В 1923 году И.С. Исаков приехал на три дня в город детства Тифлис, приехал через 10 лет после отъезда в 1913-ом в Петербург. Он не мог не написать о своих чувствах – уехал 19-летним юношей из Тифлиса с призрачными мечтами связать судьбу с морем, которого никогда прежде не видел. А вернулся 29-летним боевым офицером, начальником службы Черноморского флота. После командирования из Петербурга в Батуми в конце 1922 г. он каждые три месяца поднимался по карьерной лестнице:

• 2 апреля 1923 г.  — назначен старшим морским начальником Батумской базы,
• 14 августа — назначен начальником оперативного отделения Службы наблюдения и связи Черного моря,
• 11 октября — назначен помощником начальника оперативной части штаба Морских сил Черного моря.

Трогательный рассказ оставался неизвестным общественности вплоть до его смерти в 1967 году. В годовщину ухода Ивана Степановича Литературная газета опубликовала впервые этот рассказ, а “Хачмерук” в 2024 г. к 130-летию Исакова впервые его оцифровал и предлагает читателям, добавив несколько фотографий и рисунки, в т.ч. О.И. Шмерлинга (https://humus.livejournal.com/6019678.html  и https://funtofil.livejournal.com/1178442.html). В заголовке написано, что Иван Исаков был почётным гражданином Тифлиса. Это указано в первом документе 1912 года на странице http://crossroadorg.info/rgavmf-22-8-2024/

Иван Степанович в рассказе несколько раз говорит о горе Давида Мта-Цминде (в тексте сохранено авторское написание через дефис). Семья Тер-Исаакян (Исаковых), переехав в 1901 г. в Тифлис сперва жила на улице Бесики, что в 10 минутах ходьбы от горы. Позже, около 1904 г. они переехали на Реутовскую улицу, она подальше от горы – видно на карте внизу.

Подробнее о детстве выдающегося адмирала, ученого и писателя – http://crossroadorg.info/isakov-5/

Работа над достойным сохранением памяти обо всём, что связано с жизнью и деятельностью И.С. Исакова, продолжается.

 

Литературная газета, №43, 23 октября 1968 г., с. 7

От редакции газеты

Имя Ивана Степановича Исакова, крупного советского флотоводца и литератора, хорошо известно нашим читателям. Как мы сообщали в прошлом номере, адмирал Исаков оставил большое и интересное литературное наследство. Сегодня мы знакомим наших читателей с неопубликованным рассказом И. Исакова «Слепой певец», предоставленным газете Комиссией по литературному наследству писателя.

Слепой певец

Иван Исаков

Только тот поймет автора до конца, только тот прочувствует всю глубину настроения блаженного, всепрощающего и беззлобного, несмотря на обилие забот, — кому через много лет приходилось проснуться дома, на тахте, в городе своего детства, от трубных звуков и воплей, попеременно врывающихся в открытое окно. От возгласов и криков, так хорошо знакомых и привычных, почти неотделимых от всех остальных воспоминаний юного возраста.

«Хац! Хац!» — и затем топот копыт осторожного ослика, перегруженного крынками или хурджинами.
«Мацони! Калбатоно-мацо-они!»

 

Вслед — певучее: «Ду-ули, яблоки!.. Ду-ули, бакладжан!» или резкое — «Угли, угли!», а за ними многие другие выкрики. Живая реклама — нараспев, каждая, на свой лад, возникающая двумя кварталами выше и угасающая двумя-тремя ниже.

В точно определенное время (хоть часы проверяй), привычным маршрутом и знакомыми интонациями, однако настолько громко (почти на весь район!), чтобы посрамить конкурентов, разносчики снеди и всякого добра, почти в течение часа, а то и больше, делаются по совместительству будильниками для всех заспавшихся. Своего рода оркестром без дирижера. Мта-Цминдский персимфанс.

