В 1959 году журнал “Новый мир” на 45 страницах опубликовал четыре из “Невыдуманных рассказов” И.С. Исакова. Четвертый и самый короткий из них – “Человек, который проспал революцию”. Ссылки на все рассказы –
“Хачмерук” оцифровал и впервые опубликовал эти рассказы в Интернете.
Человек, который проспал революцию
И.С. Исаков
«Новый мир», 1959, № 5, с. 88-91
В штатах российского императорского флота всегда было несколько офицеров с истинно русской фамилией Петров — от мичмана до полного адмирала включительно.
Чтобы не запутаться в Петровых, служивших на Балтике и на Черном море, в Каспийской и Сибирской флотилиях, помимо имени, отчества и чина, статистическое отделение Гламора (сокращенное наименование Главного морского штаба) присваивало им порядковые номера. Это не было смелым новаторством чиновников Адмиралтейства, так как еще с Петра Великого в списках флота можно было найти Спиридова 1-го, Спиридова 2-го и других весьма почтенных, но пронумерованных штаб- и обер-офицеров и даже адмиралов.
Судя по рассказу А. П. Чехова «Жалобная книга», в котором есть весьма нелестная запись в адрес Иванова 7-го, надо думать, что нумерацией однофамильцев занималось в старой России не только морское ведомство.
К началу 1917 года Петровых набиралось не то тринадцать, не то четырнадцать. Так они и упоминались в приказах или других официальных документах, с прибавлением номера после фамилии.
Однако не знаю точно, с каких пор это повелось, но еще задолго до Февральской революции существовала параллельно другая классификация Петровых, при помощи прибавления персональных эпитетов. Если первая, казенная, употреблялась преимущественно в письменном виде (как говорили остряки, относилась к области священного писания), то вторая передавалась только из уст в уста (как священное предание). По смыслу эпитетов совершенно очевидно, что в основу последних было положено качественное и количественное отношение Петровых к поглощению спиртных напитков.
Конечно, подобная, так сказать, художественная попытка дифференцировать Петровых была сугубо конфиденциальной и употреблялась только с учетом обстановки, слушателей и вероятной реакции каждого данного Петрова в отдельности. От матросов эта классификация наивно скрывалась, но через вестовых и кают-компанию не подлежащие широкому оглашению прозвища становились известными всем. У матросов эта офицерская затея не была особо популярной, так как они сами наделяли командиров прозвищами более хлесткими, подчас более остроумными и не столь односторонними в части оценки. Старейший из Петровых, заслуживший славу непревзойденного поглотителя, назывался Петров-Всепьянейший, за ним шли Пьянейший,
Запойный, Пьяный, Полупьяный, Выпивоха, Пьянчужка и далее в этом роде. Естественно, что эта, так сказать, спиртовая градация не отвечала последовательности статистических номеров, узаконенных Гламором.
Для объективности должен сказать, что, согласно преданию, как будто было даже такое время, когда на флоте оказался один из Петровых, не употреблявший спиртных напитков, почему именовался Петров-Непьющий.
Лейтенант Петров Александр Иванович, в просторечии — Санька Петров, бывший на «Изяславе» артиллерийским офицером, именовался Петров-Пьяненький. И надо сознаться, что это прозвище было дано на редкость удачно.
Небольшой, чуть белобрысый, почти всегда улыбающийся, никогда не пьяный, но и никогда не трезвый, этот незлобивый и не честолюбивый человек был неизменным компаньоном всех походов в «Фению», или «Олимпию», или в подвалы других злачных мест, в которых пропадали по вечерам свободные офицеры возвратившихся с моря кораблей.
Я не помню за ним ни одного неблаговидного поступка, если не считать «отеческого внушения» во время боя на Кассарском плесе. Он был очень хорошим артиллеристом, абсолютно спокойным в бою и всегда ровным в отношении к команде. Как рассказывали старые его соплаватели, он и до революции никогда не третировал матросов и не оскорблял никого руганью.
К Петрову-Пьяненькому больше, чем к любому другому, относился афоризм моей покойной матушки: «У него нет худшего врага, чем он сам».
