Фрагмент книги К.В. Айвазяна о А.С. Пушкине http://crossroadorg.info/ayvazyan-1990/

Орфография сохранена как в книге.

Сражение с Гагки-пашой (19-20 июня 1829 г.)

Стр. 225-233

 

18 июня Пушкин кратко отмечает: «…лагерь передвинулся на другое место» (VI, 679), хотя это был тяжелый день. Войска сераскира расположились на позициях, для взятия которых потребовалось бы много жертв. Чтобы избежать этого, русский корпус сделал обходное движение, пройдя на виду противника 10 верст. Дорога была так узка, что приходилось следовать повозка в повозку, и когда голова обоза достигла ночлега, хвост его лишь трогался с места.

19 июня, едва рассвело, корпус тронулся дальше и в полдень столкнулся с передовыми частями арзрумского сераскира. Колонны пехоты под командованием Муравьева и Бурцова, кавалерийская бригада Раевского (с которой находился Пушкин), казачий и два конных национальных полка первыми вступили в бой. Тяжелее всех пришлось Бурцову: он был отрезан от Муравьева, на него кроме густой толпы войск сераскира налетело 5—6 тыс. из лагеря Гагки-паши. Два батальона Бурцова противостояли 10—12 тыс. турок. Как вспоминал Пущин, «была минута, когда все подумали, что Бурцов пропал: цепь херсонцев была прорвана, за пылью и дымом неясно мелькала масса несущейся кавалерии, но когда дым рассеялся, — каре херсонцев стояло, вражеская конница уносилась и скрывалась в ущелье». «Мы все, — пишет Пущин, — закричали «ура!»» [80].

Блестящую атаку провел Раевский: быстро развернув два дивизиона нижегородцев, две казачьи сотни и конно-мусульманский полк, он обошел левый фланг противника и ударил по нему; турки бросились бежать В Д. Каинлы, Раевский их преследовал до подножья горы.

О том, как он провел этот день, Пушкин пишет: «19-го, едва пушка разбудила нас, всё в лагере пришло в движение. Генералы поехали к своим постам. Полки строились; офицеры становились у своих взводов. Я остался один, не зная, в которую сторону ехать, и пустил лошадь на волю божию.

– – –

80 Пущин М. И. Записки. — Рус. архив, 1908, № 12, с. 541.

 

Я встретил генерала Бурцова, который звал меня на левый фланг. Что такое левый фланг? подумал я и поехал далее. Я увидел генерала Муравьева, расставлявшего пушки. Вскоре показались делибаши и закружились в долине, перестреливаясь с нашими казаками. Между тем густая толпа их пехоты шла по лощине. Генерал Муравьев приказал стрелять. Картечь хватила в самую середину толпы. Турки повалили в сторону и скрылись за возвышением» (VI, 679—680).

И здесь, как и до этого и дальше, бросается в глаза то, что Ю. Тынянов определил как «объективность рассказа, нейтральность авторского лица», — как бы отказ Пушкина «судить о иерархии описываемых предметов и событий, о том, что важно и что не важно, в итоге чего получается искажение перспективы…». По Тынянову, герой «Путешествия в Арзрум», т. е. сам Пушкин, «никак не «поэт», а русский дворянин, путешествующий по архаическому праву «вольности дворянской» и вовсе не собирающийся «воспевать» чьи бы то ни было подвиги» [81].

Объективность и нейтральность Пушкина имеет, на наш взгляд, другое объяснение: от него ждали прославления Паскевича, а через него — «высочайше направлявшего» из далекого Петербурга войну Николая I. Пушкин отказался от этой роли и вопреки запретам действительно объективно показал тех, кому была обязана Россия выигранными войнами. Именно поза объективности и нейтральности давала возможность Пушкину выполнить эти «сверхзадачи» — иронически, а значит, и реально изобразить Паскевича и стоявшего за ним царя и, ломая цензурные рогатки, изобразить «друзей, братьев, товарищей».

Из пушкинского рассказа о событиях боя складывается впечатление о его некоторой стихийности, отсутствии направляющей воли главнокомандующего, что каждый из военачальников, в меру своих сил и способностей, самостоятельно преодолевает возникающие перед ним трудности. Это подкрепляется тут же приведенным описанием Паскевича. «Я видел графа Паскевича, окруженного своим штабом. Турки обходили наше войско, отделенное от них глубоким оврагом. Граф послал Пущина осмотреть овраг. Турки приняли его за наездника и дали по нем залп. Все засмеялись. Граф велел выставить пушки и палить. Неприятель рассыпался по горе и по лощине. На левом фланге, куда звал меня Бурцов, происходило жаркое дело. Перед нами (противу центра) скакала турецкая конница. Граф послал против нее генерала Раевского, который повел в атаку свой Нижегородский полк» (VI, 680).