А вернее — Содом и Гоморра, так как, помимо усилий хозяек играть на понижение цен и старания торговцев — на повышение, через улицы от окна к окну, от балкона к балкону — одновременно соседи перебрасываются приветами и последними известиями. При этом глава семьи может обмениваться волнующими новостями, продолжая осторожно добривать намыленную щеку, расположив принадлежности на подоконнике. Таким образом и время экономится, и переговоры с друзьями не прерываются, и телефонов не надо.

 

Но если в тот же период в углу за дверью старая мать готовит на керосинке сулугунию, жаренную в сливочном масле, то все чувства, данные Богом человеку, одновременно напоминают ему старинное, но волнующее слово «очах». (1)

Блудному сыну, едущему в командировку, удалось всего на три дня заглянуть домой в 1923 году, после двух революций, гражданской войны и службы в портах Аджарии. Это значит — спустя десять лет, пересеченных курсами, проложенными через моря и океаны. И вдруг — так неожиданно! — оказалось, что местный уклад жизни сохранился почти неизменным. А случилось это, потому, что верхний конец все ещё оставался окраиной города, через которую по-прежнему проходил пешеходный подъем на гору Мта-Цминда, к церкви св. Давида. (2) Нижняя станция фуникулера располагалась в стороне, и близко не было ни рынка, ни современных магазинов, почему базар шел по-прежнему навстречу потребителю.

 

 

Казалось, что те же соседи, те же разносчики, те же ослики… Ведь сложная симфония утренней побудки бесспорно оставалась прежней. Однако старая мать и старшая сестра изменились сильно. Время не щадит.

Жестокая судьба определила разлуку даже без права переписки, так как «меньшевистский рай» (по Каутскому) был хорош только для тех из коренных грузин, кто имел кое-какие райские блага. Наши же числились то русскими (по фамилии), то армянами (по документам отца, умершего еще в 1906 году), а служба сына в «красном флоте» расценивалась (и не без основания), как принадлежность к большевикам. Советские денежные переводы не принимались или не доставлялись адресатам, и наличие взрослого сына обернулось вместо помощи в своеобразное проклятие, а меньшевистский шовинизм вынудил сестру уйти с работы на Закавказской железной дороге. В результате двум женщинам пришлось жить несколько лет на выручку от продажи матерчатых кукол, которые делала днем и ночью моя сестра из собранных по знакомым лоскутов материи.

Встреча, неизбежная благодаря приходу Советской власти в Закавказье, сняла тяжелый камень с души одного и дала возможность зажить по-человечески двум представительницам этого рода.

Итак, с первым утренним радостным пробуждением показалось, что все вокруг ничуть не изменилось.

Через час или два оказалось, что не все. Старый Тифлис вырос в Тбилиси, подлинную столицу социалистической Грузии приобретя, много новых черт, однако еще не совсем расстался с некоторыми своими характерными особенностями, признаками закавказского Вавилона.

Создавшаяся на естественных путях перемещения народов, изгнанных с обжитых, родных мест; на скрещениях великих караванных дорог, выхоженных легионерами знаменитых завоевателей; многократно разоряемая иноземцами, Грузия вновь возникала из пепла, как Феникс, благодаря помощи России и удивительной жизнеспособности своего народа.

Вот почему Тбиликалаки (горячий город), один из старейших городов мира, был и долго оставался закавказским Вавилоном, а пестрая разноплеменность его мокалаков (3) всегда оставалась типичной чертой там, где амкары (4) обосабливались не только по профессии, но и по племенным и религиозным признакам. С детства я знал, что маляром может быть исключительно айсор, грузчиком и дворником — курд, пекари лавашей — греки, а лудильщики — только осетины. Вот и в 1923 году блудный сын неожиданно видит чету уличных, бродячих певцов, очевидно, русских. Оба, однако, владеют всеми местными языками и диалектами.

Он абсолютно слепой. Было ли это результатом оспы, беспощадно изрывшей лицо, или певец был ослеплен — неизвестно. Юноша обладал изумительно чистым и высоким голосом, изредка встречающимся в среде певчих старых храмовых хоров или у скопцов.

