В этом 2024 году 65 лет, как рассказ “Крестины кораблей” И.С. Исакова в 1959 году был опубликован в журнале “Новый мир”. Он был одним из первых его именно художественных произведений (после ряда публицистических статей) http://crossroadorg.info/isakov-noviy/ Позже рассказ был напечатан снова, в частности, в сборнике “Рассказы о флоте” в 1962 г. (с. 3-12) http://crossroadorg.info/isakov-o-flote/ В рассказе Иван Степанович в своём фирменном “исаковском” стиле описывает увиденное во Владивостокской крепости. Напомним, он был дважды на Дальнем Востоке: сперва юным мичманом, а после в 1941 году уже адмиралом и с инспекцией.
Текст рассказа есть на историко-фортификационном сайте Дальнего Востока “РуФорт” со ссылкой на упомянутый журнал “Новый мир” http://rufort.info/library/isakov3/isakov3.html Его в 2008 г. выложили В. Калинин с коллегами из Военно-исторического клуба «Владивостокская крепость», предпослав интересный комментарий, который также приводим ниже.
Однако сравнение текстов самого рассказа показывает, что на сайте РуФорт иная версия (не хватает около 10 абзацев и 40 строк). Поэтому “Хачмерук” оцифровал и публикует первую версию рассказа, взятую из “Нового мира”.
Комментарий Военно-исторического клуба «Владивостокская крепость»
Предания гласят, что в первой половине 1959 года к зданию, где располагалась редакция журнала «Новый мир», подъехал роскошный черный «ЗИС» из которого выскочил расфранченный адъютант в парадной военно-морской форме и поднялся в кабинет главного редактора, которым тогда был сам Твардовский. Офицер вручил редактору роскошную раззолоченную папку с шелковыми тесемочками и торжественным голосом сказал, что Адмирал Флота Советского Союза Исаков прислал для публикации в журнал свои рассказы. Твардовский не знал, кто такой Исаков и был весьма раздражен необходимостью, как он вначале подумал, искать предлоги, чтобы отбиться от очередной начальственной графомании и холодно ответил офицеру – «Хорошо, оставьте. Будет время – посмотрю. Оставьте Ваш телефон, мы сообщим Вам свое решение». Обескураженный адъютант вышел, а Твардовский углубился в текущие дела. Тем не менее, природное любопытство взяло верх, он развязал тесемки и, начав читать принесенный текст, остановиться уже не мог. Когда Твардовский закончил чтение, он схватился за телефон и стал звонить в типографию – «Немедленно останавливайте набор текущего номера! Мы немедленно начинаем публиковать цикл рассказов адмирала Исакова». После этого он позвонил адъютанту и потребовал, чтобы впредь, все художественные произведения его адмирала несли только в его журнал и гарантировал их немедленную публикацию. Рассказ, который публикуется ниже и который произвел наиболее сильное впечатление на Твардовского, был, как говорится на злобу дня – в стране развертывалось т.н. развенчание культа личности Сталина и едкая политическая сатира адмирала была как нельзя более актуальна, особенно последняя фраза рассказа, которая сохранила актуальность и после смерти как самого Исакова, так и Твардовского.
Крестины кораблей
(Из невыдуманных рассказов)
И.С. Исаков
“Новый мир”, 1959, № 9, с. 138—144.
Чуть подальше очень далекого, но все же «нашинского» Владивостока в виде геологического привеска к полуострову Муравьева-Амурского расположен Русский остров, один из самых больших в прилежащем архипелаге.
Гористый и высокий, он прорезан почти по всей длине красивой и глубоководной бухтой Новик.
В дореволюционное время весь Русский остров входил в эспланадную зону Владивостокской крепости и, помимо городка из солидных кирпичных казарм, было на нем несколько батарей и подземных складов, соединяющих их потерн, туннелей и других крепостных и инженерных сооружений. Все это сложное хозяйство принадлежало военному ведомству.