– – –

81 Тынянов Ю. Н. О «Путешествии в Арзрум», с. 203.

 

Но это видимость, «кажимость» руководства, ибо не приказания Паскевича направляют ход сражения, а храбрость и отвага солдат и офицеров, решения, принимаемые командирами отдельных частей. Сама атмосфера вокруг Паскевича — шутки и смех, его приказание «выставить пушки и палить» — зачем и с какой целью, неизвестно, подчеркнуто-ироническое «граф» — все это служит развенчанию его как полководца.

 

* * *

 

День 19 июня еще не завершился, как от Симонича пришло сообщение, что главные силы сераскира стоят на Арзрумской дороге и заняты укреплением позиций, чтобы дать решительный бой русским, в тыл которых должен был ударить Гагки-паша.

Три колонны русских войск во главе с Муравьевым, Панкратовым и Раевским в 8 ч. вечера выдвинулись разом из лощины перед изумленным противником. Бурцов же своим отрядом запер Ханское ущелье, откуда мог подойти Гагки-паша. Раздалось несколько пушечных залпов из лагеря сераскира, турки, бросив окопы, стали отходить. На них пошла на рысях русская кавалерия, и отступление превратилось в паническое бегство до Зивина, где стояла 18-тысячная турецкая армия. Сам сераскир едва избегнул плена, ускакав в сопровождении двух всадников. Цель была достигнута: ключ к укреплениям Гагки-паши находился в руках русских.

Эти события Пушкин описал так: «Около шестого часу войска опять получили приказ идти на неприятеля. Турки зашевелились за своими завалами, приняли нас пушечными выстрелами и вскоре зачали отступать. Конница наша была впереди; мы стали спускаться в овраг; земля обрывалась и сыпалась под конскими ногами. Поминутно лошадь моя могла упасть, и тогда Сводный уланский полк переехал бы через меня. Однако бог вынес. Едва выбрались мы на широкую дорогу, идущую горами, как вся наша конница поскакала во весь опор» (VI, 680—681).

Пушкин впервые отмечает Сводный уланский полк, составленный из солдат-декабристов, в названии которого в беловике и в печатном тексте по цензурным соображениям слово «Сводный» заменил***. В суматохе Пушкин как-то вырвался из-под надзора опекающих его, оказался в самой гуще сражения и каким-то чудом остался невредим.

Описывая, как «наши татарские полки», чьи лошади отличались «быстротой и силой», преследуют турок, поэт поскакал вместе с ними.

«Лошадь моя, закусив повода, от них не отставала; я насилу мог ее сдержать. Она остановилась перед трупом молодого турка, лежавшим поперек дороги. Ему, казалось, было лет 18; бледное девическое лицо не было обезображено. Чалма его валялась в пыли; обритый затылок прострелен был пулею» (VI, 681).

Эта картина запечатлелась в памяти поэта и вызвала стихотворение, озаглавленное «Из Гафиза», с пометой «5 июля 1829. Лагерь при Ефрате»:

Не пленяйся бранной славой,

О красавец молодой!

Не бросайся в бой кровавый

С карабахскою толпой!

 

Знаю: смерть тебя не встретит,

Азраил, среди мечей,

Красоту твою заметит —

И пощада будет ей!

 

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!

 

(III, 119)

 

Заголовок «Из Гафиза» — мнимый, в рукописи имеется название: «Шеер I. Фаргат-Беку». «Шеер» по-турецки означает полк, I — первый конно-мусульманский, образованный, напомним, из жителей Карабаха, о чем говорит и фраза «с карабахскою толпой» [82].

Фаргат-Бек, которому посвящены стихи, — офицер этого полка, чей портрет в профиль, сделанный Пушкиным в альбоме Ел. Н. Ушаковой, им же подписан. Исходя из имени и места службы, некоторые пушкинисты считают Фаргат-Бека мусульманином. Однако наводит на размышление следующий факт: в письме начальника Карабахской области князя И. Н. Абхазова

от 20 апреля 1829 г. на имя Н. Н. Раевского по поводу вербовки молодых людей из бекских фамилий в кавалерию говорится, что пока особого успеха добиться не удалось, ибо «умы людей встревожены. За всем тем Мелика-Аслана сын Фороад-бек обещался мне записаться в ваш полк, естли только коварный родитель его не отговорит» [83].