 

Голос — где-то от дисканта к тенору, преломившийся в фальцет, — был силы и чистоты необычайной. О пении таким голосом принято говорить, что оно «хватает за душу». Так оно и было, хотя исполнитель не употреблял никаких специфических приемов (вроде тремоло или фиоритур). Пел совершенно спокойно, с абсолютно бесстрастным выражением лица, Бледный и болезненный на вид, никогда не пьющий, он в длинной посконной рубахе, подпоясанный шнурком, с непокрытой головой и босой, бесшумной тенью двигался за своим поводырем.

Она, очевидно, администратор, режиссер и худрук ансамбля, в некотором отношении была прямой противоположностью ведомому. Тоже с непокрытой головой в стоптанных штиблетах, она представлялась коллектором всех пороков. Что пила водку — ясно чувствовалось по лицу и по какому-то «мутному» тембру голоса. Зато видела она буквально за двоих.

В руке или под мышкой у худрука находилась маленькая и потертая старая гармошка со звуками хриплыми, но настолько тихими, что роль ее в ансамбле была чисто условной. В то же время по циничной улыбке и чуть развязной манере держаться ясно было, что водка и курево — самые невинные из слабостей руководителя группы.

Как правило, эта необычная пара ходила по дворам приблизительно раз в неделю, повторно появляясь в старых кварталах, в которых их хорошо знали. Маршрут выбирала она. Затем, в зависимости от национального контингента случайных (а иногда и нарочитых) слушателей, она шептала два-три слова музыкальной звезде ансамбля или без слов тихо начинала примитивную мелодию какой-либо песни.

Очевидно, она совершенно ясно представляла, насколько властно голос ее партнера привлекает слушателей, и, не имея артистического тщеславия, играла роль ведущего и своеобразного метронома, определяющего не столько мелодию, сколько темп, начало и конец исполняемого произведения.

Самым примечательным было то, что все номера выполнялись певцом (а иногда и сопровождались ее рефренами) на языке тех слушателей, которым предназначалось пение. А знали они, хотя и с русским акцентом, вполне прилично все языки, имевшие хождение в этом малом Вавилоне.

Кассой, конечно, ведала она, подбирая медные шаури, или же никелевые и серебряные гривенники, или абази, завернутые в обрывки газетной бумаги.

Когда за два-три двора я услышал хрустально чистый фальцет, исполнявший песенку «Кэкэл-джан», которую сам распевал лет пятнадцать назад, и удивленно посмотрел на мать, она улыбнулась и сказала:

— Сейчас услышишь и в нашем дворе. Но если хочешь увидеть оригинальную пару, то оденься так, чтобы можно было выйти на балкон.

 

 

Много лет соседствовала с нашей комнаткой скромная армянская семья. Общий внутренний балкон нависал над старым кирпичным двором, который обычно служил сценической площадкой, обозревавшейся со всех деревянных этажей, зигзагообразных резных лестниц и пристроек.

Вожатая точно знала расквартирование всех живущих, годами следя глазами за этим трехэтажным ковчегом. Но надо думать, что слепой, помня репертуар, знал не меньше своей «грации». Во всяком случае, без предварительных заказов или переговоров, не успевал дуэт стать лицом к середине общей веранды, как переставал стучать в полуподвале холодный сапожник и начинались трогательные слова песни:

Дзидзернак, дзидзернак,
Депи ур, депи ур? (5)

Из всех углов начали показываться армяне, осторожно приближавшиеся к перилам; ступая бережно, чтобы не вызвать скрипа половиц этого древнего, кружевного и сложного деревянного сооружения, служащего им родным домом.

 

 

 

Вслед спешащей ласточке («… напоминающей прелестного лесного ангела…») полетели медяки, обернутые бумажными лоскутами, и все они были подобраны, причем некоторые схвачены на лету.

Я встал в одной тельняшке и флотских брюках и укрылся за занавеской остекленной двери, откуда не только было слышно, но и видно почти все, что делается с внутренней стороны дома. В то же время этажом выше к резным перилам подошел неумирающий тип представителя грузинского разорившегося дворянства, о котором местные остряки говорят: «Одного барана имеет, значит — князь!»

