегию. Без этого фрагмента Тынянов не смог бы утверждать, что в первой главе «Путешествия» содержится «осуждение Паскевича как стратега <…> от имени Ермолова», что именно Ермолов был «источником суждений Пушкина» о турецкой кампании и что французский язык Паскевича контрастирует с приведенными в тексте разговорами Ермолова (Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 200-202).
Введение «ермоловского фрагмента» в текст и его интерпретация представляются ошибочными не только с текстологической, но и с историко-биографической точки зрения. В мае 1829 г. легендарный Ермолов и его суждения о положении на Кавказе и о литературе, безусловно, произвели на Пушкина сильнейшее впечатление, и недаром он сразу же кратко, но тщательно (для потомства!) записал свои разговоры с опальным полководцем. Однако следует учитывать, что встреча состоялась до знакомства Пушкина с Паскевичем и, главное, до начала арзрумского наступления, «увенчанного полным успехом». Оказавшись свидетелем победоносной кампании и убедившись, что Паскевич не столь глуп и бездарен, как о нем привыкли говорить, Пушкин едва ли стал бы некритически повторять суждения и прогнозы Ермолова, опровергнутые ходом событий. Еще менее вероятно, чтобы шесть лет спустя, в изменившемся историческом контексте, он захотел бы обнародовать свою старую запись, в которой ощутимы восхищение Ермоловым и пренебрежительное отношение к Паскевичу. Хорошо известно, что к 1835 г. героический ореол Ермолова изрядно померк из-за изменения его статуса опального противника нового режима: в 1831 г. он был приближен Николаем, награжден и назначен членом Государственного совета. Соответственно изменилось и отношение к нему Пушкина.
(с. 408)
Как писал В.Э. Вацуро, в 1830-е гг. Пушкин «не верил Ермолову до конца. Ни львиный облик старого военачальника, ни героическая его биография, ни легенда, сопутствовавшая ему, не заслонили в его глазах теневых сторон личности Ермолова. В 1834 году он записывал в дневнике: “3-го июня обедали мы у Вяз<емского>: Жук<овский>, Давыдов и Киселев <…>. Он, может быть, самый замечательный из наших государственных людей, не исключая Ермолова, великого шарлатана”» (Вацуро, Гиллельсон. С. 318-319).
За шесть лет изменилась и репутация Паскевича: из тупого, но удачливого выскочки, умело пользующегося благосклонностью императора, — «глупейшего и счастливейшего из военных дураков», по пристрастному слову обиженного им А. Бестужева (Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: В 2 т. М. 1981. Т. 1. С. 501), — он превратился в действительно крупную фигуру, воспетую Пушкиным в «Бородинской годовщине». Характерно, что в 1830-е гг. ни одно письменное упоминание о Паскевиче у Пушкина не содержит отрицательных оценок: в записках 1831 г. он сочувственно цитирует слова Паскевича, раненного под Варшавой: «Du moins j’ai fait mon devoir» («По крайней мере я исполнил свой долг» — XII, 201, 484); в набросках плана «Езерского» пишет, что видел только трех настоящих героев — Ипсиланти, Паскевича и Ермолова (V, 410); в примечании к седьмой главе «Истории Пугачевского бунта» говорит о славной службе» князя Варшавского (IX, 115); в заметках к «Истории Петра» сравнивает мудрую петровскую политику на Кавказе («не грабить, не разорять, не обижать») с «действиями Паскевича в Армении, Турции etc» (Х, 263). Поскольку «ермоловский фрагмент» отражал совсем иную ситуацию, иные, позже пересмотренные, представления о масштабе и личных качествах исторических лиц, невозможно себе представить, чтобы Пушкин в 1835 г. мог помыслить о его включении в текст «Путешествия в Арзрум».
В работе над «Путешествием в Арзрум» Пушкин полагался не только на свои записки и свою память (которая, кстати, несколько раз его подвела), но и на целый ряд литературных источников. Еще М.О. Гершензон обнаружил в первой главе следы чтения опубликованного анонимно травелога Н.А.Нефедьева «Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию в 1827 году Н… Н…» (М. 1829). Он отметил 11 параллельных мест (Гершензон М. О. «Путешествие в Арзрум». С. 56-57; несколько мало существенных дополнений см: Мясоедова Н. «Подвиг честного человека». С. 178-179), причем в одном случае Пушкин глухо сослался на этот источник, процитировав его в описании Дарьяла: «Здесь так узко, так узко, пишет один путешественник, что не только видишь, но кажется чувствуешь тесноту» (VIII, 451). Ср. у Нефедьева: «Здесь так узко, так узко, что не только видишь, но будто чувствуешь тесноту!» (Записки во время поездки из Астрахани на Кавказ и в Грузию… С. 104). Еще одна цитата обнаруживается в пассаже об участке пути по берегу Арагвы. «Здесь начинается Грузия», — пишет Пушкин, точно повторяя Нефедьева (Там же. С.120; VIII, 454).
Исторические сведения о Дарьяльском ущелье Пушкин взял из книги графа Яна Потоцкото (Роюск; 1761-1815) «Путешествие по степям Астрахани и Кавказа» («Voyage dans le steps d’Astrakhan et du Caucase», 1829), на которую он ссылается в соответствующем месте; к другой кните Потоцкого, «Первобытная история народов России» («Histoire primitive des peuples de la Russie», 1802), отсылает рассказ о «мнимом гермафродите».
Источником для рассказа о пути от Тифлиса до лагеря русских войск на территории Турции и об Арзруме Пушкину послужила книга американских миссионеров Элая Смита (Smith; 1801-1857) и Харрисона Грея Отиса Дуайта (Dwight, 1803-1862) «Исследования миссионеров в Армении» («Missionary Researches in Armenia…», 1834), сохранившаяся в его библиотеке (см. Мясоедова Н. «Подвиг честного человека». С. 171-174; Библиотека П. №1394). Она должна была привлечь внимание Пушкина, потому что Смит и Дуайт ровно через год после него, летом 1830 г. совершили путешествие из Арзрума в Тифлис и подробнейшим образом его описали. Они ехали той же дорогой, что и он, видели те же места и даже встречались с некоторыми его знакомыми. Так, в гостеприимном молодом генерале польского происхождения Р., который оказал им немалые услуги в карантине возле поста Гергеры, Пушкин должен был узнать своего друга Николая Раевского, получившего генеральское звание в марте 1830 г. Генералу они привезли письмо от какого-то разжалованного в рядовые декабриста, с которым их познакомили в доме коменданта крепости Карс, — вероятно, еще одного пушкинского знакомого. Из книги миссионеров Пушкин позаимствовал не только географические и исторические сведения, но и целый ряд ярких путевых подробностей, которые поданы как авторские наблюдения. Когда он пишет, например: «Грузинские деревни издали казались мне прекрасными садами, но, подъезжая к ним, видел я несколько бедных сакель, осененных пыльными тополями», или «Дома в нем <Арзруме> каменные, кровли покрыты дерном, что дает городу чрезвычайно странный вид, если смотреть на него с высоты» (VIII, 459, 477), то эти замечания кажутся непосредственными впечатлениями зоркого путешественника, хотя на самом деле представляют собой перифразы из книги
(с. 410)
миссионеров. Пушкин использовал чужой травелог как своего рода мнемоническое пособие, которое не только стимулировало его память, но и помогало заполнить лакуны, а в некоторых случаях даже найти подходящие средства выразительности.