Но в бухте Новик, благодаря ее исключительным гидрографическим условиям, была сооружена минно-пристрелочная [1] станция морского ведомства со своими складами и мастерскими, а удобным рейдом пользовались боевые корабли Сибирской флотилии, проходившие здесь часть летней программы учебной подготовки.
Чтобы избежать, вернее, чтобы сократить количество споров и раздоров, избегать которых никто не умел, а может, и не хотел, каждое министерство старалось заводить свои автономные обеспечивающие технические средства: суда, пристани, сигнальные посты, казармы и даже водопроводы и дороги. Еще со времен войны 1904—1905 годов не удалось объединить все хозяйство крепости в одних руках и установить рациональные порядки для совместного пользования владивостокскими землями и водами — очевидно, у начальства не хватало организационных талантов. Да иначе и быть не могло. Как-никак, но и это отражало общее положение в огромной, но загнивающей империи.
Больше всего страдало от этих порядков само Российское государство.
Бухта Новик, также, как и Золотой Рог и подходы к нему с моря — Босфор Восточный и Западный, — периодически замерзает. Не помогают «теплые» названия, и на короткое время (два—четыре месяца в году) они все-таки сковываются льдом. На эти случаи торговый порт, принадлежавший министерству торговли и промышленности, имел свои ледоколы. Военный флот — свои. А чем хуже комендант крепости?
И вот наряду с инженерными катерами, баржами и буксирами в составе крепостного управления появился свой ледокол изрядной мощности, крепкий, сильный и с полными обводами. Эдакий пузатый красавец на полторы тысячи тонн, прекрасной корабельной архитектуры, с машинами в тысячу двести лошадиных сил. Одним словом, крепыш-мореход, делавший на чистой воде до одиннадцати узлов [2].
– – – –
1 Торпедная станция.
2 Построен и принят в Шанхае по договору с частной фирмой.
Ну, а поскольку деньги из казны на расширение и оборудование крепости текли через руки военного министра, а всякому богобоязненном коменданту хочется увековечить имя своего благодетеля, ледокол был наименован «Генерал-адъютант Сухомлинов». Длинновато для судна такого тоннажа, зато внушительно. Можно подозревать, что было желание назвать корабль полным титулом и прибавить еще «генерал от кавалерии», но для кавалерии явно не хватало длины корабля. Сделали покороче, но зато солидно. И чтобы все это знали и чувствовали еще издали, по обоим бортам корабля и на его корме были наклепаны соответствующие надписи из больших и красивых накладных литер чистейшей бронзы, толщиной до двух сантиметров и высотой до фута каждая.
Ежедневно боцманская команда драила эти литеры, предварительно намазав их каким-то составом, рецепт которого не был запатентован, но хранился в тайне его автором — боцманом, попавшим сюда с далекого Днепровского лимана. Благодаря такому уходу за рельефным наименованием корабля носовая часть и корма ледокола, особенно в солнечный день, светились золотым сиянием так сильно, что даже трудно было прочесть его название. Двадцать девять знаков, считая упраздненные впоследствии твердые знаки, сливались в одну сплошную золоченую опоясь.
Чтобы большую часть года судно не стояло без дела, ему был штабом крепости придуман постоянный рейс — из города на Русский остров (и обратно) ,— на который всегда были и грузы и пассажиры. И вот ежедневно можно было наблюдать в положенное время, с точностью хронометра, как, гоня перед собой пенистый вал лобовой волны И разгоняя гудком низкого тона портовую мелюзгу, трудится «Генерал-адъютант Сухомлинов», переходя на Русский остров или возвращаясь с него.
Командовал ледоколом маленький, коренастый блондин, алешкинское [1] происхождение которого не оставляло никаких сомнений даже до того, как он открывал рот. То ли комендант крепости не хотел подыскивать запасного или отставного флотского офицера, заранее сомневаясь в его ведомственной лояльности, то ли не было другого выбора, но командование, по сути, доверили каботажному шкиперу, переманенному из Амурского пароходства и имевшему только диплом капитана малого плавания. Однако выбор оказался на редкость удачным.