Прирожденная слабохарактерность при отсутствии честолюбия, казенное воспитание в морском корпусе, затем служебная среда, в которой умение пить считалось чуть ли не профессиональным качеством, сделали его Петровым-Пьяненьким.
Февральскую революцию он встретил с улыбкой за бутылкой вина, а потом, когда при нем начинались политические споры, недоумевал: «Из-за чего это люди на стену лезут?»
Случай на собрании в Рогекюле заставил Петрова задуматься над своим отношением не только к команде «Изяслава», но и вообще ко всему происходящему в России. Однако при его отчужденности от матросов трудно было Петрову разобраться в событиях, которые сменялись все убыстряющимся темпом с момента постановки «Изяслава» в Сандвикский док в Гельсингфорсе, когда уже началась подготовка к вооруженному восстанию.
Он дежурил по кораблю, давал указания по ремонту артиллерии и по смене боезапаса и т. д. и т. п. то есть делал все, что полагалось. Но все чаще запирался в каюте и тихо «посасывал», как принято было говорить в его отсутствие. В. Е. Эмме категорически запрещал подачу в кают-компании спиртного, даже слабых виноградных вин.
Демонстративное отбытие с корабля Клаши и неизменной при нем Анюты после Октября, очевидно еще больше смутило Петрова, но внешне это заметно не было. Когда же Сципион «ушел по-английски», то это было для Петрова более чувствительным ударом.
Мальчишками, с кадетских годов, они сидели на одной парте, затем мичманами служили на больших кораблях Балтийского действующего флота и лейтенантами опять сошлись на палубе «Изяслава». Хотя Сципион не пил, он продолжал дружить с Санькой, разыгрывая его незлобивыми шутками.
Однако блестящая конспирация Сципиона при подготовке и бегстве показала, что дружбы была только традиционной, внешней, а на самом деле друг детства Игорек жил совсем другой жизнью, посвящать в которую своего Саньку не рисковал.
Когда не только в день бегства Сципиона, но даже на следующее утро Петров не появился в установленное время в кают-компании, Эмме так потряс дверь его каюты, что можно было опасаться за целость замка и петель. Но мычание, раздавшееся в ответ, убедило его в том, что владелец каюты находится в наличии и жив, однако настаивать на его появлении в кают-компании вряд ли целесообразно.
С тех пор Петров из категории Пьяненьких явно мог быть перечислен в высшую группу — Пьянейших или Запойных.
Димка Иконников острил, что старается быстрее проскакивать по офицерскому коридору, потому что опасается воздействия винных паров, просачивающихся через пазы одной двери.
После нескольких серьезных внушений нового командира Санька Петров стал изредка — когда мог — появляться в кают-компании, по-прежнему доброжелательно всем улыбающийся, хотя немного растерянно щурясь на непривычно яркий свет, слегка хмельной, но уже заметно одутловатый и бледный.
Он спал, вернее отсыпался, после келейных выпивок очень долго. Постепенно это стало главной темой дружеского подтрунивания.
Он подхватывал эти шутки и ежедневно стал рапортовать относительно часов, «отработанных» во время сна, конечно не без помощи «сонных капель». Следующим этапом была попытка Петрова создать подобие теории или хотя бы системы сонного времяпрепровождения.
Согласно новой теории, авторство на которую принадлежит, бесспорно, ему, ночной сон назывался «основным», или «штатным». После туалета и завтрака (очевидно, с приемом «сонных капель») он ложился на «дополнительный» — досмотреть прерванные сны или «доработать», если «основной» оказался недостаточным.
Почему-то «сквознячком» назывался короткий сон перед обедом. После обеда автор теории реализовал на практике традиционный «послеобеденный», или «полуденный», сон (хотя обычно это происходило далеко за полдень). Перед ужином полагался «предварительный», так сказать, для раскачки или настройки организма, с тем чтобы потом завершить сутки «штатным», или «основным».
Не знаю, по скольку часов полагалось на отдельные этапы или циклы этой системы, но в сумме в течение суток Петрову удавалось валяться в койке до восемнадцати и даже до двадцати часов. Спал ли он все это время или думал о том, что же делать дальше, остается на его совести.
Поскольку он никому не мешал, его не трогали.