Подобным же образом в военных главах «Путешествия в Арзрум» Пушкин использовал составленные его лицейским товарищем В.Д. Вольховским реляции Паскевича, копии которых были в его распоряжении (см.: Лет. ГЛМ. С. 197-217; Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 207-208; Мясоедова Н. «Подвиг честного человека». С.185-188). Он не только восстанавливал по ним ход военных событий, свидетелем которых был, но и взял из них несколько отдельных слов, имен и фраз для создания иллюзии полной достоверности. Ср. например:
«Путешествие в Арзрум»: «… полковник Фридерикс имел дело с неприятелем, засевшим за каменными завалами, вытеснил его и прогнал; Осман-Паша, начальствовавший конницей, едва успел спастись» (VIII, 468).
Реляция: «Осман-Паша расположил пехоту свою в завалах, складенных из камня… Полковник Фридерикс пошел на завалы… сам Осман-Паша едва успел спастись.» (Лет. ГЛМ. С.200).
«Путешествие в Арзрум»: «Гассан-Кале почитается ключом Арзрума» (VIII, 473).
Реляция: «… я в 9-ть часов ночи занял оставленную турками крепость Гасан-Кале, которая по справедливости может почесться ключом к Арзеруму…» (Лет. ГЛМ. С. 208)
«Путешествие в Арзрум»: «25 июня, в день рождения Государя Императора, в лагере нашем под стенами крепости полки отслушали молебен, <…> В пять часов вечера войско уже выступило». (цит. по «Современнику» (1836. Т. 1. С. 70), так как в рукописи и, соответственно, в редакции Тынянова грубая ошибка: «день имянин» вместо правильного «день рождения»).
Реляция: «… 25-го числа, в торжественный день рождения Вашего Императорского Величества войска кавказские в церковном параде принесли Господу Богу моление о здравии Вашего Величества <…> я в 5-ть часов вечера выступил из Гассан Кале всем корпусом…» (Лет. ГЛМ. С.209)
Стилизуя свой травелог под путевые записки, Пушкин ориентировался не только на конкретные источники, но и на авторитетные в то время жанровые модели. Еще в 1930-е гг. В.Л. Комарович предположил, что жанровым прототипом «Путешествия в Арзрум» явился «Итинерарий из Парижа в Иерусалим» («L’Itineraire de Paris a Jerusalem», 1811) Шатобриана (Chateaubriand; 1768-1848). Интересно, что в предисловии ко второму изданию книги Шатобриан, как и Пушкин, утверждал, что он публикует без изменений безыскусные дневниковые записи, которые были сделаны несколькими годами ранее и не предназначались для печати, хотя на самом деле он использовал их лишь как документальный материал, подвергшийся сильной переработке. Отметив в «Путешествии в Арзрум» несколько параллелей к «Итинерарию» (обоим путешественникам в дороге случайно попадается копия (у Шатобриана перевод) их ранних литературных произведений; оба хлещут турка-грубияна нагайкой; оба цитируют одну и ту же оду Горация, обоих называют франками и принимают за лекарей), Комарович пришел к выводу, что Пушкин пародировал романтический травелог своего предшественника (Комарович В. Л. К вопросу о жанре «Путешествия в Арзрум»). Независимо от Комаровича близость «Путешествия в Арзрум» к Шатобриану отметил и П. Бицилли, но с его точки зрения речь идет не о пародировании, а о стилистическом сходстве, так как у обоих писателей видение мира динамично: «… мы словно движемся вместе с автором: образы, формы проходят мимо нас» (Бицилли П. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник. С. 249-251).
Менее убедительным представляется попытка А. Шёнле рассмотреть Путешествие в Арзрум» как полемический диалог с «Письмами русского путешественника» Карамзина, которые к середине 1830-х гг. полностью утратили литературную актуальность (Schonle A. Authenticity and Fiction in Russian Literary Journey 1790-1840. Harvard University Press, 2000. Р. 181-202). Пушкинский текст, безусловно, полемичен, но главный объект полемики в нем — это романтический ориентализм, прежде всего Байрон и его последователи, не исключая и «южные» поэмы и стихи самого Пушкина (о цитатах и реминисценциях из Байрона в «Путешествии в Арзрум» см.: Долинин А. Байроновский след в книге Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». С. 122-131). Отправляясь на Кавказ в 1829 году, он не мог не осознавать определенное сходство своего предприятия с последним путешествием Байрона в Грецию на войну с турками, закончившемся его смертью. «Байрон поехал в Грецию и там умер; не ездите в Персию, довольно вам и одного сходства с Байроном», — сказала ему дочь московского почтмейстера А.Я. Булгакова, и, как заметил последний, рассказывая об этом в письме к брату, «Пушкина поразило это рассуждение» (Письма А.Я. Булгакова к его брату… С.29). В то время изначальное сходство двух путешествий и впрямь могло показаться ему роковым предзнаменованием: ведь оба поэта впервые в жизни отправлялись на войну с одним и тем же врагом — Османской империей, причем для обоих это было возвращение в те экзотические края, в которых они побывали в молодости и которым
(с. 412)
они были обязаны своей ранней поэтической славой. Однако, осмысленное и описанное ретроспективно, путешествие Пушкина — смертельно опасное, почти на каждом шагу грозившее гибелью, но закончившееся благополучно, — расходится с греческим финалом жизни Байрона во всем, кроме одного: и в том и в другом случае высокие ожидания, романтические мечты о «подвигах ратных» входят в противоречие с низкой, непредсказуемой реальностью и остаются неосуществленными. Байрон с растущим нетерпением рвется в бой, мечтая о славе и могиле нового генерала Мура, но поход все время откладывается, он разочаровывается в своих греческих соратниках, не успевает ничего совершить, тяжело заболевает и умирает не на поле битвы, а в постели, изнуренный кровопусканиями. Пушкин, обуреваемый «демоном нетерпения» (VIII, 462), спешит в действующую армию, чтобы, по его словам, «узнать ужасы войны» (Письма А.Я. Булгакова к его брату. С. 220), но напряженное ожидание, как замечательно показал П. Бицилли, всякий раз «разрешается — ничем» (Бицилли П. «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник. С. 252). На протяжении всего текста Пушкин иронически со- и противопоставляет романтические модели героического подвига и «презренную прозу» жизни и смерти, возвышенное и низкое, поэтическое и обыденное, последовательно де-романтизируя восточную экзотику, военную героику и дальние странствия как таковые.