Единственная странность, которая сопутствовала этому решению, заключалась в том, что, не прошло и двух месяцев, как незаметно для штаба крепости сперва должность боцмана, потом механика (вернее, старшего машиниста), а затем и все остальные командные позиции оказались занятыми выходцами из Алешек, несмотря на то, что от них до Владивостока не менее девяти с половиной тысяч километров. по суше и более двенадцати тысяч миль, считая по морям и океанам.
В начале лета 1916 года группа юнкеров флота была высажена с учебного корабля на берег, недалеко от комендантской пристани, с целью выполнения зачетной задачи по так называемой «описи берегов».
Это значит, что офицер — начальник смены — исчез сразу, вспомнив, что где-то в крепостном городке должен обитать с женой приятель-инженер. Вслед за ним исчезли три или четыре гардемарина, занявшиеся купанием и нырянием на том основании, что в задачу входил также и промер глубин бухты; двое улеглись в тени какого-то навеса, с тем чтобы наверстать недоспанное прошлой ночью; один занялся рыбной ловлей, и только трое, оставшихся по жребию, установили большой полевой зонт и под ним мензулу, то есть планшет с теодолитом, сухой котелок компаса на треноге н, оперируя секстантом и шпаргалками прошлогодних учебных съемок, начали выполнять работу за всю смену, ибо последняя обучалась не только гидрографическим наукам, но и методам традиционной взаимной выручки.
– – – –
1 Алешки — Херсонской губернии, из которых, по традиции, вся молодежь уходила в торговый флот.
Невдалеке над стенкой возвышалась верхняя часть надстройки и трубы красавца ледокола и ослепительно сияла золотая полоса накладных букв. Там же, где развал борта давал на нем тень, судорожно бегали и исчезали световые блики, отраженные от водной поверхности бухты, чем- то напоминая не зайчиков, а светящихся моллюсков.
На фоне знойно-белесого неба проектировался абсолютно неподвижный капитан, который, облокотясь на поручни верхнего мостика, сосал короткую украинскую люльку и не столько смотрел, сколько прислушивался к происходящему за бортом. Кто-то из команды, полуголый, на беседке, спущенной через планшир фальшборта, копошился около генеральского великолепия, которое начиналось сейчас же над якорным клюзом и заканчивалось почти под мостиком.
Глазам было больно смотреть, а лень, расплавленная всепроникающей жарой, не давала сосредоточиться на чем-либо. Несмотря на это, надо было хоть через силу поспеть сделать съемку до возвращения офицера, но кто-то из будущих светил навигации, приблизившись к ледоколу, чтобы проверить направление азимута гранитной стенки, врезанной в береговую черту, поманил остальных. Постепенно у причала собралась вся смена, преодолев ради любопытства ленивую истому и жару.
Висевший за бортом на раскачивающейся беседке матрос небольшим зубилом и слесарным молотком пытался отбивать бронзовые литеры, которые еще вчера ему же приходилось драить до солнечного сверкания. При этом главная трудность для «перста судьбы», той самой, которая стирает одни имена и возносит другие, заключалась в том, что хозяйственный капитан приказал отклепанные буквы собирать в парусиновую кису, подвешенную рядом с беседкой.
Но — увы! — из семи или восьми уже отбитых литер, вместо которых зияли раны, не менее двух находилось на дне бухты.
Как ни старался «перст судьбы», бронзовые литеры, закрепленные на совесть, не хотели постепенно отходить с насиженных мест и сначала делали вид, что не поддаются вклинивающимся ударам зубила, а затем вдруг срывались с гужонов, отскакивали от борта и плюхались в воду, угрожающе стремительно проносясь мимо головы матроса.
Самым досадным было то, что, хотя с крыла мостика из-за фальшборта капитану не было видно работающего и его успехов, коварная пауза после удара молотком и характерный всплеск абсолютно точно сигнализировали о происходящем.
— Обратно… сукин ты сын, литеру мне утопил?! — спокойно, но зловеще-внушительно говорил шкипер в пространство, отлично зная, что его слова доходят по адресу, хотя самого адресата и не было в поле зрения.