– – –

82 Напомним, что в первом конно-мусульманском полку находились и армяне-христиане, видимо, не случайно в первоначальном варианте этого стихотворения вместо «карабахскою толпой» было «христианскою толпой».

83 Архив Раевских. СПб., 1908, с. 449. Курсив мой. — К. А.

 

Меликами, как известно, титуловались лишь армянские владетели Карабаха, а мусульманские — ханами и пашами; что касается звания «бек» (князь), то оно было распространенным на Востоке, встречалось часто и среди армянской знати того же Карабаха, например талантливый армянский полководец начала ХVIII в. Давид-бек, о котором скажем в следующей главе. Можно полагать, что Фаргат-Бек был зачислен в Нижегородский драгунский полк, а в связи с образованием конно-мусульманских формирований переведен в Карабахский в качестве русского офицера; он бывал в палатке Раевского, где Пушкин общался с ним.

Пушкин продолжает описание событий 19 июня: «Я поехал шагом; вскоре нагнал меня Раевский». Чтобы уберечь поэта от опасности, Раевский написал карандашом на клочке бумаги донесение Паскевичу и отослал с ним Пушкина, который, однако, упрямо следовал за ним. «Настала ночь. Усталая лошадь моя отставала и спотыкалась на каждом шагу». Встретив Полякова, начальника казачьей артиллерии, «игравшей в тот день важную роль», Пушкин вместе с ним прибыл в освобожденную от турок д. Каинлы. Заметим, что в архиве поэта сохранилась копия донесения Паскевича о военных действиях 16—28 июня, в которой упоминается и Поляков.

В деревне Пушкин застал «графа на кровле подземной сакли перед огнем». Он расспрашивал приводимых к нему пленных. «Тут находились и почти все начальники. Огонь освещал картину, достойную Сальватора-Розы… В это время донесли графу, что в деревне спрятаны пороховые запасы и что должно опасаться взрыва. Граф оставил саклю со всею своею свитою» (VI, 681—682). Через четверть часа раздался. взрыв, и сакля взлетела на воздух, камнями были раздавлены несколько казаков.

«Вот всё, что в то время успел я увидеть. Вечером я узнал, что в сем сражении разбит сераскир арзрумский, шедший на присоединение к Гагки-паше с 30000 войска. Сераскир бежал к Арзруму; войско его, переброшенное за Саган-лу, было рассеяно, артиллерия взята, и Гагки-паша один оставался у нас на руках» (VI, 682).

Скупой рассказ Пушкина охватывает главные эпизоды дня и вечера 19 июня и дает возможность составить представление о степени участия в них поэта. Волей случая или по хотению поэта он всякий раз оказывался в центре событий, там, где происходили наиболее решающие действия. Это подтверждается и свидетельством Л. С. Гангеблова: «Когда главная масса турок была опрокинута, и Раевский с кавалерией стал их преследовать, мы заметили скачущего к нам во весь опор всадника: это был Пушкин в кургузом пиджаке и маленьком цилиндре на голове; осадив лошадь в двух-трех шагах от Паскевича, он снял свою шляпу, передал ему несколько слов Раевского и, получив ответ, опять понесся к нему же, Раевскому» [84].

В полночь Паскевич собрал генералов и назначил на утро атаку на лагерь Гагки-паши. На рассвете 20 июня русский корпус выступил, ему предстояло пройти 14 верст до лагеря противника у Миллидюза, укрепленного линиями окопов из камня и бревен, с 5 батареями орудий, направленных в сторону наступающих. Было видно, что турки полны решимости дать бой. Казаки перехватили турецкий пикет и из расспросов выяснили, что Гагки-паше ничего не известно о поражении и бегстве арзрумского сераскира. С этим известием в лагерь турок отправили захваченных пленных. Их рассказ произвел необычайное волнение, и вскоре показался парламентер с белым платком на пике. Ему был заявлен категорический ультиматум: сложить оружие без всяких условий. Не дожидаясь возвращения парламентера, турки открыли огонь из всех батарей, намереваясь под его прикрытием отступить.