На явную и скрытую ироничность всей ткани «Путешествия в Арзрум» указал еще Ю.Н. Тынянов, а вслед за ним об этом писали многие западные исследователи (см., например: Greenleaf M. Pushkin and Romantic Fashion: Fragment, Elegy, Orient, Irony. Stanford University Press, 1994. P. 138-155; Wachtel A. Voyages of Escape, Voyages of Discovery // Cultural Mythologies of Modernism. Berkeley; Los Angelos; Oxford, 1992. P. 133-135; Helfant I.M. The Path from Pushkin’s Caucasian Journal to Puteshestvie v Arzrum; Olcott A. Parody as Realism). При этом ирония Пушкина — не согласимся с Тыняновым — направлена не на графа Паскевича, к которому Пушкин уважительно нейтрален (см.: Долинин А. «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». С. 26, 35), а на романтические конвенции и, главное, на свои собственные представления о Востоке, о войне, о самом себе. Это ирония позднеромантического типа, для которой, по определению Л.Я. Гинзбург, каждая вещь представляется «многозначной, одна и та же вещь предстает то смешной, то серьезной, то смешной и серьезной одновременно. Вещи движутся от торжественного к обыденному, от трагического к смешному и обратно; они обладают переменной ценностью, определяемой контекстом» (Гинзбург Л.Я. О романтизме // Французская романтическая повесть. Л., 1982. С. 16).
Без всякой иронии Пушкин относится только к самому конфликту Российской империи и мусульманского Востока, в котором он видел частный случай столкновения передовой, просвещенной европейской цивилизации, с цивилизацией отсталой, косной, сопротивляющейся — переменам. Колониальные завоевания России на Кавказе и война с Османской империей на территории Армении для него — это часть общеевропейского цивилизаторского дела, целью которого является распространение христианского просвещения на народы, пока еще пребывающие во мраке варварства и «азиатского свинства» (см. об этом: Успенский Б. А. Пушкин и Толстой: Тема Кавказа // Успенский Б.А. Историко-филологические очерки. М. 2004. С. 28). И в путевых записках, и в «Военной Грузинской дороге», и в первой главе «Путешествия» Пушкин писал, что «Кавказ ожидает христианских миссионеров», поскольку видит в христианстве высшую стадию исторического развития народов (см. в его заметках о втором томе «Истории русского народа» Полевого: «История новейшая есть история християнства. Горе стране, находящейся вне ев<ропейской> системы!» — ХI, 127. Ср.: Тоддес Е. А. О незаконченной поэме Пушкина «Тазит» // Тоддес Е.А. Избранные труды по русской литературе и филологии. М., 2019. С. 45-46). Соответственно, люди других культур, встреченные Пушкиным во время путешествия, оцениваются по степени владения языками европейской цивилизованности. Например, его приятно удивил и обрадовал персидский поэт Фазил-Хан Шайда, встреча с которым описана в первой главе, поскольку выяснилось, что тот умеет вести беседу «с простою, умной учтивостью порядочного человека», т.е. образованного европейца, несмотря на «баранью папаху и крашенные ногти» (VIII, 452-453). После возвращения в Петербург Пушкин мог узнать, что Фазил-Хан изъявил желание навсегда остаться в России, получить место преподавателя восточных языков и даже принять святое крещение (см.: Отношение гр. Нессельроде к гр. Паскевичу от 16-го октября 1829 года, №2199 // Акты, собранные Кавказскою археографическою комиссией. Тифлис, 1878. Т. 7. С. 711; Дневник графа П.П. Сухтелена о пребывании Персидского посольства в Петербурге в 1829 году. (Перевод с французского) // РА. 1889. Кн. 1, №2. С. 255-256). Об этом желании свидетельствовала и цветистая ода, поднесенная Фазил-Ханом Николаю I и опубликованная в русском переводе рядом с «Собранием насекомых» Пушкина. Обращаясь к императору, он просит в ней: «Низведи благосклонный взор на Фазиля-Шейда, с униженностью стоящего пред
(с. 414)
Твоими чертогами <…> по великодушию Своему прийми его в число рабов Твоих» (Перевод оды, сочиненной в Ст.-Петербурге Фазиль-Ханом-Шейда, поэтом принца Хозрева Мирзы, для поднесения Государю Императору 1829 года // Подснежник на 1830 год. СПб., 1830. С. 51-52).
Цивилизованному персидскому поэту, готовому перейти в российское подданство и в христианство, Пушкин противопоставляет дикого, орущего «во все горло» турка-дервиша, — «полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке» (VIII, 476), — и янычара Амина-Оглу, вымышленного автора «сатирической поэмы», начало которой, переделанное из незаконченного стихотворения «Стамбул гяуры нынче славят…» (1830), включено в пятую главу. Амин-Оглу, фундаменталист, с гневом отвергающий умеренную европеизацию Турции, начатую султаном Махмудом II, и славящий традиционную «правду древнего Востока», выступает в «Путешествии» как глашатай мусульманского обскурантизма, подобного обскурантизму русскому, безуспешно боровшемуся с реформами Петра I (см.: Долинин А. Гяур под маской янычара: О стихотворении Пушкина «Стамбул гяуры нынче славят…» // НЛО. 2013. №123 (5). С. 184-200).