Эта своеобразная картина настолько заинтересовала будущих морских волков, что они, забыв свои гидрографические дела, постепенно расположились полукольцом против носовой части ледокола с таким расчетом, чтобы одновременно видеть и невозмутимого капитана, возвышавшегося на мостике, и матроса, подвешенного на беседке.
Жара была невыносимая. Нагретый воздух стоял почти недвижимо. От раскаленного борта корабля и гранитной облицовки стенки дополнительно обдавало зноем отраженного тепла. Влияние моря как будто вовсе не сказывалось. Но происходящее было так необычайно, что никакое пекло ада не смогло бы погасить разгоревшегося любопытства.
«Перст судьбы», принимаясь за следующую букву из слагающих звание генерал-адъютанта свиты его величества, подмигнул нам и, показав дулю в том направлении, где должен был находиться его капитан, врубился в основание буквы «Ю».
Кто-то из молодых друзей не выдержал и, стараясь придать своему голосу интонации почтительности, задрав голову к небу, обратился к невозмутимо молчавшему шкиперу:
— Позвольте полюбопытствовать, господин капитан, что происходит? Может, военный министр новое звание получил?
Пауза. Плевок. Затяжка из люльки… И только после этого:
— Под зад ваш министр получил!
Ответ был настолько же неожиданным, насколько непонятным. Понадобилось много пауз, плевков и затяжек, пока мы наконец поняли, что Сухомлинов снят с должности и чуть ли не арестован.
Надо напомнить, что эта фигура, длительное время блиставшая не только на бортах ледокола во Владивостоке, но и в салонах Петрограда, не пользовалась никакой популярностью. Поэтому известие, сообщенное капитаном, было принято весьма сочувственно и вызвало оживленный обмен мнений, далеко не лестных для бывшего «генерал-адъютанта свиты его величества, генерала от кавалерии».
Не знаю, в какой мере мы выражением своих чувств были виновны в том, что отвлекли от дела матроса, но следующая литера опять полетела в воду. Неудачник замер и как-то сжался, ожидая соответствующей тирады с мостика. Замолчали и мы, также выжидая реакцию хладнокровного капитана.
Капитан медленно вынул из кармана свисток и, заменив им люльку, свистнул условный сигнал, после которого на палубе появился двойник капитана, только в боцманской фуражке.
— Боцман!.. Перестропить беседку дальше к штевню, штоб он, подлюга, мог «адъютанта» кончить. Потом сменишь… А насчет утопленных литеров, то я его, поросячьего сына, пять суток нырять заставлю, пока все не вынимет!.. Понятно?
— Так точно, понятно! — пробурчал боцман и, согнувшись над фальшбортом, не без ехидства сказал: — Ну, ты там… Вылазь! Что, я с тобой вместе беседку переносить буду?!
И когда голова матроса поднялась над планширом, боцман спросил:
— Яки ж литеры ты потопил?
— «Сы» да «Лы», а что касается до «Ю», так это они тут разговоры под руку завели, она возьми и сигани в воду… Так что я тут ни при чем.
— «Сы» да «Лы»?! А знаешь ли ты, дурья голова, что в каждой ей не меньше, как по два фунта чистой бронзы будет?.. Одно хорошо — на базар не стащишь… Сразу вещь видно! Сама за себя говорит откудова!
Все-таки событие, несмотря на дальность расстояния от места происшествия, на самом деле казалось настолько значительным, что мы не расходились и продолжали его комментировать и так, и эдак.
За что? Почему? Кто будет новым министром? Ряд подобных вопросов, никакого отношения не имевших ни к нам самим, ни к флоту, продолжал подогревать прения, происходившие на без того сильно нагретой стенке.
Капитан опять замер.
Ясно было, что он слушает все сентенции, выкладываемые юнцами внизу, но то ли не хочет, то ли считает ниже своего достоинства вступать в эту дискуссию. Но неожиданно одна реплика бойкого Краяна, сказанная нарочито с ироническими интонациями, вывела капитана из состояния демонстративного равновесия, причем так, что он рванулся в нашу сторону и жестом руки заставил всех замолчать.