Паскевич дал приказ штурмовать лагерь противника и сам с Эриванским полком пошел на окопы. То было его единственное личное участие в сражении, которое, подтвердив его смелость и храбрость, доказало и то, что весь дальнейший бой проходил без его руководства. Слева от Паскевича с колонной двинулся Панкратов — и объединенными усилиями полупустые неприятельские окопы были захвачены. Турки отступали, на них стала наседать русская кавалерия — Сводный уланский, Нижегородский драгунский и конно-мусульманский полки под общим руководством Остен-Сакена, окончательно довершившие разгром противника, потери которого составили более 2 тыс. убитых и раненых, около 1200 чел. пленных; остатки 20-тысячной турецкой армии рассеялись по деревням и надолго выбыли из состава ее вооруженных

сил. Было взято 16 знамен, среди пленных оказался и сам главнокомандующий — Гагки-паша. В донесении царя Паскевич писал: «Не много можно найти примеров столь полной и совершенной победы, какую войска В. И. В. одерживали в Азиатской Турции». Одновременно он добился снятия с должности начальника штаба корпуса Остен-Сакена, с которым долго враждовал, и сделал выговор Раевскому за то, что кавалерия действовала не столь быстро, как ему хотелось, хотя после бешеной скачки 19 июня кони второй день не были кормлены.

– – –

84 Гангеблов А. С. Воспоминания декабриста. — Рус. архив, 1886, № 2, с. 187—188.

 

События 20 июня Пушкин изложил так: «На другой день в пятом часу лагерь проснулся и получил приказание выступить. Вышед из палатки, встретил я графа Паскевича, вставшего прежде всех» (VI, 683). Он завел непринужденный разговор с Пушкиным по-французски о предстоящем штурме лагеря Гагки-паши как о легкой прогулке. Всем своим последующим рассказом Пушкин опровергает легковесное мнение графа. «Мы тронулись и к осьми часам пришли на возвышение, с которого лагерь Гагки-паши виден был как на ладони. Турки открыли безвредный огонь со всех своих батарей. Между тем в лагере их заметно было большое движение. Усталость и утренний жар заставили многих из нас слезть с лошадей и лечь на свежую траву. Я опутал поводья около руки и сладко заснул, в ожидании приказа идти вперед» (там же).

Выясняется любопытная подробность: ночь Пушкин, подобно всему корпусу, провел, лежа на земле, завернувшись в свою бурку. Из-за задержки обозов в ночь на 20 июня утомленные солдаты и офицеры остались без палаток, хлеба и чая; спали где кто мог на голой земле в своих потертых шинелях. Лишь один из батарейных командиров, возивший на запасном лафете походный шатер, чай, водку и топливо, развел огонь и грел воду. Неожиданно появился Паскевич и, как должно было ожидать, по приглашению занял палатку, лег на ковер и заснул. Даже в этом графу улыбнулась фортуна.

Проснувшись через некоторое время, Пушкин увидел, что корпус пришел в движение: «С одной стороны колонны шли на турецкий лагерь; с другой — конница готовилась преследовать неприятеля. Я поехал было за Нижегородским полком, но лошадь моя хромала. Я отстал. Мимо меня пронесся Уланский полк. Потом Вольховский проскакал с тремя пушками. Я очутился один в лесистых горах. Мне попался навстречу драгун, который объявил, что лес наполнен неприятелем. Я воротился. Я встретил генерала Муравьева с пехотным полком. Он отрядил одну роту в лес, дабы его очистить» (VI, 683—684).

Этот рассказ Пушкина — опровержение реляции Паскевича, посланной царю. На первом плане — Нижегородский драгунский и Сводный уланский полки, Вольховский, Муравьев, об атаке же, возглавленной Паскевичем, — ни слова, не потому, что Пушкин о ней не знал, а потому, что правильно расценил ее как второстепенный эпизод боя; к этому моменту началось бегство турок из лагеря, и главной задачей стало преследование и уничтожение противника.

Пушкин подъехал к лощине и увидел лежавшего под деревом одного из татарских беков, раненного смертельно. Пушкин не называет его имени, но это был знаменитый Умбай-бек, которого год назад за разбои на дорогах схватили и приговорили к виселице, но по прихоти Паскевича помиловали и зачислили в конно-мусульманский полк, где он совершил ряд подвигов и заслужил прощение. О смерти Умбай-бека написал в «Северной пчеле» находившийся при корпусе военный писатель, ботаник, подполковник Илья Тимофеевич Радожицкий (1788—1861), с которым Пушкин встречался у Раевского и на обеде по случаю взятия Арзрума.