Сам Арзрум, главный город отсталой азиатской Турции, воспетый в поэме янычара, изображен в пятой главе «Путешествия» без всякого сочувствия, с точки зрения просвещенного европейца: узкие и кривые улицы, низкие и темные мечети, уродливые памятники и гробницы, в которых «нет ничего изящного: никакого вкусу, никакой мысли», «азиатская бедность», темные местные жители, показывающие ему язык, словно лекарю.
Откровенный европоцентризм «Путешествия» заставляет внести коррективы в известное определение Тынянова: «… авторское лицо, от имени которого ведутся записки, — никак не “поэт”, а русский дворянин, путешествующий по архаическому праву “вольности дворянской”» (Тынянов Ю.Н. О «Путешествии в Арзрум». С. 203), ибо в образе автора постоянно подчеркивается не столько его «русскость», сколько принадлежность к европейской цивилизации. Он — русский европеец среди чуждых ему азиатов, который вместе с каким-то французским путешественником вспоминает «пирования Илиады»; в Тифлисе радуется домам «европейской архитектуры» и посещает немецкую колонию; в военном лагере наслаждается плодами европейской роскоши» — «английским пивом и шампанским, застывшим в снегах таврийских»; среди «азиатского свинства» в Арзруме щеголяет во фраке, при посещении гарема осознает себя одним из редких европейцев, кому удалось проникнуть в святая святых Востока, а при виде зачумленных ощущает свою «европейскую робость». Характерно, что турки в Арзруме видят в нем «франка», то есть европейца вообще, без какой-либо национальной идентификации.
В повествовании обращают на себя внимание иноязычные вкрапления, которые должны свидетельствовать о широкой европейской образованности автора: Пушкин цитирует по-латыни две оды Горация, а по-английски — «Погребение сэра Джона Мура» («Burial of Sir John Moore», 1816) Чарльза Вулфа (Wolfe; 1791-1823) и «Лалла Рук» («Lalla Rookh», 1817) Томаса Мура (Moore; 1779—1852) приводит французские реплики Грибоедова и Паскевича; вставляет в концовки русских фраз французское «de la liberte grande» («большая свобода») и итальянское «e sempre bene» («это всегда хорошо»). Показательно, что почти все аллюзии в тексте отсылают не к специфически русской, а к общеевропейской культурной энциклопедии — к «Похищению Ганимеда» Рембрандта и популярному в романтическую эпоху итальянскому художнику Сальватору Розе, к «Ринальдо Ринальдини», роману о благородном разбойнике немецкого писателя Х.А. Вульпиуса (Vulpius; 1762-1827), к эпизоду из второй книги «Приключений Хаджи-Бабы из Исфагана» («The Adventures of Hajji Baba of Ispahan, in Engand», 1828) англичанина Джеймса Мориера (Morier; 1780-1849).
Вызывает некоторое недоумение и парадоксальная мысль Тынянова, что нарратор «Путешествия» — не «поэт». Хотя Пушкин, действительно, ни разу не упоминает тех уже известных читателю стихотворений, которые были написаны или задуманы на Кавказе и составили так называемый «кавказский цикл» («Дорожные жалобы», «Калмычке», «На холмах Грузии», «Монастырь на Казбеке», «Обвал», «Кавказ», «Из Гафиза (Лагерь на Евфрате)», «Делибаш», «Дон»), почти каждому из них в тексте соответствует определенное прозаическое описание, в котором варьируются мотивы и образы поэтического прототипа. Это не «прозаические заготовки» к будущим стихотворениям, как полагал Комарович (Комарович В.Л. К вопросу о жанре «Путешествия в Арзрум». С. 327), а, наоборот, комментарии к законченным и опубликованным текстам, вступающие с ними в межжанровый диалог. Так, например, если в ироническом послании «Калмычке» «взор и дикая краса» любезной дикарки пленяют ум и сердце поэта, и он чуть было не бросается вслед за ее кибиткой, то в «Путешествии в Арзрум» «калмыцкое кокетство» «степной Цирцеи» его пугает, и он торопится уехать прочь от нее (см.: Шалир М.И. О неровности равного: Послание Пушкина «Калмычке» на фоне макроэволюции русского поэтического языка // Текст и комментарий: Круглый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М. 2006. С. 403-417); если в «Кавказе» поэт поднимается на такую
(с. 416)
заоблачную вершину, с которой ему, несмотря на идущие под ним тучи, видны обе стороны кавказского хребта — южная, грузинская (где мчится Арагва в тенистых брегах») и северная («где Терек играет в свирепом весельи»), то самая высокая точка «Путешествия в Арзрум» — это Крестовый перевал и Гуд-Гора, с которой, как пишет Пушкин, открывается лишь одна сторона и т.п. Особый интерес представляет прозаическая параллель к «Обвалу», — рассказ Пушкина о запрудившем Терек обвале 1827 г., через который он якобы проехал, — поскольку на самом деле никаких крупных обвалов, следы которых сохранялись бы два года спустя, в 1820-е гг. вообще не было: поэтический вымысел подкрепляется вымыслом прозаическим, загримированным под свидетельство очевидца (см.: Рак В. Д. К датировке стихотворения «Обвал» // Рак В.Д. Пушкин, Достоевский и другие: (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. ст. СПб., 2003. С. 317-329; Долинин А. А. «Шотландская строфа» у Пушкина: (К творческой истории стихотворения «Обвал» // ПиС (Нов. серия). Вып. 5 (44). С. 209-230).
На литературный характер «Путешествия в Арзрум» указывает его насыщенность цитатами и аллюзиями в духе «Евгения Онегина», причем Пушкин несколько раз отсылает к собственным произведениям, словно бы напоминая о своей поэтической биографии. В первой главе он сначала дает «реалистическую» альтернативу сюжету «Кавказского пленника» — русский, некогда взятый в плен горцами и состарившийся в неволе, пасет стада у черкесов, — а затем упоминает саму поэму (Здесь нашел я измаранный список Кавказского пленника и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно» — VIII, 451). Посещение арзрумского гарема сразу напоминает о «Бахчисарайском фонтане», а тема чумы, проходящая через все повествование, — от описания «прелестной долины», где похоронены «несколько тысяч умерших чумою», в самом начале путешествия до посещения лагеря, где содержались зачумленные, в конце, — не может не вызвать ассоциацию с «Пиром во время чумы». Пушкин вспоминает не только свои стихи, но и чужие, цитируя Державина, А.Н. Нахимова, Дим. Туманишвили (в собственном вольном прозаическом переводе), «Илиаду» в переводе Е.И. Кострова. Неустановленным остается автор двустишья «Ночи знойные! / Звезды чуждые!.. (VIII, 459) — по всей вероятности, псевдоцитаты, которую сочинил сам Пушкин, экспериментировавший с «кольцовским пятисложником» avant la lettre.