Краян съязвил в том духе, что, мол, хорошо, что старое наименование было такое длинное — теперь, при предстоящих вторых крестинах, возможно удастся новое название составить из старых букв. Вот тебе и экономия!
Очевидно, автор этой идеи уже готов был подтвердить её условными примерами, решив в уме какие-то номограммы, но, взглянув на капитана, осекся.
Покраснев и, видимо, сдерживая себя изо всех сил, шкипер, машинально выбивая трубку о поручни мостика, с гневом и горечью в голосе произнес такую тираду:
— Вам хорошо смеяться… Молодо-зелено. Но даже и таким сосункам пора соображать, что нельзя у корабля менять имя!.. Ведь это все равно, если бы хрестили Миколаем, а потом, когда подрос и все давно привыкли, за какую такую провинность перехрестили бы в Игната или Опанаса? Чего зубы скалите?.. Судно… оно, что дитё. Как родится, его хрестят. С этим именем оно всю жизнь живет и либо славу покупает, либо погибает — аварийно на море, или тихо на портовом кладбище, опять же как человек. И экипаж, и семья, и даже люди в портах к этому имени привыкают, да и в списки, в пачпорт оно заносится навсегда; опять же как у человека. И как некий деятель может имя свое прославить или посрамить, так и его — вроде как «Варяга» и «Потемкина» — еще веками помнить будут! Если же утром одно имя дать, а к вечеру сменить на другое, то с этого ничего хорошего, окромя плохого, не получится. Тьфу! Будь они прокляты!.. Как вспомню, что ледокол заново хрестить придется, так все нутро выворачивает! А вам смешки!
Сила и особенно искренность, с которой была произнесена эта речь с высоты мостика, произвели на всех впечатление. Само собой вдруг стало ясно, что старик прав, и даже странно, что сами не могли додуматься до такой очевидной истины.
Как воспитывать экипаж? Как создавать традиции корабля, если его имя может меняться от случая к случаю?
Длительное молчание прерывалось сопением капитана и его возней с трубкой, которую он заряжал из кисета новой порцией какой-то смеси. Уже отвернувшись от нас, прищуренными от солнца глазами он смотрел куда-то вдаль, явно ничего не видя, но, очевидно, продолжая обминать ту же основную мысль, которую в сердцах выложил молодым носителям традиций русского флота.
Даже перевешенный на новое рабочее место матрос заскучал на своей беседке и ждал конца не только этой импровизированной речи, но и паузы после нее.
Тогда наивный Борис Гаврилов, по прозвищу Гаврюшка, смущенно и заикаясь, возведя очи горе, спросил:
— Так как же быть, чтобы избегать такие случаи?
И бысть глас с небеси (как говорится в Писании):
— Никогда не надо корабль называть именем живого человека!.. Пусть самый распрознаменитый и заслужонный! А мало ли что в течение жизни приключиться может?
И, взглянув на нас прищуренными глазами, в глубине которых как будто была запрятана хитрая усмешка, шкипер, медленно посасывая свою коротенькую трубочку, продолжал с перерывами:
— Уж ежели чешется человеческим именем назвать, то… лучше брать покойника…
Пауза.
— Да и не всякий покойник годится.
Пауза.
— И того с умом выбирай. Чтоб промашки не было! [1]
Пожалуй, самым пикантным в этой истории является то, что указ о снятии с должности Сухомлинова был издан 14 июня 1915 года, когда ледокол стоял на верфи в Шанхае. Понятно нежелание русских властей в чужой стране менять имя недостроенного корабля и «выносить сор из избы». Но ледокол пришел во Владивосток и еще красовался сияющей надписью почти восемь месяцев после этого — так страшно было поднять руку на бывшее начальство. Когда же был опубликован указ об отдаче под суд бывшего военного министра [2], то пора была отрекаться от него даже коменданту далекой владивостокской крепости.