В лощине было собрано 500 пленных турок, некоторые из них раненные, которые приняли одетого в штатское поэта за лекаря и просили у него помощи. Подошел тяжело раненный турок. Солдаты, видя его мучения, хотели его приколоть, но Пушкин заступился за него и привел к кучке его товарищей, которые почти все были молодые люди. При пленных находился командир Сводного уланского полка Р. Р. Анреп; он курил из трубки, взятой у турок, несмотря на слухи об открывшейся чуме. Называя Анрепа, Пушкин тем самым указывает на то, что пленные были

взяты его полком. Отдохнув немного, Пушкин в чьем-то сопровождении, видимо из нижегородцев, поехал дальше: «По всей дороге валялись тела. Верстах в 15 нашел я Нижегородский полк, остановившийся на берегу речки посреди скал. Преследование продолжалось еще несколько часов. К вечеру пришли мы в долину, окруженную густым лесом, и наконец мог я выспаться вволю, проскакав в эти два дня более осьмидесяти верст» (VI, 684—685).

В день 20 июня Паскевич получил известие, о котором Пушкин, не признавая себя историком этой войны, умолчал. Речь идет о нападении на Баязет 15-тысячного войска ванского паши, что грозило осложнениями для русского корпуса. Об этом еще в марте, затем в апреле-мае Паскевичу сообщали армянские лазутчики. Однако Паскевич отнесся к ним с недоверием, и в результате 20 июня турки ворвались в город и захватили важнейшие пункты его обороны. Немногочисленному гарнизону — всего 1480 штыков — пришлось в: течение 10 дней, неся большие потери, отбивать атаки противника. Порой судьба крепости висела на волоске, но благодаря самопожертвованию и героизму ее защитников Баязет удалось отстоять. Отличился армянский батальон, сформированный из местных жителей, заслуживший похвалу командующего русским отрядом генерал-майора Павла Васильевича Попова, по словам В. Потто, «офицера замечательной храбрости и энергии» (с. 300). На его донесение о героизме армян и их верной службе России Паскевич ответил: «… армянам не верьте — их преданность может быть признаком страха», на что Попов возразил: «Армяне столико показали приверженности к нам в опасное время, что я долгом поставляю себе ходатайствовать за них перед вашим сиятельством — они заслуживают доброго о них мнения». К сему В. Потто добавляет: «И Попову удалось поколебать недоверие Паскевича по крайней мере настолько, что в своих позднейших инструкциях главнокомандующий выражается об армянах гораздо мягче» (с. 313).

Заметим, что мнение Паскевича об армянах разделяла наиболее реакционная часть правящей верхушки, лицемерно прикрывающая фразами об освобождении «христианских братьев» свой великодержавный шовинизм, хотя и она соблюдала некий внешний декорум, выражавшийся, к примеру, в почитании армянской церкви; что же касается передового офицерства и солдат, то они, на деле видевшие помощь и дружбу армян, ценили и уважали их.

Вторжение ванского паши в Баязет, представлявший главную опору русского корпуса на его левом фланге, является примером стратегического просчета Паскевича: имея возможность после разгрома армии Гагки-паши послать помощь защитникам Баязета, он из-за своей обычной нерешительности этого не сделал. Зато в тот же день, не откладывая в долгий ящик, Паскевич отправил со своим адъютантом И. Е. Фелькерзамом и штабс-капитаном князем А. Л. Дадиановым (Дадиани) донесение Николаю I об одержанных победах и взятых трофеях. Кстати, воспользовавшись этой оказией, Пушкин передал через них письма родным и знакомым, в частности П. В. Нащокину [85], в котором писал, что ему для услуг придан особый денщик, что солдаты, видя его, может быть, единственного в статском платье, считают его немецким попом [86].

21 июня Пушкин с любопытством осмотрел находившегося между пленниками гермафродита, отметив, что «сия болезнь, известная Ипократу, по свидетельству путешественников, встречается часто у кочующих татар и у турков. Хосс есть турецкое название сим мнимым гермафродитам» (VI, 685—686). Пушкин побывал также в палатке взятого в плен Гагки-паши. «Он сидел, поджав под себя ноги и куря трубку. Он казался лет сорока… Отдавшись в плен, он просил, чтобы ему дали чашку кофию и чтоб его избавили от вопросов» (VI, 686).

– – –

85 Павел Воинович Нащокин (1801—1854) — воспитанник Благородного пансиона при Царскосельском лицее, учился в 1814—1815 гг., вместе с Л. С. Пушкиным, один из близких друзей Пушкина.

86 Девятнадцатый век, кн. 1, с. 402.