Очевидно, что герой-рассказчик «Путешествия», даже если мы поверим предисловию и будем считать его «Пушкиным 1829 года», не перестает мыслить себя поэтом. Он на время уходит не из поэзии, а лишь из литературного быта, куда возвращается в ироническом финале книги, когда читает вслух критический разбор недавно вышедшей «Полтавы». Если же мы понимаем, что «Путешествие в Арзрум» — это искусная имитация путевых записок, литературная игра с жанровыми конвенциями, а его рассказчик — «Пушкин 1835 года», мистификатор, создатель полудокументального автобиографического текста, автор стихов «кавказского цикла» и вставных поэтических текстов («Стамбул гяуры нынче славят…» и «Ночи знойные..»), который воссоздает и осмысляет свой опыт с изрядной временной дистанции, то формула Тынянова теряет всякий смысл.
Раздваивающийся образ автора и двойная фокусировка повествования дают возможность двоякой интерпретации сюжета. С одной стороны, читателю предлагается линейная последовательность событий, простой итинерарий реального путешествия Пушкина. Центральное место в этом сюжете занимают военные эпизоды, в которых автор изображает сражения с точки зрения штатского наблюдателя, плохо разбирающегося в происходящем (ср. например: «Я остался один, не зная в которую сторону ехать, и пустил лошадь на волю Божию. Я встретил генерала Бурцова, который звал меня на левый фланг. Что такое левый фланг? подумал я и поехал далее»). Рассказ о подлинных «ужасах войны» — раненые и убитые казаки, труп молодого турка, умирающий бек, русские солдаты, которые хотят заколоть раненого пленного, и т.п. — абсолютно бесстрастен, как если бы Пушкин во время сражений неизменно оставался в позиции эмоциональной невовлеченности. Это резко контрастирует как с воинственным пафосом его ранних стихотворений «Мне бой знаком — люблю я звук мечей…» (1820) и «Война» («Война! Подъяты наконец…», 1821), так и с тем, как Пушкин, по свидетельству очевидцев, вел себя во время сражений. Он «радовался как ребенок», прыгал и бил ладоши, предвкушая опасности и мечтая «убить или побить турка», скакал «с саблей наголо против турок, на него летящих» (Пущин М.И. Встреча с Пушкиным за Кавказом // П. в восп. 1974. Т. 2. С. 91-92); хотел «побывать под ядрами неприятельских пушек и особенно слышать их свист» (Никитенко А.В. Дневник: В З т. М., 1955. Т. 3. С. 172); ликовал, когда ядро русской пушки попало «прямо в город», за что получил реприманд от Паскевича (Бриммер Э.В. Служба артиллерийского офицера, воспитывавшегося в 1 кадетском корпусе и выпущенного в 1815 году // Кавказский сборник. Тифлис, 1895. Т. 16. С. 83). Очевидно, Пушкин ретроспективно переосмыслил свой военный опыт и исключил из повествования темы «упоения в бою».
(с. 418)
и героического подвига. Война в «Путешествии», пишет Е. Г. Эткинд, показана как «дело грязное, кровавое и отнюдь не героическое, а необходимо будничное» (Эткинд Е. Г. Божественный глагол: Пушкин, прочитанный в России и во Франции. М., 1999. С. 442).
С другой стороны, «Путешествие в Арзрум» может быть прочитано и мифопоэтически, как сюжет побега, смертельно опасной игры с судьбой и добровольного возвращения домой после обретения некоего нового сакрального знания. При таком прочтении наиболее важными событиями «Путешествия в Арзрум» оказываются пересечения границ, получающие символические значения.
Сначала путешественник проходит через узкое Дарьяльское ущелье, не случайно названное в тексте Кавказскими вратами, за которыми он попадает из своего пространства в чужое, из освоенного в неизвестное; затем пересекает реку Арпачай, по которой тогда проходила государственная граница России, и въезжает в искривленный мир войны, причем в обоих случаях переход границы маркируется мифологической, библейской или литературной аллюзией. Кавказские врата ассоциируются с мифом о похищении Ганимеда и, через него, с вещим сном Данте у врат Чистилища (см.: Greenleaf M. Pushkin and Romantic Fashion. P. 152; Долинин А. Кавказские врата: (Дарьяльское ущелье в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года»). С. 207-209). Переправе через Арпачай предшествует отсылка к легенде о Ноевом ковчеге и двух птицах — вороне и голубке, которых Ной высылал из ковчега, чтобы узнать, не кончился ли потоп. Аллюзия на похищение Ганимеда имплицитно вводит символику вертикального движения, подъема, восхождения души к Богу (как у Данте), но в «Путешествии в Арзрум» опасный путь автора почти все время развертывается по горизонтали и угрожает герою смертью. За Дарьяльскими вратами Пушкин проезжает те места, где страшная глыба» кого-то убила, где горцы обстреляли путешественников; он спускается по опасной дороге»; ему грозят «ужасная горячка» и чума, преследующая его с самого начала и до самого конца пути. Опасности и угрозы смерти нарастают крещендо, достигая апогея, как и следовало ожидать, на театре военных действий. Здесь Пушкин дважды попадает «в жаркое дело», едва не гибнет под копытами Сводного уланского полка, уходит из сакли за 15 минут до того, как она «взорвана была на воздух» (VIII, 470). Наконец, уже в самом Арзруме его ударяет по плечу «ужасный нищий»: «Он был бледен как смерть; из красных загноенных глаз его текли слезы. Мысль о чуме опять мелькнула в моем воображении. Я оттолкнул нищего с чувством отвращения неизъяснимого и воротился домой очень недовольный своею прогулкою» (VIII, 481). Как кажется, Пушкин видит в «ужасном нищем» посланца из другого мира наподобие черного человека в «Моцарте и Сальери», предупреждающего его о возможной скорой смерти, и потому после столкновения с ним решает ехать назад, в Россию.