Рассказанное является фактом и произошло в начале кампании 1916 года в бухте Новик, на Русском острове, во Владивостоке, и, конечно, скоро было забыто как относительно незначительное происшествие, оставившее слабое впечатление, тем более что оно было вытеснено обилием и значимостью исторических событий 1917 и 1918 годов.
Однако ранней весной 1920 года на другом конце нашей огромной Родины, где расположен так называемый двенадцатифутовый рейд Каспийского моря (на подходах к Астрахани), неожиданно вспомнились знойный день в бухте Русского острова и назидание капитана ледокола, воспроизведенное в сознании до мельчайших подробностей. Тогда только полностью стали понятными мудрость и значение сказанного и с тех пор никогда не угасали в памяти.
И вот почему.
В качестве командира эскадренного миноносца «Деятельный» Астрахано-Каспийской военной флотилии рано утром поднялся я на мостик, с тем чтобы осмотреть рейд, дислокацию остальных кораблей и заодно запросить семафором начальство о сроках готовности машин, так как накануне этот вопрос остался открытым.
Небо не то. Хоть и весеннее, но сумрачное из-за низкой и сплошной облачности. Море не то. Не голубовато-зеленое, а свинцово-серое, с легкой мутью, приносимой взвесями невидимой Волги. Воздух сырой и прохладный, упруго давящий от зюйд-веста. Казалось, все не так, как во Владивостоке четыре года назад. И все-таки сразу повеяло Владивостоком.
Дело в том, что в зиму 1919 года на корабле разморозили цилиндры шпилевой машинки, что исключало подъем якоря при помощи пара. Завод Нобеля в Астрахани не сумел заменить или заварить рубашки цилиндров, а ранняя весна заставила преждевременно уйти дивизион миноносцев на двенадцатифутовый рейд с расчетом упредить английского противника.
Чтобы не мучить каждый раз баковую команду выхаживанием якоря вручную, вымбовками, мы завели не совсем культурную ради с вечера становиться на бакштов (буксир) к какому-либо кораблю, имевшему надежные якоря и командир которого не очень ругался на просьбу постоять у него за кормой на длинном пеньковом тросе, заведенном серьгой. В большинстве случаев этот номер удавался в течение всей кампании. Так было и на этот раз.
– – – –
1 Трудно сейчас восстановить, насколько именно шкипер повлиял на дальнейший ход событий в крепости, однако его идея восторжествовала, так как ледокол после вторичного крещения получил имя «Казак Хабаров».
2 Указ от 24 апреля 1916 года.
Хорошо помню, как вечером договаривался о совместной стоянке с командиром заградителя «Фридрих Адлер», приспособленного из какого-то коммерческого судна, причем со сменой назначения. Не знаю, по чьему вдохновению, судно заодно переименовали, дав ему имя одного из вождей австрийской социал-демократии [1].
Представьте мое удивление, когда под подзором любезно приютившего нас заградителя оказалась беседка и на ней матрос с ведерком краски, который старательно замазал пензелем «Фридриха» и уже принялся за «Адлера».
На окрик: «В чем дело?» — новый «перст судьбы», или, точнее, «перст» политотдела флотилии, нехотя ответил:
— А кто его знает?.. Приказано, ну и замазываю!.. Наверное, к соглашателям этот Адлер подался…
Как жаль, что житейская философия владивостокского капитана не получила в свое время универсального признания!
Она бесспорно заслуживала этого, тем более что обычай, против которого выступал шкипер, оказался очень живучим и пережил во времени даже и самый ледокол «Казак Хабаров», погибший во время Великой Отечественной войны.
– – – – –
1 Фридрих Адлер после австрийской революции 1918 года был председателем Всеавстрийского исполкома Совета рабочих депутатов. Очевидно, этот факт послужил основанием для работников политорганов в 1919 году, чтобы увековечить его имя в РККФ. Но, будучи правым социалистом и «махистом, желающим быть марксистом» (Ленин, т. 14, стр. 297), он стал клеветать на РСФСР, был одним из организаторов 2 1/2 Интернационала и сторонником «аншлюсса» с Германией.