Темная черкеска грубого сукна с белыми (костяными) гозырями. Роскошная, пышная шевелюра, большие усы и подусники цвета «перца с солью», но главное — в природной осанке и посадке головы.

Серебряный набор и кинжал можно купить, даже с золотой насечкой, но такую осанку приобрести нельзя ни за деньги, ни тренировкой. Она передается только по наследству, причем от дедов.

Как только «батоно» (6) спокойно прислонился к балконному столбу, на смену известной всем «ласточке» появилась еще более знакомая и более трогательная «Сулико», которую Акакий Церетели написал около тридцати лет назад. Можно сказать, что жалобную и лиричную «Сулико» буквально заиграли и запели до приторности, особенно после того, как отняли ее у народа и перенесли во все духаны, рестораны и кабаки южных городов России.

Но этот очаровывающий, чудесный я хрустально-ясный фальцет так искренне вопрошал: «Шен хом ара хар, Су-лико?!» (7), что песнь как будто слышалась вами впервые.

Не знаю, от любопытства либо от трогательного воздействия необычного голоса, я непроизвольно шагнул на балкон, стараясь лучше рассмотреть эту своеобразную пару, но в тот же момент понял, что нарушаю давно заведенный порядок. Это стало ясно потому, что все взоры, включая руководителя дуэта, обратились не на певца, а на тельняшку с черными брюками (хотя и без клеша, но зато и без подтяжек!). Затем мимо моего уха пролетел пакет, брошенный матерью (за «Сулико»), чтобы не нанести ущерб моему авторитету.

Назревала неловкая пауза. Но прошло не больше минуты, как гармошка, ласкательно тихо бормотавшая плачущие интонации только что законченной «Сулико», вдруг рванула с силой маршевые аккорды, вслед за которыми двор огласился:

Наверх вы, товарищи, все по местам
Последний парад наступает!

Голос настолько посуровел в миноре, как будто пел другой человек.

Так «Варягом» Мта-Цминда приветствовала случайно оказавшегося здесь блудного сына, к полной неожиданности всех присутствующих. Но зато ансамбль оказался на высоте.

* * * * * * *

Позже мать рассказала, что у этого дуэта репертуар неисчерпаем. Что если ансамбль не появляется больше месяца — значит, она запила до бесчувствия.

Интересно было узнать, что еще до революции эта муза, оглядев окрестности, давала условный аккорд, когда поблизости не было городового, и тогда слепец начинал:

… Бомба’д висроле,
Хейер шиис гда!..

И, если не было помех, он исполнял сложенную народом песню об Арсене Джорджашвили — революционере, метнувшем в 1906 году бомбу в генерала Грязнова и казненном за это в Тифлисе в Метехском замке.

А еще сколько-то лет спустя, при изрядной доле консерватизма в отношении местного репертуара и с увеличением в гарнизоне количества русских бойцов, началось исполнение «Катюши» и «Матроса Железняка». Но, увы, водка делала свое дело, и антрепренер ансамбля уже не подпевал, ограничиваясь сигналами гармошки. Что же касается слепого певца, то он, оставаясь неуязвимым для паров алкоголя, продолжал волновать сердца слушателей.

И долго еще эта музыкальная пара оставалась незыблемой частью характера нашего района.

– – – – – – – – –

1 Очаг — от турецкого «очах». Помимо камина и места подвешивания в комнате котла, риторически применяется для обозначения понятия семейного очага.
2 Ныне — Пантеон великих людей Грузии и могила А.С. Грибоедова.
3 Сограждан (груз).
4 Ремесленные цеха.

5 «Ласточка, ласточка,
Куда, куда? (ты мчишься так рано)» (арм.)

6 Буквально: «хозяин» (груз.), но вообще употребляется шире, как форма почтительного обращения.

7 «Не ты ли это, Сулико?» – обращаясь к розе, соловью, звезде и т.д.