Спасение Пушкина («Однако Бог вынес», — сухо замечает он) противопоставляется в контексте «Путешествия в Арзрум» рассказу о Грибоедове и его гибели во второй главе. Некоторые исследователи полагают, что Пушкин задним числом придумал сцену встречи с арбой, везущей тело Грибоедова, чтобы мотивировать размышление о его судьбе, поскольку в пушкинских заметках и итинерарии путешествия эта встреча не упоминается (см.: Пушкин А.С. Дневники. Записки. СПб. 1995. С. 308 (примеч. Я. Л. Левкович) (Сер. «Лит. памятники»); Мясоедова Н. 1) О Грибоедове и Пушкине: (Статьи и заметки). СПб. 1998. С. 217; 2) «Подвиг честного человека». С. 201-208; Летопись 1999. Т. 3. С. 534, примеч. 42; Binyon T. J. Pushkin: A Biography. London, 2002. P. 300; Фомичев С. А. Грибоедовский эпизод в «Путешествии в Арзрум»). Однако, как установил по документам И.С. Сидоров, такая встреча на дороге в соответствующие числа была весьма вероятной (Сидоров И.С. «Великая иллюзия» или «мнимая нелепость»), хотя, конечно, если она действительно имела место, то происходила иначе — грузины, сопровождавшие арбу, никак не могли сказать, что они едут из Тегерана, потому что везли гроб из близлежащего карантина, и реальный диалог вряд ли укладывался в схему четырехстопного ямба («- “Откуда вы” <…> — “Из Тегерана”. — “Что вы везете?” — “Грибоеда”» — VIII, 460). Весьма вероятно, что Пушкин, торопясь в армию, просто проехал мимо ничем не примечательной повозки и только задним числом, уже в крепости или в армейском лагере, узнал, какой груз в ней везли. Как бы то ни было, в тексте, написанном шесть лет спустя, он, отталкиваясь от факта мимолетной дорожной встречи, преобразует его в многозначный художественный образ — в развернутую метафору постыдно пренебрежительного отношения российского государства к трагической гибели Грибоедова, которую по соображениям высшей политики всячески старались замолчать и, как повелел Николай I, предать «вечному забвению».
Биографию Грибоедова Пушкин строит по трехчастной схеме, подчеркивая моменты резкого перехода между стадиями. Молодой Грибоедов — это сложная личность с «озлобленным умом», байроническими «пылкими страстями» и неуголенным честолюбием, чьи достоинства — «способности человека государственного», «талант поэта» и «холодная и блестящая храбрость» — остаются непризнанными и невостребованными. Затем следует перелом: «Он почувствовал необходимость
(с. 420)
расчесться единожды навсегда со своею молодостию и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях» (VIII, 461). Эта добровольная (по Пушкину) перемена мест и образа жизни приносит свои плоды — Грибоедов привозит из Грузии комедию «Горе от ума», которая «произвел неописанное действие и вдруг постдорога
авила его наряду с первыми нашими поэтами». Признание «таланта поэта» знаменует второй «переворот в его судьбе». За ним следует завидная полоса «непрерывных успехов» — перед Грибоедовым открывается «новое поприще», то есть признаются его «способности человека государственного»; он снова едет в Грузию, женится «на той, которую любил», и, наконец, погибает в Тегеране, «посреди смелого, неровного боя», героической смертью доказывая «блестящую храбрость» (VIII, 461-462). По-видимому, Пушкин считал, что жизнь Грибоедова закончилась тогда, когда ей следовало закончиться — на пике успеха, когда поэт, выполнив свое историческое предназначение, перестает быть поэтом (см.: Долинин А. Duchtung und Wahrheit Пушкина: «Грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года»).
Самому же Пушкину судьба даровала продление жизни и возможность вернуться в Россию. Глубинный смысл сделанного им выбора проясняется, если спроецировать его на библейскую легенду о вороне и голубке, упомянутую выше. Согласно распространенной версии легенды, ворон, выпущенный Ноем, к ковчегу не вернулся, увлекшись поеданием трупов, и поэтому Пушкин называет его «символом казни». Голубка же, вернувшаяся назад с оливковой ветвью, возвещает о конце потопа и, аллегорически, о спасении души (подробнее см.: Долинин А. А. Вран — символ казни: (Из комментариев к «Путешествию в Арзрум во время похода 1829 года»). Только на возвратном пути взгляд Пушкина впервые за все путешествие выходит за пределы «дурной» горизонтали вверх, где ему открывается «чудное зрелище» храма на вершине Казбека, перед въездом в Дарьяльское ущелье: «Утром, проезжая мимо Казбека, увидел я чудное зрелище. Белые, оборванные тучи перетягивались через вершину горы, и уединенный монастырь, озаренный лучами солнца, казалось, плавал в воздухе, несомый облаками» (VIII, 482).
Образ горного монастыря здесь прямо отсылает к стихотворению «Монастырь на Казбеке», в котором, по замечанию Ю.М. Лотмана, развитие темы пути «приводит к совершенно новому в творчестве Пушкина — соседству Бога» (Лотман. Пушкин. С. 304). Та вертикаль, которая была скрыта от него в начале путешествия, когда он ехал мимо Казбека в другую сторону, открывается перед выходом из суженного пространства в широкий мир: «Наконец я выехал из тесного ущелия на раздолие широких равнин Большой Кабарды» (VIII, 482).
Как показал В.Н. Топоров, в мифопоэтической и религиозной моделях мира «путь к чужой и страшной периферии», в царство все возрастающей неопределенности, негарантированности, опасности», как правило, приводит героя к границе-переходу между двумя по-разному устроенными «подпространствами», где происходит прорыв к сакральным ценностям (см: Топоров В.Н. Пространство и текст // Текст: Семантика и структура. М. 1983. С. 262-264). В «Путешествии в Арзрум» такой границей-переходом оказываются «кавказские врата», но прорыв к сакральным ценностям, на возможность которого намекала отсылка к «Похищению Ганимеда», происходит лишь при пересечении границы в сторону дома. Тем самым под сомнение ставится сама романтическая идея бегства от обыденности в экзотику, от близкого к далекому.
Известно, что в 1830-е гг. Пушкин любил повторять сентенцию из повести Шатобриана «Рене»: «Il n’y a du bonheur que dans les voies communes!» (букв. пер.: «Счастье бывает/встречается только на общих/обыкновенных путях»). Ю.М. Лотман в биографии Пушкина и в комментарии к «Евгению Онегину» уделил особое внимание этой сентенции, истолковав ее как жизнестроительный манифест зрелого Пушкина, отказывающегося от романтического культа исключительности. Согласно Лотману, «общие пути» в цитате — это метафора «обыденной жизни», прозаической, в первую очередь семейственной — повседневности, которую Пушкин выбирает как «новую жизненную дорогу» взамен «пути романтической молодости» (Лотман. Пушкин. С. 128—129, 714). К сказанному Лотманом нужно добавить, что формула Шатобриана имела отчетливо религиозный характер, поскольку «общие пути», о которых он говорил Шатобриан, — это не только установка на житейскую «норму», но и мотивирующее эту установку христианское смирение.