Первое время можно было слышать такие разговоры в коридоре офицерских кают:
— Вестовые! Что, артиллерист спит?
— Обратно спит!
— Ну, черт с ним. Пусть спит! Позвони, когда очухается…
После этого часто приходилось слышать из-за портьеры открытой двери командира:
— А вам что нужно от артиллериста?
— Да вот в порту предлагают брать боезапас к соткам — с порохом двух партий… Говорят, одного года, почти что разницы нет…
— Ни в коем случае не брать! Требуйте все до единого патрона одной партии.
— Есть!
… Наступил день, когда к артиллеристу перестали совсем ходить.
Вскоре он запретил убирать свою каюту, после того как, очевидно нарочно, вестовой выставил вдоль коридора накопившиеся за неделю пустые пузырьки различных форм и калибров, но одного назначения.
Теперь уже не столько спиртной, сколько затхлый запах явно ощущался, если приоткрывалась дверь злополучной каюты.
Находились остряки, которые пытались суточные упражнения Петрова с помощью «сонных капель» выражать в форме диаграмм или графиков. Общее же отношение к нему после Октябрьской революции определилось словами: «Человек, который проспал революцию».
Если же подойти к этой истории с более серьезным мерилом, то ее надо квалифицировать как попытку уйти, спрятаться от жизни. А так как в эти дни нельзя было оставаться в стороне от происходящих событий, то правильнее всего поведение Петрова было бы назвать своеобразной формой пассивного саботажа.
Конечно, плохо, что артиллерийским офицером не занялся судовой комитет; думается, достаточно было бы двух-трех серьезных разговоров, чтобы он вышел из своего сонного транса. Но, конечно, у комитета было много более важных дел, чем воспитание Петрова-Пьяненького. Гораздо хуже, что до этого не додумались и на это не нашли времени его товарищи офицеры.
Но сейчас речь идет о другом.
Что это — инстинкт? Или результат анализа дореволюционного поведения Петрова, его отменного управления огнем на Кассарском плесе? Но только его никто ни разу не упрекнул ни за срыв в этом бою, ни за последующее пьянство и почти полное игнорирование общих собраний команд, даже в самые бурные дни; за то, что он полностью отстранился от всякой работы, когда артиллерию «приводили на зимнее хранение», ремонтировали или обновляли боезапас. Ведь его могли бы вышвырнуть с корабля, и это никого бы не удивило. А между тем почему-то не сделали. Ни комитет, после Октября в большинстве «стоящий на платформе РСДРП», ни команда, которая еще не полностью освободилась от стихийной реакции в некоторых случаях.
Сознательно или бессознательно, но щадили человека, который проспал революцию, проявляя к нему исключительную терпимость. А может быть, расчет? О расчете можно говорить на основе следующих итогов.
В период приближения к Гельсингфорсу войск контрреволюционного финско-русского генерала Маннергейма, когда в городе была очень сложная и путаная обстановка, воспользовавшись которой скрылись многие реакционные офицеры, Петров остался на «Изяславе», а затем участвовал на своем миноносце в легендарном Ледовом походе, то есть в операции по спасению Балтийского флота. Артиллерия главного калибра и зенитная были приведены им в порядок, а так как не хватало офицеров, он помогал нам и тем, что стоял ходовую вахту.
После нового срыва, когда Петров проспал так называемое «восстание на минной дивизии» и, не разобравшись в обстановке, сделал ошибку — выполнил требование эсеровских заговорщиков и, замещая отсутствовавшего в городе Эмме, вывел миноносец на середину Невы, у Обуховского завода, вопреки приказу Морской коллегии, — он был арестован и судим, но, вскоре амнистированный, опять служил в кадрах Военного флота СССР.
Последний раз я его встретил в Москве, десять лет спустя, уже в качестве старшего начальника ведомственного флота. Будучи беспартийным, Петров занимал должность, приравниваемую к званию контр-адмирала. Хотя прошлое отложило отпечаток на морщинистом лице, это был трезвый, уверенный в себе, деловой моряк, преданный Советской власти, которая ему простила.
Снова стать человеком он смог только благодаря терпимости, деликатности и политическому чутью тех самых матросов, в руках которых была его судьба в зиму 1917/1918 года.