В 1835 г.. когда Пушкин писал «Путешествие в Арзрум», он снова, как и шестью годами ранее, мечтал о перемене мест и участи, о побеге, но на этот раз его манили не таинственные границы чужих стран, а «общие пути» уединенной деревенской жизни. Известная запись на черновике «Пора, мой друг, пора…» (1834): «О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть» (III, 941), чем бы она ни была — планом продолжения стихотворения, идеей какого-то иного текста в горацианском духе или программой нового «общего пути», точно указывает направление пушкинских
(с. 422)
мыслей этого времени. Возможно, Пушкин восстановил в памяти и описал свое путешествие 1829 г., чтобы убедить себя в том, что его тогдашняя попытка испытать судьбу и вырваться на свободу была мальчишеством и что «узкие врата» спасения следует искать не в странствиях и боях, а в самом себе.
Автографы:
в тетр. ПД 841, л.2- 11 об., 11а (ПД 253), 12 об. — 14, 15 об., 104 об. — 100 (беловой, переходящий в черновой);
«Предисловие» (ПД 1027 — черновой первой редакции; ПД 1028 — беловой, с поправками, второй редакции, под заглавием: «Предисловие» и с пометой: «3 апреля 1835 С.П.б.»;
ПД 1029 — беловой (цензурная рукопись), с последующими поправками, приводящими к окончательной редакции);
«Глава первая» (ПД 1030 — беловой, с поправками, и писарская копия (цензурная рукопись) отрывка «Военно-Грузинская дорога», с поправками и вставками рукой Пушкина;
ПД 254 — беловой, с поправками, цензурной рукописи отрывка «Военная грузинская дорога»);
«Глава вторая» (ПД 1031 — беловой, с поправками);
«Глава третья» (ИД 1032 — беловой, с поправками);
«Глава четвертая» (ПД 1033 — беловой, с поправками);
«Глава пятая» (ПД 1034 — беловой, с поправками);
«Приложение к Путешествию в Арзрум» (ПД 1035 — писарская копия, с заглавием: «Приложения к Путешествию в Арзрум» и поправкой <?> рукой Пушкина).
Датируется: начало работы над «Путевыми записками» — 1829 г., окончание — 3 апреля 1835 г., по дате в беловом автографе ПД 1028.
Впервые: ЛГ. 1830. Т. 1, №8, 5 февраля («Военная Грузинская дорога»); Совр. 1836. Т. 1.
Литература:
1) О «Путешествии в Арзрум» Пушкина (Пушкин и Армения) // Труды первой и второй всесоюзных пушкинских конференций. М.; Л. 1952. С. 158-191; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=kSV8EYA_EgQ%3d&tabid=10396
2) «Путешествие в Арзрум» Пушкина (Пушкин в Армении) // Пушкин и литература народов Советского Союза. Ереван, 1975. С. 357-382;
3) «Я стал спускаться… к свежим равнинам Армении». Ереван, 1990; http://crossroadorg.info/ayvazyan-1990/
Алексеев П.В. Ориентация (Ред.: вероятно, опечатка. Правильно – Ориентализация) пространства в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» А.С. Пушкина // Изв. Саратов. ун-та. Новая сер. Сер.: История. Междунар. отношения. 2014. Т. 14, вып. 1. С. 5-12; https://cyberleninka.ru/article/n/orientalizatsiya-prostranstva-v-puteshestvii-v-arzrum-a-s-pushkina)
Багратион-Мухранели И. Л. «Другая жизнь и берег дальний»: Репрезентация Грузии и Кавказа в русской классической литературе. Тверь, 2014. С. 26-75; (Ред.: см также её докторскую диссертацию https://imli.ru/upload/docs/Bagration-Muhraneli-dissertatciya.pdf)
1) «Путешествие в Арзрум» // Белградский пушкинский сборник. Белград, 1937. С. 247-264;
2) «Путешествие в Арзрум» // Пушкин в эмиграции: 1937. М., 1999. С. 313-333;
[Вейденбаум Е. Г.]. Примечания и объяснения к «Путешествию в Арзрум» и хронологическая канва к кавказскому путешествию А.С. Пушкина в 1829 году // Кавказская поминка о Пушкине (26 мая 1799 — 26 мая 1899 г.) Тифлис, 1899. С. 45-65; (Полностью 16 Мб)
Гаджиев А. Д. Кавказ в русской литературе первой половины ХIХ века. Баку, 1982. С. 103-128;
Гершензон М. О. «Путешествие в Арзрум» (1829-1830) // Гершензон М.О. Статьи о Пушкине. Л. 1926. С. 50-59;
Гринлиф М. «Путешествие в Арзрум»: Поэт у границы // Современное американское пушкиноведение: Сб. ст. СПб. 1999. С. 301-332 (Соврем. запад. русистика; Т. 24);
1) Байроновский след в книге Пушкина «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года // Memento vivere: Сб. памяти Л.П. Ивановой. СПб. 2009. С. 122-131; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=M86HU4GeDcE%3D&tabid=10183
2) «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» в редакции и интерпретации Ю.П. Тынянова // Озерная школа: Труды пятой Международной летней школы на Карельском перешейке по русской литературе. Поселок Поляны (Уусикирко) Ленинградской области, 2009. С. 22-37; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=eKHimsCkUyo%3D&tabid=10358
3) Вран — символ казни: (Из комментариев к «Путешествию в Арзрум во время похода 1829 года» // Con amore: Историко-филологический сборник в честь Л.Н. Киселевой. М., 2010.С. 157-168; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=HUATZtQsPnM%3D&tabid=10183
4) Пушкин и Виктор Фонтанье // Европа в России: Сб. ст. М., 2010. С. 105-124 (Новое лит. обозрение. Науч. прилож.; Вып. 87); http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=88nIlqYYlW4%3D&tabid=10358 (Ред.: см также Станислав Тарасов. Пушкин, интрига Фонтанье и Османская империя, 2024 https://iarex.ru/articles/131812.html)
5) Dichtung und Wahrheit Пушкина: «грибоедовский эпизод» в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года» // История литературы. Поэтика. Кино: Сб. в честь М.О. Чудаковой. М., 2012. С. 115-129 (Новые материалы и исслед. по ист. рус. культуры; Вып. 9); https://clck.ru/3NbDnk
6) Кавказские врата (Дарьяльское ущелье в «Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года») // Лотмановский сборник. М., 2014. [Вып.] 4. С. 201-216; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=2bzLOPeTXak%3D&tabid=10358
7) Выбранные места из будущего комментария к «Путешествию в Арзрум» // Пушкинские чтения в Тарту. 6. Вып. 1: Пушкин в кругу современников. Тарту, 2019. С. 236-252; https://www.ruthenia.ru/push_chten_vi/dolinin.pdf
Дубшан Л. С. Путешествие во время чумы // Звезда. 2001. №6. С. 144-155;
Комарович В. Л. К вопросу о жанре «Путешествия в Арзрум» // Н. Врем. [Т.] 3. С. 326-338; https://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v37/v372326-.htm?cmd=p
Кошелев В. А. «Разные народы разные каши варят»: Об одной цитате Пушкина из Львова // Гений вкуса: Материалы науч. конф., посв. П.А. Львову. Тверь, 2001. [Вып. 1]. С. 339-347;
Краснов Г. В. Кавказские дороги поэта: («Путешествие в Арзрум» Пушкина) // Историко-литературный сборник к 60-летию Л.Г. Фризмана. Харьков, 1995. С. 139-145;
Кусов Г. И.
1) А.С. Пушкин в работе над кавказоведческими источниками // Владикавказские Пушкинские чтения: Сб. науч. тр. Владикавказ, 1993. Вып. 1. С. 27-42;
2) Малоизвестные страницы кавказского путешествия А.С. Пушкина. 2-е изд., доп. Орджоникидзе, 1987;
(Ред.: см также: Генрий Измайлович Кусов. Пушкин и география Кавказа (к 215-летию со дня рождения и 185-летию поэта на Кавказе), 2014 https://cyberleninka.ru/article/n/pushkin-i-geografiya-kavkaza-k-215-letiyu-so-dnya-rozhdeniya-i-185-letiyu-poeta-na-kavkaze)
Ланелебен М. «И дале двинулась Россия…»: (О «Путешествии в Арзрум» // Коран и Библия в творчестве А.С. Пушкина: Памяти Е.Г. Эткинда. Jerusalem, 2000. С. 71-92; Полностью – https://vtoraya-literatura.com/pdf/koran_i_biblia_v_tvorchestve_pushkina_2000__ocr.pdf
Левкович Я. Л. К цензурной истории «Путешествия в Арзрум» // Врем. ПК 1964. С. 34-37; (Ред.: см также Левкович Я. Л.: Автобиографическая проза и письма Пушкина. Кавказский дневник Пушкина https://pushkin-lit.ru/pushkin/articles/levkovich-avtoproza-i-pisma/kavkazskij-dnevnik-pushkina.htm)
Листов В. С. Библейские мотивы в «Путешествии в Арзрум» // ПиС (Нов. серия). Вып. 1 (40). С. 41-68;
Марченко Н. А. Структура изобразительных образов в произведениях А.С. Пушкина // Пушкинские чтения: Сб. ст. Таллинн, 1990. С. 15-22; https://pushkin-lit.ru/pushkin/articles/marchenko-struktura-izobrazitelnyh-obrazov.htm
Мясоедова Н. Е.
1) Подходы к изучению «Путешествия в Арзрум» А.С. Пушкина // РЛ. 1996. №4. С. 21-40;
2) «Подвиг честного человека». СПб., 2004;
Полонски Р. Путешествие Хаджи-Бабы из Арзрума в Санкт-Петербург: (Один из источников пушкинского знания о Востоке) // ВЛ. 2005. №4. С. 232-242; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=Ndu5n1VCCC0%3D&tabid=10358
Пушкин А. С. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года. 2-е изд. Париж, 1935. С. 63-78 (примеч. М.Л. Гофмана);
(Ред.: см также в “Современнике” 1836 г. http://lib.pushkinskijdom.ru/Default.aspx?tabid=8972)
Рак В. Д. К датировке стихотворения «Обвал» // Рак В.Д. Пушкин, Достоевский и другие: (Вопросы текстологии, материалы к комментариям): Сб. СПб., 2003. С. 317-329; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=tDBOh1Nl3jM%3D&tabid=10183
Сидоров И. С.
1) «Великая иллюзия» или «мнимая нелепость» (О встрече Пушкина с телом убитого Грибоедова) // Московский пушкинист. М., 1999. [Вып.] 6. С. 292-337;
2) «Здесь я увидел нашего В…» (Из наблюдений над текстом «Путешествия в Арзрум» // Московский пушкинист. М., 2000. [Вып.] 8. С. 169-180;
Сурат И. З. Два путешествия: Мандельштам и Пушкин // Урал. 2018. №7. С. 26-75;
Тартаковская Л. А. «Путешествие в Арзрум»: Художественное исследование Востока // Пушкин и мир Востока. М., 1999. С.211-229;
Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум» // Тынянов. С. 192-208; https://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/v36/v36-057-.htm
Фомичев С. А. Грибоедовский эпизод в «Путешествии в Арзрум» // Фомичев С.А. Пушкинская перспектива. М. 2007. С. 440-454; http://lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=oZYdxuTfyIY%3D&tabid=10183
Шаврыгин С. М. «Путешествие в Арзрум»: (Пушкин — Грибоедов — Шаховской) // Проблемы современного пушкиноведения: Сб. ст. Псков, 1996. С. 37-51;
Эйдельман Н. Я. «Быть может, за хребтом Кавказа…»: (Русская литература и общественная мысль первой половины XIX в. Кавказский контекст). М., 1990. С. 173-197;
Helfant I. M. The Path from Pushkin’s Caucasian Journal to Puteshevtvie v Arzrum // Russian Review. 1997. Vol. 56, №3. Р. 366-382;
Olcott A. Parody as Realism: The Journey to Arzrum // Russian Literary TriQuarterly 10. Ann Arbor. Michigan. 1974. P. 245-259;
Pomorska K. Structural Peculiarities in “Puteshestvie v Arzrum” // Alexander Pushkin Symposium. New York. 1976. P. 119-125.